Солнце еще спало, скрывшись за отдаленными горными хребтами. Где-то там, среди этих вековых склонов, поросших ароматным разнотравьем и невысокими деревьями, ютились аулы горцев. Оттуда веяло опасностью. Набеги гололобых басурман, вооруженных до зубов, наносили станице порой ощутимый урон. Горцы не брезговали ничем. И угнанный скот, и украденные казачки, да малые казачата, все продавалось на невольничьих рынках Закавказья. Но и станичные казаки не дремали. Подымались как один, чуть заметив дым сигнального огня.
Но сегодня было спокойно и ничто не предвещало беды. Дед Трохим, обещавши вчера малым казачатам сводить их на рыбалку, стоял посреди станичной улицы, как каланча, окутанный легким утренним туманом. Миколка с хлопцами, собравшись гуртом, подбежали второпях к деду. Тот молча махнул рукой, мол, гайда, хлопцы, швыдче!
Шагает дед, пыль дорожную своими ичигами сбивает. А шаг что веха. Казачата малые торопятся, за дедом шажками семенят, но не отстают. Босыми пятками в прохладной пыли следы оставляют.
«Скоро уже, дидо?!» – вопрошает Миколка. А дед Трохим знай себе идет, бороду оглаживает да в ус посмеивается: «Швыдче, курячьи ноги! Сами напросились!»
Вдруг остановился дед, и казачата как вкопанные встали. Старик носом воздух втягивает, ноздри что у того коня раздуваются. Постоял, поглядел вдаль, крякнул с удовольствием. «Вона, бачите, лентой серо-голубой маячит с полверсты отсель? То и есть ерик. Туда и ходимо!»
Миколка подпрыгивает, чтобы лучше видеть, и казачата, друзяки его, также. Не терпится уже снасти закинуть. И каждый из них про себя думает: «А вдруг шапарая вытяну крупнее всех!»
Вдруг, как гром среди ясного неба, звон колокольный, будто набат. «Дин-дон, дин-дон». И среди этого зычного раската голос: «Осторожно, Миколка. Как бы беды не вышло!»
Миколка съежился, будто озяб, по сторонам оглядывается, на деда Трохима да хлопцев смотрит вопрошающе. Мол, слышали? Но те как шли, так и идут дальше, к ерику. Миколка вслед за ними припустил, а голос его догоняет: «Ой гляди, казачонок! Беда будет!»
В растерянности не заметил Миколка, как на деда Трохима налетел. Тот в аккурат на церковь стоял смотрел, губами своими сухими шептал что-то.
«Аккуратно, оглашенный, – ласково пожурил Миколку старик. – Сметешь же! Силой-то тебя Господь наградил. Славный казак выйдет!»
Обернулся Миколка в сторону церкви и вздрогнул. Языки пламени в дикой пляске скачут, но вроде как церковь не горит. И снова тот же голос, гортанный, зычный, как из подземелья: «Гляди, Миколка, сын Иванов, беда близка!»
Посмотрел Миколка на деда Трохима, тот себя крестным знамением осеняет, казачата, друзяки его, тоже истово крестятся. Хотел было и сам руку поднять ко лбу, но рука будто свинцом налилась. «Ха-ха-ха», – дикий, ужасный смех, исходящий от огня, донесся до слуха мальца. С трудом сложил пальцы и двуперстно осенил себя. Вмиг исчезли и языки пламени, и голос, будто и не было.
Смотрит Миколка, а дед Трохим с казачатами уже на берегу ерика. Снасти настраивают. Помчался к ним со всех ног.
«Ты где застрял, Иваныч? – ласково вопрошает дед. – Уж рыбалить пора самая. А то, глядишь, и клев пройдет. Рыба вся в глубину на отдых уйдет».
И в подтверждение его слов над гладью речной рыбина выпрыгнула и, моргнув глазом ему, Миколке, снова в толщу водную нырнула.
«Показалось!» – подумал малой. А вслед за первой рыбиной вторая, третья… десятая… сотая. Выпрыгивают из воды, Миколке моргнут и снова вводу. И по кругу ходят, да так быстро, что, глядишь, и водоворот образуется.
