Глава 3
Поезд стоял без движения очень долго, и они места себе не находили от нетерпения. Им хотелось, чтобы бесконечное ожидание кончилось, неважно чем; им хотелось наконец увидеть, что же из себя представляет этот самый Освенцим.
И вот – свершилось.
С рассветом поезд в последний раз тронулся с места, чтобы остановиться всего через несколько минут среди равнины у длинной насыпи. Вдоль насыпи стояли группы по десять-двенадцать человек, все они были одеты в странные сине-белые полосатые костюмы и такие же чудные шапочки. Множество эсэсовцев с озабоченным видом прогуливались вдоль насыпи. Едва поезд остановился, люди в чудных костюмах ринулись к вагонам, открыли двери и заорали:
– Выбросить багаж наружу, всем выйти и встать у вагона!
Это напугало их, только теперь они осознали, что потеряли абсолютно все. Все стали лихорадочно копаться в вещах, пытаясь найти то, что совершенно необходимо сохранить. Однако полосатые уже влетели в вагоны и принялись выбрасывать людей и багаж наружу. В один миг они оказались перед вагонами, совершенно ошалевшие. Но длилось это состояние недолго. Эсэсовцы, налетевшие со всех сторон, теснили их к дороге, шедшей параллельно путям. Замешкавшихся они подталкивали или хлестали своими стеками, так что всякий старался как можно скорее встать в строй, который они формировали.
Теперь Ханс понял: они разводят в разные стороны мужчин и женщин, их отделяют друг от друга; он торопливо поцеловал Фридель – «увидимся», – и ее оттолкнули в сторону. Перед рядами остановился офицер со стеком, и они медленно двинулись мимо него. Офицер быстро оглядывал каждого и указывал стеком: «Налево… направо…» Налево он отправлял стариков, инвалидов и тех, кто был моложе восемнадцати. Направо – тех, которые выглядели молодыми и здоровыми.
Подошла очередь Ханса, но он не заметил, что стоит против офицера. Он смотрел на Фридель, которая стояла совсем близко, ожидая с другими женщинами, когда наступит их очередь. Она улыбнулась ему, словно желая сказать: успокойся, все будет хорошо.
Поэтому он не услышал, когда офицер – это был доктор – спросил, сколько ему лет. И, не получив ответа, разозлился и так сильно ударил Ханса стеком, что он разом отлетел налево.
Теперь Ханс оказался среди ни к чему не пригодной публики: стариков, слепых (один из которых стоял слева от него) и дефективных. Ханс закусил губу, чтобы не заорать от страха. Он не собирался разделять судьбу с детьми и стариками, потому что понимал: только молодые и сильные имеют шанс выжить в этом лагере. Но перейти в другой ряд было невозможно, потому что везде дежурили эсэсовцы с оружием на изготовку.
Фридель попала к молодым женщинам. Старух и женщин с детьми отправили в другой ряд. Так они сформировали четыре ряда: сотни полторы молодых женщин и примерно столько же молодых мужчин, а остальные семьсот человек – тоже в два ряда, но в стороне от дороги.
Вдруг к ним подошел доктор в форме СС и спросил стариков, есть ли среди них врачи. Четверо шагнули вперед. Офицер ткнул пальцем в одного старика, ван дер Кауса, врача из Амстердама:
– Чем болели ваши пациенты в лагере, из которого вас привезли?
Ван дер Каус, запинаясь, стал бормотать что-то о глазных болезнях. Офицер раздраженно отвернулся от него.
И тут Ханс понял, что нельзя терять ни секунды:
– Вы, вероятно, имели в виду наличие заразных болезней; у нас было несколько случаев скарлатины, но они не имели серьезных последствий.
– Были ли случаи тифа?
– Нет, ни разу.
– Хорошо, все возвращайтесь в строй, – сказал офицер и, повернувшись к адъютанту, добавил: – Этого мы, пожалуй, заберем себе.
Адъютант кивнул Хансу, отвел его в ряд молодых мужчин, и Ханс почувствовал, что избежал смертельной опасности. И в самом деле: почти сразу подъехали грузовики, и в них стали грузить стариков и женщин.
Вот тут, наконец, он впервые увидел, как на самом деле выглядят эсэсовцы «за работой». Они толкали, пинали и били людей. Многим было трудно забираться в высокие кузова грузовиков. Но эсэсовцы работали своими стеками старательно, без устали.
Одну пожилую женщину ударили палкой по голове, и кровь потекла ручьем. Несколько человек не могли сами забраться в кузов и оставались на земле, но тех, кто пытался подойти к ним, чтобы помочь, отгоняли тычками и угрозами.
