Остров
Апрель 1982 года
Вдоль мощеной дороги из города в замок тянется запыленный черный креп. Два километра ткани в три метра шириной, через каждые пятьдесят метров собранные складками и подвешенные к деревянным столбам, указывают маршрут, по которому похоронная процессия герцога двинется в последний путь, дабы он присоединился к своим предкам в церковном склепе. Ало-золотисто-голубые флаги на крепостных стенах сменились атласными угольно-черными стягами из парашютного шелка, развевающимися на легком весеннем ветру.
Над самим городком Кастеллана царит зловещая тишина. Облачившись во все черное, понурив головы и тихо переговариваясь между собой, жители медленно и торжественно переходят от дома к дому, в знак приветствия обмениваясь скорбными поцелуями. На острове с населением меньше тысячи человек даже похороны – знаменательный день: хоть какое-то отдохновение от повседневной рутины, шанс надеть лучшую одежку, всем скопом попировать, да и просто побездельничать.
Однако похороны герцога – событие совсем другого масштаба.
Семья Делиа и семья Марино идут рука об руку от городка Кастеллана до замка выразить свое уважение: Ларисса, Паулина и девочки, которым жарко в наброшенных на голову колючих платках. Донателла без конца жалуется и ворчит.
– Не понимаю, – заявляет она своим звонким, как колокольчик, голоском, – почему все такие грустные. Он же здесь почти никогда не бывал.
Ларисса с Паулиной спешат ее осадить:
– Замолчи, Донателла! Ради бога, замолчи!
И оглядываются по сторонам – убедиться, что рядом нет чужих ушей. По дороге бредут разрозненные группки участников траурной процессии, и никогда не знаешь, кто может тебя услышать, даже в обычный день. Предполагается, что все арендаторы – то есть все население острова – обнажат головы перед своим почившим хозяином. Что с сегодняшнего дня до утра субботы через ворота замка пройдут все здешние обитатели без исключений. И двенадцать лет – возраст вполне достаточный для порицания.
– Он был наш duqa, – говорит Паулина Марино, – и потеря, постигшая его семью – это наша общая боль.
Мимо них громыхает запряженная лошадью телега, тоже украшенная крепом. Женщины сходят с дороги и ждут, когда она проедет мимо. Старые, немощные. И solteronas, островные старые девы. Женщины, само целомудрие которых гарантирует им уважение и почет. Согбенные старухи с клюками, в наброшенных на плечи в знак целомудрия древних мантиях с окантовкой, развевающихся на ветру, известных как faldetti. За ними – низкорослые старички, по одному на пять женщин, кривоногие, прячущие лица под широкополыми фетровыми шляпами.
Мерседес наблюдает за ними из-под опущенных ресниц. «Театр, – думает она. – Для них траур как театр».
– Ты только посмотри на них, – едва слышно произносит Донателла, – прямо как вороны на крыше.
Ларисса больно ее щиплет: перестань, Донателла, не привлекай их внимание.
Губы девятилетнего Феликса Марино расплываются в восхищенной улыбке, от которой Мерседес чувствует легкое раздражение. Любовь, которую все мальчишки питают к ее двенадцатилетней сестре, начинает ее потихоньку бесить.
Они идут дальше.
В летний день все эти платки, равно как и закрытые платья до лодыжек с длинными рукавами, были бы невыносимы. Ей до сих пор не удается представить, как бабушка в ее возрасте могла ходить в таком наряде постоянно. Но в это великолепное весеннее утро с полевыми цветами, пробивающимися из земли вдоль обочин, и жаворонками, кружащими высоко в небе над недавно засеянными кукурузными полями, одежда досаждает лишь самую малость. Мерседес понимает, что ей положено грустить, но ее сердце переполняет тихая радость. После замка они сразу отправятся к западным скалам. Ларисса собрала корзину для пикника с мясом молодого барашка, pastizzi с тмином, foqqaxia с козьим сыром с горных пастбищ, сушеными помидорами прошлогоднего урожая, а также выпечкой с абрикосами и джемом из опунции. И по бутылочке волшебной коричневой пепси-колы, которую они с недавних пор стали закупать в ресторан для туристов. Это настолько бесценная редкость, что Мерседес пробовала ее только дважды. От предвкушения вкуса во рту этой сладкой шипучки у нее текут слюнки.
– А где тогда новый герцог, а? – спрашивает Донателла. – Если мы все так скорбим, то почему здесь нет его?