«Закидывай скорей!» – кричит дед Трохим и протягивает леску с грузилом и насадкой. Миколка взял в руки, раскрутил, как учили, и бросил закидушку подальше. Леска по рукам скользнула, обожгла. Не удержал казачонок снасть, так и улетела она к середине ерика. Что делать? Нужно снасть доставать. Друзья ловят, а ему как без улова домой вертаться? Будут подтрунивать все кому не лень. Скинул по-быстрому портки да рубаху и айда в воду. А рыб еще больше стало. Все норовят рядом с Миколкой нырнуть. Кругами ходят так, что воронка образовалась. И засасывает в эту воронку все подряд. Миколка хоть и крепко на ногах стоит, но сил сопротивляться водовороту надолго не хватит. Вдруг из воды хвост огромный показался, вроде и рыбий, а не совсем похож на обычный. А откуда-то сверху с поднебесья орлиный крик жалобный такой: «Киууу-киууу!» Запрокинул было голову Миколка, чтобы орла разглядеть, как снова из воды огромный хвост показался и… хрясь по его спине. Не удержался на ногах, в водоворот мигом затянуло. Барахтается Миколка, с потоком борется. И вроде получается. Еще немного, и выплывет. Там вон и дед Трохим на выручку поспешает, руку протягивает: «Хватайся!» Миколка потянулся, но в тот же самый момент какая-то неведомая сила потянула его в глубину. Глядь, блеснуло что-то яркое в пучине темной. «Золото!» – мелькнуло в голове у мальца. А из глубины снова хвост показался, и смех такой противный через толщу воды: «Хи-хи-хи-хи-хи. Ну здравствуй, Миколка. Давно тебя поджидаю. Теперь уже не отпущу. Будешь в моем царстве жить!»
Смотрит казачонок, и волосы дыбом встали, дрожь по всему телу от страха. Перед ним русалка. По пояс человек, а ниже пояса – рыба. Морда и тело серо-зеленые, глаза красными огнями горят, вместо волос на голове тина да водоросли. Смеется, зубы черные, гнилые через синие губы показываются. Подплыла поближе, в самое лицо мальцу засмеялась. Тот ни живой ни мертвый. Русалка с диким хохотом хвать Миколку за руку и в глубину потащила. Все глубже и глубже, все дальше и дальше от белого света. Задыхаться стал Миколка. Все перед глазами поплыло. Кашлянул, и вода через рот в легкие хлынула. «Ха-ха-ха, – все тот же зловещий смех. – Теперь ты мой!»
И, как по команде, тысячи рыб окружили со всех сторон, помогая русалке тянуть казачонка в пучину водную. Посмотрел Миколка на далекий отблеск солнечного света на поверхности, взор затуманился, вода все заливала легкие, еще немного, и они разорвутся на мелкие части. «Ха-ха-ха!» – и как отзвуком вторило: «Киууу-киууу!»
Билый рывком сел на кровати. Дыхание было частым, прерывистым. Холодным потом пропиталась рубаха и простыня. Правая рука затекла, видимо лежал на ней. Горло неприятно побаливало, будто его, Миколу, душили. Сон был точным повторением истории из его детства, когда он и еще несколько казачат без ведома взрослых ходили проверять вентири в плавнях на реке Марте. Тогда Микола, оступившись, попал в затон с илистым дном. И эта грязь, копившаяся на дне годами, стала засасывать его. С большим трудом друзякам получилось вытянуть Миколку. Страху натерпелся. Масла в огонь подлил дед Трохим, рассказав о том, что никакая эта не вязкая грязь или ил, а самая настоящая русалка, затягивающая в свои владения всех, кто ей понравится.
С того времени и осталась глубоко в сознании Билого эта история о русалках. Хошь не хошь, а поверишь.
Он посмотрел на запотевшее влагой окно. За тем уже брезжил рассвет. Еще не до конца осознавая, во сне он или наяву, казак перекрестился, поцеловав нагрудный крестик и наскоро прочитал «Отче наш».
«Приснится же такое, – пронеслось в голове. – К чему эти детские страхи? Дела давно минувшие. Ан нет. Преследует. Всплыла вновь, нечистая. Но теперь-то меня не возьмешь. Силой Господь не обидел. А сила в вере».
Немного отойдя от увиденного во сне, Микола встал с кровати, подошел к окну, распахнул его, впуская утренний прохладный свежий воздух внутрь небольшого гостиничного номера. Жадно втянул ноздрями смешанную с туманом свежесть.