Один из грузовиков сдал назад, два эсэсовца подхватили последнего из несчастных, который не смог забраться в кузов, и просто забросили его туда. После чего двинулась вперед шеренга женщин. Он не мог больше видеть Фридель, но знал, что и она находится в этой шеренге. Женщины прошли метров на двести вперед, и тогда мужчинам наконец позволили тронуться в путь.
Шеренги охранялись особенно строго. С обеих сторон их сопровождали штурмовики, державшие оружие на изготовку. На десяток арестантов приходился один охранник. Ханс шел последним. Он видел, как охранники слева и справа от него подавали друг другу сигналы. Один из них, озираясь, подошел слева и потребовал, чтобы Ханс отдал ему часы. Это были хорошие часы с секундомером. Хансу подарила их мама, когда он сдал экзамены в университете.
– Часы нужны мне для работы, я врач, – сказал Ханс.
Охранник осклабился:
– Какой ты врач, засранец! Ты – хуже собаки! Давай сюда часы!
Он схватил Ханса за руку и попытался снять часы. Секунду Ханс пробовал защищаться.
– Ага, попытка к бегству, – радостно констатировал охранник, передергивая затвор.
Только теперь Ханс понял, насколько он бесправен. Чего ему вовсе не хотелось, так это в свой первый день в Освенциме оказаться застреленным «при попытке к бегству». И он отдал часы охраннику.
Они пересекли железнодорожные пути, и тут на повороте Ханс увидел Фридель. Она помахала ему рукой, и он вздохнул с облегчением. Сразу за железной дорогой они миновали шлагбаум, возле которого стояла охрана. Похоже, они наконец вступили на территорию лагеря. Там оказались склады, полные стройматериалов; за ними – навесы, под которыми лежали толстые бревна и кирпичи. Между складами по рельсам сновали дрезины, приводимые в движение ручной тягой. Огромные rollwagen [8] тащили мужчины, впряженные в специальные шлеи. Там и сям вдоль дороги стояли высокие здания; очевидно, это были фабрики, потому что из них доносился шум моторов. И снова – дерево, камни и навесы. Кругом кипела стройка. В стороне от дороги кран поднимал огромные емкости с цементом. Но кранов и дрезин было немного. Везде суетились люди в отвратительных полосатых робах. Здесь почти не было механизмов, в это строительство был вложен труд многих тысяч, нет, многих десятков тысяч рук.
Использовать паровые машины удобно, хотя электричество более эффективно, ведь его можно вырабатывать за сотни километров от места применения и передавать по проводам; бензиновый двигатель позволяет развивать более высокую скорость, чем паровоз, и перевозить более тяжелые грузы. Но бесправные люди, рабы, – дешевле. Вот эти полуобнаженные тени с голодными глазами, с ребрами, торчащими, словно канаты, как бы связывавшие их тела, не давая им развалиться на части. Длинные шеренги людей в деревянных башмаках на босу ногу шли куда-то и несли камни. Они брели, бессмысленно уставясь перед собой, не глядя ни на что вокруг, похожие, словно ужасные близнецы. Никто даже не повернул головы, чтобы взглянуть на вновь прибывших. Время от времени позади них медленно проезжал трактор с тарахтевшим дизельным мотором. И звук этого мотора напомнил Хансу о вечерах, которые он проводил на воде, лежа на дне своей яхты, когда мимо нее проплывали суда, тарахтя дизельными моторами.
Невозможно поверить, что когда-то он жил по-другому! Он постарался собраться. Он чувствовал, что не должен волноваться, что надо приготовиться к сражению. Может статься, ему удастся когда-нибудь вернуться в свою прежнюю жизнь.
Они стояли перед воротами и в первый раз оглядывали лагерь. Перед ними выстроились ряды больших каменных зданий, напоминающих казармы. Двадцать пять двухэтажных зданий со слуховыми окнами на крышах. Между зданиями располагались ухоженные Lagerstrassen [9]. С тротуарами, аккуратно выложенными плиткой, и небольшими газонами. Все было свежевыкрашенным и сверкало чистотой в лучах осеннего солнца.
Это была центральная усадьба; лагерь для тысяч арестантов, занятых большой, полезной работой. Над воротами красовался отлитый из чугуна девиз лагеря:
«ARBEIT MACHT FREI» [10].
Намек, который должен был успокаивать многих и многих, вступавших в эти ворота. И в эти, и в похожие ворота, расположенные в разных областях Германии.
На самом же деле надпись была всего лишь иллюзией, поскольку ворота были не чем иным, как воротами в ад, и вместо «Arbeit macht frei» правильнее было бы написать над ними:
«Оставь надежду всяк сюда входящий».