Гектор Марино бросает взгляд на Серджио: твоя дочь выходит за рамки, заткни ей рот, пока нас кто-нибудь не услышал.
– Заткнись, Донателла, – говорит тот, – придержи язык, хотя бы раз в жизни.
– Он в Нью-Йорке, – отвечает Ларисса, – на другом конце света.
До их слуха доносится цокот конских копыт по мостовой, скрежет колес и скрип сбруи. Обернувшись посмотреть, они видят, как со стороны города сноровисто мчит grande diligence XIX века, принадлежащий замку, с пурпурной обивкой и герцогским гербом. Его отмыли и навели блеск, а лошади выглядят так, будто их тоже отполировали в честь покойного.
Это едут попрощаться друзья старого герцога. С яхт, пришвартованных в гавани и потеснивших рыболовецкие суда.
Существа с другой планеты.
Семья, идущая на сто метров позади них, уже сошла с дороги в канаву и опустила глаза. Серджио и Гектор срывают с голов шляпы и прижимают их к животу. Брыкающуюся Донателлу Ларисса хватает за руку и тащит за собой в канаву. Паулина положила ладонь Феликсу на шею: склони голову, мальчишка, знай свое место.
Мерседес не может удержаться от соблазна. Когда экипаж подъезжает ближе, она украдкой бросает на него взгляд сквозь челку.
Пять лиц, белых как снег, старых, как сам замок, и высокомерных, как завоеватели-корсары, смотрят только друг на друга. Для их утомленных взоров этот прекрасный остров с его зеленью и золотом, с алыми маками, лазурным небом и горами, за вершины которых цепляются облака, не представляет никакого интереса.
«Вампиры», – думает она и ежится, несмотря на теплое солнце. Живут так долго, что им в принципе ничего не может быть внове.
Мерседес торопливо опускает глаза.
Когда очередь медленно движется вперед, Ларисса постоянно тычет ей пальцем в спину. Еще пара шагов, и станет видно лицо герцога. Пока же их взорам открыт только огромный дубовый гроб, выстроганный из трех деревьев, специально посаженных для этой цели давно забытыми поколениями. «Как они были уверены, – думает она, – что их род будет жить тысячу лет. А наследников у нового герцога нет. Даже представить невозможно, что еще при ее жизни все может закончиться».
От скуки Мерседес поднимает глаза на портреты маслом. На них суровые мужчины, черты которых с годами слегка менялись. Откуда они все родом? С орлиными носами и красивые той красотой, какую редко встретишь у их арендаторов. Высокие скулы, ясные карие глаза, благородные римские носы. Как странно… Словно Ла Кастеллана ни для кого из них не была родиной.
Теперь ей в спину тычет Серджио, после чего она выныривает из мира грез и делает шаг вперед.
Когда в поле зрения Донателлы попадает безжизненное восковое старческое лицо, она начинает неловко переминаться с ноги на ногу. Ее влечет только жизнь, а смерть настолько выводит из равновесия, что ее, как правило, не водят смотреть на гробы. Но не сегодня. Отказ выразить последнюю дань уважения стал бы пощечиной наследнику, пусть даже его здесь и нет.
Девочка вдруг поворачивается, прячет лицо на материнской груди и бормочет:
– Хочу уйти, хочу уйти, хочу уйти.
Ларисса замирает на месте. Скандал. Она выставила их на посмешище. Привлекла внимание. Сколько они ее ни учили, сколько ни потратили сил, теперь на них все равно все смотрят.
– Не дури, Донателла, – рычит отец.
– Пожалуйста. – У девочки срывается голос. Из глаз вот-вот брызнут слезы.
Ларисса хватает дочь за плечи и отталкивает.
– Прекрати. Прекрати, слышишь? Сейчас же!
– Я не могу!
Тихий неровный гул голосов вокруг начисто смолкает. Женщины хмурят брови. Всегда женщины. Ларисса и Серджио пристыженно опускают головы. Мерседес слышит, как по всему помещению растекается шепот. Кто это? Кто-кто, дочь Делиа, конечно же. Это у которых ресторан? Они не могут контролировать собственного ребенка? Да как им не стыдно!
Серджио бьет дочь по щеке. Показательная пощечина, но от этого не менее искренняя. Видите, каков я? Глава семьи, держу своих женщин в узде, как и положено мужчине.
– Соберись! – рявкает он.
От испуга голос Донателлы прерывается икотой. Тянущаяся к двустворчатой двери вереница одобрительно вздыхает и шаркает ногами. Девочкам не положено позорить семью. Все об этом знают. Приятно видеть, как отец проявляет авторитет, хотя и с опозданием.