Вспомнился рассказ деда Трохима, когда они парубками ходили к курганам, что высились в степи за станицей. Ходили не просто ради любопытства. В том нужды большой не было. Не считалось за благо у казаков без толку время проводить, даже с малых лет. А гоняли к курганам во степь широкую казачата коней в ночное. А там под покровом тьмы, когда лишь звезды свидетели да месяц, у костра байки рассказывали друг дружке. Еще и соревновались, кто пострашней расскажет. Дед Трохим же частенько с казачатами вместе ночь коротал. Уму-разуму учил малых, да и себя нужным чувствовал. Вот и в ту ночь, как обычно, ушли казачата в ночное вместе с дедом. И ночь выдалась душная. Темно, лишь Чумачий шлях да Айсулу (луна) ясноликая свет серебряный на степь, будто ковер красоты неземной, расстилают. Пустили коней пастись, сами у костра, дедом Трохимом разведенного по всем походным правилам, уселись. Повечеряли, кому что Бог послал. Душно. А духоту мошкара да комары ой как любят, кровью молодой полакомиться. Вот и нависли тучей пищащей над малыми. Казачата не вытерпели, у деда Трохима отпросились на ерик ближний сбегать искупаться. Деда долго уговаривать не пришлось. Он и сам бы не отказался в воде прохладной освежиться, да табун станичный как оставить без пригляду! Умчались казачата к ерику. Дорожка натоптанная. Даже в темноте труда не составило быстро к ерику выйти. Поскидали одежку с себя и в чем мать родила так и попрыгали в воду, что те лягушата. Ныряют, лишь гузни белые под взглядом лунным отсвечивают. Глубина небольшая. Вот Миколка и предложил, для интереса, кто первым до середины ерика доплывет. И сам, давая пример другим, в размашку поплыл, рассекая темную поверхность воды. Остальные, не сговариваясь, бросились догонять друга. Миколка старается, руками работает, что те сажени отмеряет. Вот и примерный ориентир, до которого условились плыть. Захотелось Миколке над своими товарищами подшутить. Нырнуть под воду и затем, будто водяной, резко выплыть на поверхность и напугать друзяков. Вдохнул побольше воздуха и окунулся с головой. Не учел, что подводное течение может опасным быть. Вот и закрутило его, будто в омут. На поверхность выплыть старается, а сил не хватает. Еще немного, и воздуха не хватит, захлебнется. Вспомнил тогда Миколка, как батько его учил в таких случаях поступать. Расслабился, разгребая из последних сил толщу воды, доплыл до дна, перевернулся и оттолкнулся ногами, как мог. Будто стрела долетел до поверхности. Воздуха в легких почти не осталось. В голове туман. Казалось, еще секунда, и сознание потеряет. Но ангел-хранитель его не спал. Помог. Барахтаясь в воде, Миколка сделал первый вдох. Закашлялся. Сильно забил руками о поверхность воды. Крик гортанный, не похожий на детский, из горла вырвался и растекся по ночному воздуху. Казачата-друзяки перепугались. Сначала оттого, что не увидели Миколку, а после страх обуял, когда он на поверхности показался с громким криком, похожим на вой волка. Подплыли к товарищу, помогли на берег выбраться. Отдышались. Когда вернулись к костру, где дед Трохим их ждал, сначала говорить не хотели о случившемся. Знали, что больше не отпустит дед их одних ночью купаться. Но пришлось все же рассказать, так как крик Миколки довольно громким был. Дед издали услышал.
Выслушал дед Трохим, что казачата поведали, вздохнул тяжело, подкинул в костер две сухие чурки. Помолчал, посматривая то на Миколку, то на других казачат.
– Значит, русалка с тобой познакомиться захотела, говоришь? – нарушил он молчание.