Потому что лагерь окружала проволочная изгородь, по которой был пропущен ток высокого напряжения. Два ряда белоснежных бетонных мачт высотой в три метра каждая. К ним на изоляторах крепилась колючая проволока. Очень крепкая проволока, ее не оборвешь и не перекусишь. А вдобавок – то, чего мы не видим и что страшнее всего: по проволоке пропущен ток высокого напряжения, 3000 вольт! Тут и там над проволокой горят маленькие красные лампочки, показывающие, что напряжение включено. И через каждые десять метров висят дощечки с черепом и надписями по-немецки и по-польски: Halt, Stój[11].
Но заборов недостаточно, если они не подкреплены силой оружия. Вот почему через каждые сто метров находились вышки, на которых дежурили эсэсовцы с пулеметами.
Нет, сбежать отсюда невозможно, разве что – чудом. И люди, которые привели их в лагерь, сразу же стали рассказывать о том, что, едва арестанты окажутся за проволокой, охрана сразу станет слабее, потому что обычно эсэсовцы сваливали эту обязанность на таких же арестантов. Конечно, эти арестанты были не совсем такими же, как остальные, по крайней мере, выглядели они совсем не так, как те тысячи, что были заняты непосильным трудом. К примеру, они носили те же полосатые робы, но только чистые и хорошо подогнанные. Некоторые из них одевались почти элегантно, у них были черные шапочки и высокие сапоги. А на левой руке у каждого красовалась красная повязка с номером. Это были Blockältesten [12], которые заправляли всеми делами в своем бараке и с помощью писаря ведали снабжением и распределением еды. Сами они, конечно, от нехватки еды не страдали, и в этом можно было легко убедиться, стоило только взглянуть на их сытые рожи. Их обычно набирали из поляков либо Reichsdeutsche. Хотя было среди них и несколько голландцев, которых старосты бараков и эсэсовцы старались держать на расстоянии от вновь прибывших, ведь у тех могли еще оставаться какие-то ценные вещи. Тем не менее некоторым удалось подойти поближе. Они спрашивали о часах и сигаретах, напирая на то, что сейчас их все равно обыщут и отберут все.
Но большинство пока что не верили этому и предпочитали держать свои вещички при себе. Ханс дал голландцу пачку сигарет, но эсэсовец заметил это и отвесил Хансу оплеуху. Впрочем, голландец, заметивший эсэсовца вовремя, успел смыться. Был среди голландцев и еще один парень, невысокий, но мускулистый, чистый Геркулес. Окружающие опасались его гнева.
– Что, ребята, когда из Вестерборка откинулись?
– Три дня назад.
– И какие там новости?
– Вы-то слыхали насчет высадки в Италии?
– А как же, газеты читаем. Как там в Голландии без нас?
Но им хотелось бы сперва узнать, что происходит тут, в Освенциме, и чем грозит им это перемещение, а не отвечать на дурацкие вопросы.
– Кто ты такой? – спросил один из новичков.
– Лейн Сандерс, боксер. Я здесь уже целый год.
Его ответ, казалось, успокоил новичков. Здесь, значит, можно жить.
– А многие из твоего эшелона уцелели? – спросил Ханс, который начал проникаться все большим скептицизмом.
– Здесь не стоит задавать вопросы, здесь надо смотреть и видеть, – отвечал боксер. – Слушать, смотреть и молчать.
– Но ты-то прекрасно выглядишь.
Лейн широко улыбнулся:
– Так я же боксер, ты не забыл?
– Что нас заставят здесь делать?
– Вас назначат в одну из команд, которые работают за оградой лагеря.
Ханс снова поглядел на машины, на людей, бредущих друг за другом, волоча камни и цемент, на их отрешенные лица, мертвые глаза, иссохшие тела.
– А куда отвезли стариков, которых сажали в грузовики?
– Но ты ведь слушал английское радио? – спросил Лейн.
– Конечно.
– Тогда ты и сам понимаешь.
Да, Ханс понимал. Он потерял шеренгу Фридель из виду и забеспокоился. И сразу же вспомнил о своей матери и брате, обо всех, кто был отправлен в Освенцим раньше него. О своем кабинете в Вестерборке, где он принимал больных, о том, как он изо всех сил старался им помочь. И снова подумал о Фридель и об их планах на будущее. Обычно такие мысли посещают людей, осознавших, что они стоят на пороге смерти. И все-таки пока все было неопределенно; вдруг ему повезет, всякое может случиться. Как-никак он доктор… конечно, он не смеет надеяться, но ведь без надежды нет жизни. Кроме того, не хотелось верить, что он приехал сюда умирать, хотя поверить в то, что он выживет, еще труднее.
Кто-то рявкнул в мегафон:
– Aufgehen! [13]
И они двинулись вперед по Лагерштрассе, между бараков, стоявших по обеим ее сторонам. Здесь ходило множество людей.