Донателла прижимает руку к лицу. Смиренно идет вперед, как ей и положено.
Дверь зала для приемов открывается, в нее выходит охранник замка и преграждает им путь. На миг до слуха Мерседес доносится гул подвыпивших голосов, но тут же смолкает, когда створки закрываются.
«Значит, у них там пирушка, – думает она, – а мы здесь и без герцога».
Из пьяного гула выплывают три человека. Мужчина, огромный и грузный, в темно-сером костюме и с густой шевелюрой волос, таких же черных, как и его узкий галстук. Красивая меланхоличная женщина с белокурыми шелковистыми волосами и, судя по виду, разбитым сердцем. И девочка, примерно ровесница Мерседес, крепко сбитая и неприметная, с густыми, как у отца, бровями, в белых носочках и такой короткой юбке, что ряды solteronas не могут сдержать сиплого вздоха. Белые носки и черные босоножки в месте скорби! Да к тому же еще и идет вприпрыжку, будто этот замок принадлежит ей!
Мерседес чувствует в душе укол какого-то странного восхищения. Подумать только! Быть настолько уверенной в себе, что правила не имеют значения! Мерседес видела их в гавани. Пассажиры яхты. Она у них точно такая же, как у всех остальных: большая, белая, с острым носом. Женщина постоянно стоит на палубе, трагичное лицо смотрит вниз, в руках стакан с чем-то янтарным и звенящими кубиками льда. Такая женщина есть на каждом корабле, как резная фигура, как те, что в старину крепили на нос парусников, только живая. Ну, или почти. Что у них за яхта? Они ведь все на одно лицо. Мерседес пытается вспомнить написанное на борту название. Какая-то принцесса. Как же там было? Принцесса…
– Татьяна! – звенит мужской голос. – Не торопись!
Девочка останавливается и поворачивается.
– Не отходи от нас далеко, – говорит он и протягивает руку.
Она все так же вприпрыжку возвращается и берет ее.
– Хорошая девочка. – В его голосе ласковое одобрение, будто он говорит не с человеком, а с лошадью.
Девочка широко улыбается ему. Меланхоличная дама бросает на них взгляд, и в ее чертах на миг проглядывает что-то очень неприятное. «Зависть? – гадает Мерседес. – Ненависть? Отвращение?» Она не знает. Уже в следующее мгновение лицо незнакомки принимает свой обычный вид, и на нем больше не отражается ничего, кроме печали.
«Она единственная, кому есть какое-то дело до герцога», – приходит Мерседес в голову мысль.
Остальные даже не думают печалиться.
– Кто это? – тихонько, почти не размыкая губ, спрашивает Донателла. Похоже, она уже забыла и о перенесенном унижении, и о страхе перед покойником.
– Откуда мне знать, – тоже шепотом отвечает ей Серджио.
Ларисса поджимает губы, затем шепчет:
– Это друг нового герцога. Из Лондона. У них общий бизнес.
Серджио окидывает ее скептическим взглядом и говорит:
– Ты же говорила, что молодой герцог в Нью-Йорке.
– Да какая разница! – цыкает она. – Лондон, Нью-Йорк, главное, что не здесь, правда?
– Но откуда тебе это известно? – спрашивает он.
– Я умею слушать, Серджио, – отвечает она, глядя перед собой, – просто я умею слушать.
Тост за герцога они поднимают бокалами с пепси-колой.
Половине жителей городка Кастеллана пришла в голову одна и та же мысль, и на Храмовой равнине, несмотря на печальный повод, теперь царит чуть ли не праздничная атмосфера. И хотя толпа соседей и друзей означает, что ей не удается выпить больше крохотного глоточка этого особенного напитка, прежде чем бутылку выхватывают из рук и передают дальше, Мерседес особо не возражает. Родители настолько увлеклись демонстрацией своего богатства, предлагая всем напиток, привезенный из самой Америки, что перестали обращать на нее внимание. А невнимательные родители, по ее мнению, лучшая версия родителей. И не только по ее мнению, а по мнению всех детей в принципе.
Плотно сжав коленки, она сидит под оливковыми деревьями, чахлыми на этих морских утесах, и вежливо улыбается, глядя, как мама с Паулиной в компании товарок, с которыми они и так общаются каждый день, снова погружаются в бесконечный поток новостей. Кто-то опять забеременел. Чьей-то дочери надо ехать на материк, оперировать заячью губу, это обойдется в тысячу долларов. А вы видели их ткань для штор? Павлиньи перья. Помните сына, уехавшего в Австралию? Это он прислал. Как мило, что на другом конце света он не забыл мамочку. А разве павлиньи перья не дурной знак? Да, но она говорит, что ей наплевать!
