Глава 1

Далеко ли от нас до подернутых туманной дымкой синих гор? A до той равнины слева, озаренной лучами весеннего солнца? Если идти пешком, то добраться до них можно было бы примерно за день. А вот доскакать на лошади можно и за час. Но все, что я вижу сейчас из окна, от нас намного дальше, невообразимо далеко. И эти горы, и та равнина находятся в другом, недоступном нам мире, потому что нас отделяет от них колючая проволока.

Страстные желания и мечты, заставляющие наши сердца биться все сильнее и все быстрее гнать кровь по жилам, лишены всякого смысла. Между нами и равниной натянута колючая проволока. Целых два ряда колючей проволоки, над которыми светятся развешанные вдоль нее красные лампочки – словно печать смерти, ожидающей нас, всех нас, запертых здесь, на огромной квадратной площадке, окруженной высокой белой стеной и двумя рядами колючей проволоки, к которой подведен ток высокого напряжения.

Все время, день и ночь, один и тот же вид, все время – одни и те же ощущения. Мы стояли перед окнами бараков, мы смотрели на далекие, недоступные горы и задыхались от бессилия.

Расстояние между нами – десять метров. Я высовываюсь из окна, перегнувшись через подоконник, словно хочу полюбоваться недоступной свободой. А бедняжка Фридель не может сделать даже этого: в ее бараке царит самый строгий лагерный режим. И если я все-таки могу свободно ходить хотя бы по территории нашего лагеря, то Фридель даже это «удовольствие» недоступно.

Я живу в Девятом бараке, где находится одно из отделений госпиталя для арестантов. А Фридель – в Десятом бараке. У них, в Десятом бараке, тоже лежат больные, но совсем не такие, как в нашем. У нас лежат те, кто заболел из-за жестокого обращения, голода и непосильной работы. Собственно, их болезни вызваны естественными причинами и соответствуют установленному диагнозу.

А Десятый барак называется экспериментальным. Там находятся женщины, над которыми врачи издеваются так, как никто и никогда не издевался над главным и самым прекрасным предназначением женщин: их женской сущностью, их возможностью стать матерью.

На долю этих женщин выпали такие жуткие мучения, что, попав в подобную ситуацию, даже одержимая страстью к мазохизму девушка покончила бы с собой, не вынеся подобных издевательств. Однако в Десятом бараке нет места необузданным желаниям. Здесь сосредоточено то, что составляет высшее проявление мании величия Übermensch[3], основанное вдобавок на некотором материальном интересе.

Мы помнили обо всем этом, когда смотрели на равнины Южной Польши, и как же нам хотелось вырваться из-за ограды, убежать в луга и леса, затаиться там и никогда больше не смотреть поверх забора на отроги Северных Карпат.

Но мы знали и еще кое-что. Мы знали, что всем нам уготована одна судьба и единственный способ выйти отсюда на свободу – смерть.

Мы знали: смерть в лагере может выглядеть по-разному. Иногда она является как честный боец, с которым могут сразиться доктора. И хотя у такой смерти есть могущественные союзники – голод, холод и вши, – она все-таки остается естественной и ее можно считать почти нормальной.



Но с нами этого не случится. К нам придет другая смерть, та, которой уже умерли миллионы прошедших прежде нас через этот лагерь.

Эта смерть придет к нам тихо и незаметно, почти без запаха.

Мы всегда помнили: смерть постоянно присутствует среди нас, только скрытая, словно под шапкой-невидимкой, и потому незримая. Мы знали даже, что она носит военную форму, потому что у газового крана сидит человек… то есть нет, не человек, конечно, а – эсэсовец.

Вот почему мы так жадно глядели на голубые, недоступные для нас горы, всего в тридцати пяти километрах отсюда.

Вот почему я высовывался из окна и смотрел на Десятый барак, где у окна стояла она.

Вот почему она изо всех сил сжимала пальцами занавески, закрывающие окно.

Вот почему она прижималась лбом к оконному стеклу, ведь ее желание увидеть меня было так же неисполнимо, как и наше общее желание добраться однажды до далеких голубых гор.