Впервые с тех пор, как я въехала в этот дом, у меня возникло ощущение, что я занимаю в нем положенное мне место, а не зажимаюсь с виноватым видом в уголке. Мне предстояло завести собственную мастерскую и сделать часть дома своей, не чувствуя себя самовольной захватчицей пространства, принадлежащего другой женщине. В прекрасном настроении я собиралась спуститься вниз к завтраку, когда услышал на площадке странные звуки. Они напомнили мне хрипы и стоны лисы, которую однажды в нашем районе сбили велосипедисты и она в агонии корчилась в канаве.
Звуки доносились из комнаты Франчески, и я бросилась туда. И застыла у дверей, опасаясь, как бы она не закричала, чтобы я убиралась. Но потом подумала: а вдруг девочке там по-настоящему плохо, и устремилась внутрь, одновременно зовя Нико. Шторы были еще задернуты, и я не сразу разглядела, что девочка скорчилась на кровати, полуприкрытая одеялом, и рыдает так, словно настал конец света.
– Франческа! – Я кинулась к ней и положила руку на горячую спину. – Что стряслось? – Я попыталась перевернуть девочку, но она еще сильнее зарылась в одеяло.
И тут я увидела большие пятна крови на простынях.
– Ах ты бедняжка. Это первая менструация?
Она кивнула.
– У тебя есть что-нибудь?
– Нет, – всхлипнула она.
В двери сунулся Нико:
– Что тут у вас?
Я приложила палец к губам и отмахнулась:
– Все в порядке. – Не хватало только его способности зеленеть и теряться при обсуждении «женских тем». Нико замер в недоумении, но из комнаты вышел. Слава богу, он мне доверяет. Я протянула Франческе халатик: – Ничего страшного, детка. Сходи в душ, и тебе сразу станет лучше. А я пока принесу прокладки.
К моему удивлению, она обвила меня руками, прижимаясь к плечу пылающей мокрой щекой:
– Я хочу маму. Очень хочу маму. Хочу, чтобы она была здесь.
Мне пришлось с усилием отогнать мысли о том, как справится Сэм, умри я завтра. Даже сейчас, в тридцать пять, мне было не представить, что мамы нет рядом: каким одиноким стал бы мой путь к алтарю, если бы она не стояла в первом ряду, благоухая подделкой под «Шанель», купленной на рынке? Уже больше трех десятилетий мама не устает твердить, какая я замечательная, хотя на самом деле ничего такого во мне нет. Но для нее я необыкновенная, неповторимая, особенная. Даже сейчас мама иногда в шутку называла меня малышкой. Но и мне, уже совсем взрослой, нравилось оставаться ее ребенком, ощущать защитный барьер между мной и внешним миром, знать, что есть на свете человек, готовый сделать для моего счастья все, не ожидая ничего в ответ.
А вот Франческа не успела впитать ощущение восторженного материнского поклонения от Кейтлин. И теперь стояла на пороге женственности, борясь с адской смесью детских и взрослых чувств на фоне бушующих гормонов, и рядом не было того единственного человека, который только и сумел бы помочь ей справиться.
Мне и самой хотелось плакать.
Никогда еще я не чувствовала себя настолько бесполезной, настолько неспособной поддержать человека. Пока у девочки потоком лились слезы, вместе со взрывом горя унося привычную гневливость и колючесть, я прижимала бедняжку к себе, убирала волосы ей с шеи, поглаживала по спине и, пытаясь унять бурю эмоций Франчески, шептала: «Ну-ну, ш-ш-ш, ш-ш-ш», как делала мама, успокаивая меня.
Постепенно рыдания утихли. Франческа чуть отодвинулась, стараясь не встречаться со мной взглядом. В попытке удержать момент единения между нами, хрупкий, как мыльный пузырь, я коснулась ее руки.
– Я все понимаю. Действительно понимаю. На твоем месте я тоже хотела бы маму. Свою, родную, а не чужую тетку, на которой женился отец.
Франческа закусила губу. Она не шевелилась, а слезы собирались у нее на ресницах, готовые снова политься ручьем. Интересно, сколько вечеров девочка плакала в подушку, пока мы с Нико сидели внизу и потягивали вино, после того как она в гневе уносилась прочь? Мы рассуждали, как «справиться с ее поведением», а она тем временем, наверное, зарывалась лицом в мамины блузки, отчаянно стараясь уловить след знакомого запаха. Перебирала драгоценности в шкатулке Кейтлин, распутывала ожерелья, примеряла кольца, пытаясь вызвать в памяти ее образ. А я только о себе и думала, злилась, что тринадцатилетний подросток мне мешает, и прикидывала, как попросить Нико поставить замок на дверь нашей спальни.
Наконец-то ко мне пришло осознание, что значит быть взрослой. И стать мачехой девочке, у которой умерла родная мать.
Если и пришло время наконец перестать сокрушаться, что в моем сказочном новом мире не обходится без мелких недостатков, то именно сейчас.
– Пойду-ка принесу тебе прокладки. А ты лучше сходи в гостевую ванную, чтобы никто не видел. Простыни я тебе поменяю. А пижаму просто кинь в корзину, потом постираю.
Франческа кивнула:
– Спасибо. – И еще раз обняла меня.