Казачата переглянулись, недоумевая. А дед Трохим на полном серьезе продолжил:
– Давно то было. Жила на хуторе, недалеко от нашей станицы, девка одна. Красавица. Парубки по ней с ума сходили. А она им все головы морочила. Нравилось ей видеть, как они друг другу чубы дерут за нее. Злая была. Даром что лицом лепа. Да и слух ходил, что не от доброй силы красота та. И вот так она станичнику одному голову вскружила, что тот от неразделенной любви удавился. Прости Господи. И случилось в тот год, что ледники в горах вековые таять начали. Да так, что река наша Марта из берегов вышла и степь залила. А стало быть, и хутор, так как в низине он стоял. Все с хутора спаслись, окромя той самой девки-красавицы. Никто не видел ее ни мертвой ни живой, да только хату ее водой смыло. Поговаривали люди, что она специально из хаты не спаслась, потому как вину за собой чувствовала за того казака удавленного. Но с той поры в Марте да в ериках, из нее вытекающих, стала нечисть водиться. По ночам слышалась с реки одна и та же песня, голосом грустным и таким, что у того, кто слышал ту песню, холодело все внутри. Люди бояться стали к реке по вечерам ходить. Поговаривали, что вроде русалка завелась, ликом на ту самую девку похожа. Вот, Миколка, она-то тебя и тянула к себе на дно.
Казачата, дрожа от холода, скорее с интересом, чем со страхом слушали, о чем рассказывал дед Трохим. В то время на Кубани, как пережиток времен дохристианских, наряду с верой православной сохранялась и вера в нечистую силу. Повсеместно на Кубани была распространена вера в домового, или, как его здесь называли, хозяина. Он считался покровителем хаты и домашнего хозяйства. Поэтому при переселении в новый дом его обязательно приглашали с собой, иначе могло случиться несчастье. Домового представляли в виде маленького старика, покрытого шерстью, одетого в подпоясанную рубаху красного цвета. Бытовала среди казаков и вера в ведьм и колдунов. Представления об их силе основывались как на возможности навредить людям, так и на умении избавиться от вреда. И, конечно же, особое место занимала вера в водяного и русалок, которые утягивали на дно реки не только людей, но и домашний скот.
Билый, прикинув быстро по сторонам света, где мог быть Восток, опустился на колени и, не торопясь, прочел Утреннее молитвенное правило, истово осеняя себя крестным знамением.
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь».
Прозвучал отпуст. Казак осенил себя троекратно крестным знамением с троекратными земными поклонами.
На душе стало немного легче, но мысли, давящие сознание, не отпускали.
– Давно на исповеди не был, казак, – сказал сам себе Билый. – Не по-нашему, не по-православному. Вот и липнет всякая нечисть. Да и причаститься бы перед отплытием нужно непременно.
Он взглянул на часы. Стрелки показывали без пяти семь. С собора Святого Апостола Андрея Первозванного, расположенного в десяти минутах ходьбы от гостиницы, зазвонили к заутрене. Билый наскоро привел себя в порядок, оделся и вышел в наступающий на столицу рассвет. Почти бегом, по-кошачьи, он преодолел расстояние, отделяющее его от собора. В голове мелькали мысли. «Собор явно не древлеправославный. Значит, и батюшка из сергианских».
И тут же отвечал сам себе: «Казак Билый, отставить рассуждения. Другого выбора у тебя нет, а перед Богом все равны».
Вот и собор. Микола, перескакивая через две ступеньки, быстро вбежал по паперти и вошел в открытые врата. Несмотря на ранний час, в храме были люди. В основном бабульки, заботливо снующие там и тут, выполняя данные настоятелем послушания. Две молодухи, видимо сестры, ставили свечи на Кануне. У одной на руках был ребенок. На мгновение Билому показалось лицо барышни знакомым до боли. «Марфа!» – произнес он негромко. Но в пустом помещении храма его голос прозвучал довольно звонко. Обе женщины обернулись.
«Ошибся, – подумал казак. – Да и откуда здесь взяться Марфе, да еще с Димитрием?!»
Микола подошел к свечному ящику.
– С праздником! – как подобает по традиции, поздоровался он.
– С праздником! – прозвучало в ответ.
– На исповедь куда?
– Отец Сергий исповедует. Пройдите налево, за колонну, – ответила женщина, стоящая за свечным ящиком.
Билый размеренно прошел к месту, куда указала женщина. На радость ему, он был единственный, кто в такой ранний час решил облегчить душу от накопившейся тяжести грехов.
По всем правилам церковным Микола, перекрестившись и поцеловав Евангелие и Распятие, подошел к священнику.
«Грешен, Господи…» – начал он. Выслушав казака, настоятель не стал задавать лишних вопросов. И так было ясно, что человек перед ним хоть и не прихожанин сего храма, но все же в вере стойкий и христианин прилежный.