Все ахают. Только дурак искушает судьбу.
Мерседес клонит в сон – от всех этих женских пересудов с ней такое часто бывает. Скука взрослой жизни, ограниченность их мира. Мужчины собрались у подножия утеса. Появляется бутылка граппы – как всегда на похоронах. На свадьбах. В дни государственных и церковных праздников. После ужина. Когда приходят гости. Когда достигаются договоренности и разрешаются разногласия. Чтобы скрепить дружбу. Чтобы убить время. Вот как обстоят дела. И так было всегда.
Оглядевшись вокруг, Мерседес видит, что Донателла ушла – вместе с Феликсом и почти всеми остальными детьми. Вот черт, думает она, чуть было не упустила свой шанс. Потом, не торопясь, встает, стряхивает с голеней и бедер старые маслянистые листья и тихонько ускользает, пока взрослые увлечены беседой.
Никто не видит, как она уходит.
Когда-то храм был просто великолепен. На разбросанных вокруг камнях до сих пор можно увидеть следы элегантных мраморных фризов, в былые времена бежавших под карнизами. Нагие тела, бородатые сатиры, фрагменты сладострастных поз, при взгляде на которые бабушки до сих пор крестятся и просят пресвятую Марию их защитить. Мерседес ступает по растрескавшемуся, покоробленному полу, теплому под ее ногами. Воздух наполняет аромат раздавленных ромашек. Торчат балки обрушившейся крыши. Чтобы храм Гелиогабала не выдержал напора времени, понадобилось две тысячи лет, но совсем скоро от него останется лишь кучка щербатых камней, сломанными зубами вгрызающихся в воздух.
Время от времени сюда забредают туристы с фотоаппаратами, складными брезентовыми стульями и нелепыми наборами акварельных красок, а потом долго вздыхают по красоте одиночества, перед тем как вечером заказать в «Ре дель Пеше» жареную картошку. Делиа им улыбаются, снова и снова, и подают limonxela, но никогда ни словом не обмолвятся о призраках, обитающих на плато. Не стоит пугать призраками дойных коров. И уж тем более – подпускать к призракам детей.
Но у детей есть собственное мнение.
Мерседес торопливо шагает через руины. Мимоходом бросает взгляд на алтарь, вдруг на нем остались следы древней крови. За годы сквозь трещины в его фундаменте пробила себе дорогу пара олеандров, приподняв с одного края, и теперь он клонится набок среди их спутанных корней.
Она идет, прислушиваясь к отдаленному шепоту моря, простирающегося в сотне метров внизу. Голоса взрослых растворяются в легком ветерке.
Мерседес понимает, что на ней до сих пор траурный платок. Она срывает его с головы, сует в карман и ерошит пальцами кудряшки. Потом выходит на солнечный свет и радостно вздыхает, чувствуя, как их треплет бриз. Еще несколько метров, и она будет у цели – на краю утеса, круто уходящего вниз. Мерседес бросается туда, полная решимости собственными глазами увидеть Грот сирен, пока мама не поняла, чем занимается ее дочь.
Остальные ребята уже там. Подойдя к линии мнимого горизонта, она видит целую стайку ровесников, которые сгрудились у отверстия и неподвижно смотрят перед собой. Маленькая шайка Феликса Марино. И ее сестра Донателла, на три года старше ее и на полголовы выше остальных, но по-детски разинувшая рот, как и другие.
– Вы слышите их? – спрашивает Мерседес.
Феликс резко вскидывает глаза и прижимает к губам палец: тихо, они тебя услышат. «Они» – это родители. А еще «они» – это те, кто обитает в этой дыре в земле.
Мерседес замедляет шаг и оставшуюся часть пути проходит на цыпочках, чувствует, как от возбуждения по спине пробегает холодок. Всю свою жизнь они слушали легенды о сиренах – заблудших душах нечестивых девушек, сброшенных во мрак и преображенных океаном. Местные abuejas говорят, что если не шуметь, то можно услышать их стенания. Они оплакивают свою судьбу, вымаливают прощение. Никогда не ходите сюда в одиночку: это опасно. Они хотят только одного – чтобы больше людей присоединилось к ним. Они манят и зовут к себе. От их пения у тебя закружится голова, ты упадешь и пропадешь навсегда.