Над дверью одного из бараков были прикреплены стеклянные таблички:
Перед дверью сидели мужчины в белых костюмах. Они выглядели очень хорошо. На спинах курток у них были нашиты красные полосы, на брюках – такие же лампасы. Это, конечно, были доктора. Они едва взглянули на проходивших мимо новичков, и тут Ханс понял, что у разных слоев «населения» лагеря отсутствие интереса к ним вызвано различными причинами. У рабочих-невольников причиной была многодневная, тяжкая усталость и глубокий упадок духа, возродить который им уже не сможет помочь даже самый лучший священник. А у этих прилично одетых людей причиной было что-то вроде высокомерия. Они были как-никак лагерной аристократией. А кто такие эти новички? Любой может оскорблять их и насмехаться над ними.
Наконец их подвели к Двадцать шестому бараку. Вывеска на нем гласила: Effektenkammer[15]. Лейн объяснил, что значит это слово: здесь хранится все необходимое, одежда и другие важные для всякого Häftling[16] вещи. Они поднялись по лестнице. Там напротив окон стояли длинные ряды бумажных пакетов. В каждом пакете лежали вещи, принадлежавшие кому-то из арестантов и хранящиеся на складе в ожидании того гипотетического дня, когда хозяина вещей освободят из лагеря. В этом случае хозяин вещей должен был получить их назад взамен лагерного тряпья.
Впрочем, их-то вещи никто не собирался сохранять: ведь евреев никогда не освобождали. Их даже не судили, не приговорили к какому-либо сроку наказания, так что невозможно было понять ни когда окончится их срок, ни по какой причине их можно будет освободить.
В проходе между Двадцать шестым и Двадцать седьмым бараками они должны были раздеться. Всю одежду, которая была на них, сложили в тележку. Себе нельзя было оставить ничего, включая ремни и даже носовые платки. Ханс попытался припрятать несколько необходимых ему медицинских инструментов, но тотчас же был разоблачен. Худой мужчина с повязкой Lagerfriseur[17] на левом рукаве проверял всех. Те, кто пытался что-то спрятать, должны были немедленно отдать это парикмахеру и вдобавок получали подзатыльник. Ханс попросил позволить ему оставить себе инструменты. Парикмахер засмеялся и положил инструменты себе в карман.
Теперь они потеряли все и остались нагими. На самом деле этот процесс шел уже почти десять лет, то есть довольно медленно, но теперь подошла их очередь. Разве Шмидт [18], куратор Раутера [19] среди прочего и по еврейским делам, не сказал однажды: «Евреи должны вернуться туда, откуда они к нам пришли, такими же голодранцами, какими они пришли к нам».
Шмидту, очевидно, никто не рассказал, или он забыл о времени, когда евреи «пришли к ним»: в шестнадцатом и семнадцатом веках. И вполне возможно, он даже не знал о том, что пришли евреи вовсе не «голодранцами». Весьма часто, приезжая из тех стран, откуда их просто выжили, евреи привозили с собой крупные капиталы. Вдобавок было бы интересно узнать, не имел ли он в виду, находясь на территории Голландии, конкретно голландских евреев? Похоже на то, что он забыл о принятых в шестнадцатом веке законах Вильгельма Оранского, под охраной которых находились голландские евреи.
Впрочем, – как могли наци обращать внимание на законы, принятые человеком, само имя которого стало символом свободы Нидерландов! Никто и не ожидал уважения к чужой свободе от этих апологетов притеснения, которые не только не собирались положить свою жизнь за родину, но в большинстве своем, когда настал час расплаты, без малейшего стыда сбежали от возмездия.
Раздумывая об этом, Ханс пытался успокоиться. Конечно, у него плохо получалось, потому что будущее его, по всей видимости, не сулило ничего хорошего; вряд ли его судьба и судьба его спутников могли сильно отличаться от судеб других евреев. Разумеется, им суждено погибнуть, и, несмотря на все их попытки отсрочить предначертанный нацистами конец, общая судьба всех евреев настигнет и их. Медленно, но верно шли евреи Голландии к своему концу…
В 1940 году: запрет для евреев работать в государственных организациях.
В 1941 году: запрет на деятельность в сфере свободных профессий, запрет на пользование общественным транспортом, запрет пользоваться магазинами, ходить в театры, парки, заниматься спортом и всем остальным, что доставляет удовольствие; ограничение владения капиталом – не более 10 000 гульденов (позднее – не более 250 гульденов).
В 1942 году: начало депортации, запрет на саму жизнь.
Процесс шел очень медленно, потому что голландцы не желали мириться с тем, что «их» евреев истребляют в то время, когда террор в стране все еще не достиг своей высшей точки.