Донателла смотрит на Мерседес, которая в этот момент подходит к ним, и ухмыляется. Ее лицо сияет. «Она и сама может быть русалкой», – думает Мерседес. Представляет девушек внизу: серебристая чешуя, обнаженная грудь, руки простерты к синему небу над головой – какой безнравственный образ.
Она протискивается сквозь толпу детей и тоже заглядывает во мрак. Воронка морской расщелины совсем небольшая – не более пары метров в диаметре, – поэтому ее взору доступен лишь небольшой участок стен, дальше утопающих во мраке. «Как же там темно», – думает девочка. Что они видели, когда падали? Каково это – когда твое искореженное тело лежит на раскрошенных камнях, омываемое волнами, а глаза смотрят на мучителей сверху?
Мерседес напрягает слух, пытаясь разобрать голоса, но слышит лишь дыхание ребят, шорох одежды, когда они ерзают и пытаются устроиться поудобнее, да стон волн в каменной пещере.
«А ведь их кости лежат там до сих пор, – думает она. – Девушки, может, и превратились в сирен, но спорю на что угодно, если спуститься в грот на веревке, там можно найти целую кучу вдребезги разбитых скелетов».
Она опять прислушивается. Ничего. Где-то вдали блеют овцы. В небе, настолько высоко, что его даже нельзя увидеть, поет жаворонок – в его песне столько чистой, ничем не запятнанной радости, что у Мерседес по коже идет дрожь. Но человеческих голосов не слышно – только Феликса, который дышит ртом, потому что вдали от воды у него закладывает нос. «Они же не могут и правда верить в то, что я выйду за него замуж, – думает она. – Невозможно. До конца своих дней слушать этот звук по ночам. И этот запах рыбы на его одежде, под ногтями. Нет. Парень, за которого я выйду, будет благоухать. И каждый день принимать душ, как мой отец».
Собравшись с мыслями, девочка все больше замечает какую-то странную пульсацию в воздухе. А поскольку она все еще смотрит в провал, на миг ей кажется, что источник именно там. Но когда она глядит на спутников, чтобы подтвердить свою догадку, то видит, что все они повернулись в другую сторону, прикрыли руками глаза, будто отдавая по-военному честь, и пристально вглядываются в море.
Вдали появляется какая-то точка и быстро приближается к берегу. Этот звук они слышат впервые. Загадочный, динамичный, странно зловещий, с каждой секундой все ближе.
– Что это? – спрашивает Эрик.
– Это что, конец света? – ноет Мария.
– Какие же вы дураки! – рявкает Феликс, а Донателла хохочет.
Они щурятся, пытаясь определить источник звука. Пульсация сменяется стрекотом. С северо-запада к ним несется сверкающая серебристо-белая штука, пролетая над рыбацкими шхунами и четырьмя белыми яхтами, бросившими якорь у пристани. Летающий жук. А подлетев ближе, превращается в стрекозу, с такой скоростью машущую крыльями, что те превращаются в размытое пятно.
– Что это? – спрашивает Феликс, всем своим видом пытаясь показать, что ему скучно, хотя визгливый голос выдает его с головой. – Аэроплан?
– Нет, – отвечает Мария, – аэропланы выглядят вот так.
С этими словами она вытягивает руки в стороны. На склоне горы над замком еще с войны лежат брошенные обломки немецкого самолета – излюбленное место игр поколений кастелланских детей.
– Я знаю, что это такое, – уверенно заявляет Мерседес, вспомнив фотографию, увиденную в какой-то книге. – Это вертолет.
Все в изумлении смотрят на нее.
– Jala! – кричит Лисбета. – В самом деле? Это вертолет?
Они даже автомобиль никогда не видели.
– Ага! Смотри! Видишь?
С расстояния в сто метров пропеллер уже отчетливо различим. Они видят пилота в темных очках и тени пассажиров. Вертолет сверкает белизной, по бокам от носа до хвоста тянутся золотистые и лазурные полосы, на дверце – лазурный щит с золотой короной и силуэтом их замка.
Феликс хмурится.
– Это же наш флаг! – Поскольку воздух теперь наполняется оглушительным ревом, ему приходится кричать. – Что за…
– Это герцог! – вопит Донателла. – Это el duqa!
Вертолет проносится над их головами и летит дальше к замку, а они в изумлении смотрят друг на друга. Напрочь позабыв о сиренах, дети мчатся посмотреть, где приземлится эта большая птица.