Дом их бабушки когда-то был римской гробницей. Хотя после смерти Гелиогабала его дворец утех сровняли с землей, а камни побросали в море, остальные особняки никто трогать не стал. Их превосходные фундаменты, мозаичные полы, подвальные помещения для печей (великолепные кладовки!), канализация, бани, сады во внутренних двориках и резервуары для дождевой воды – слишком хорошие, чтобы практичные люди крушили их в угоду историческим обидам, – легли в основу города Кастеллана.
А через пару сотен лет здешнее римское кладбище – небольшая вереница квадратных увенчанных куполами строений с прекрасным видом на море, выстроившихся вдоль скал, – утратило мистическую таинственность. Местные где-то прилепили к склепам по комнатке, где-то поставили перегородку, под шумок выбросили с утесов в воду бренные останки и устроили маленькие дома там, где когда-то покоились мертвецы. Этот крохотный квартал взирающих сверху на город лачуг был особенным и в другом отношении. Поскольку кладбище существовало задолго до того, как к власти пришли герцоги, это единственные здания на острове, которые находятся в частной собственности. На остальной территории в случае смерти арендатора имущество автоматом возвращается к герцогу, и покинутая семья обязана обратиться к нему с прошением переоформить аренду на кого-то из них. Чтобы обременить еще одно поколение долгом за дом, за который платили все предыдущие. Но дома на кладбище попросту переходят от хозяина к наследникам, и хотя в них нет ни водопровода, ни канализации и они не имеют никакой ценности (ценность появляется, когда у населения есть деньги) – на острове эти дома имеют очень высокий статус.
Свой дом мать Лариссы завещала внучкам, прекрасно видя, куда дует ветер с ее зятем.
Мерседес находит Донателлу на старой кухне – сестра плачет, привалившись к стене и поджав под себя ноги.
– Боже мой, Донита! – восклицает Мерседес, стремительно опускается на пол и обнимает ее. – Ох, kerida.
Когда она касается щекой лица сестры, та болезненно морщится. Синяк от отцовского кулака скоро будет виден, еще немного, и сначала заплывет, а потом почернеет глаз. Донателле уже пятнадцать, а каждому известно, что девушку этого возраста надо наказывать, дабы уберечь ее от ада. Так было, есть и будет.
Протянув руку, Мерседес кончиками пальцев касается ушибленного места. Донателла шипит.
– Больно?
Ей самой только двенадцать, поэтому отец, наказывая ее, обычно не поднимается выше ягодиц. Тут ему пока не нужно демонстрировать solteronas свою сильную руку. Мерседес знает, что ее час еще настанет, но в данную минуту лишь смотрит в гипнотическом ужасе на то, как плохо сестре.
– А ты как думала, конечно, больно, – рычит Донателла.
– Погоди, я сейчас, – говорит Мерседес, вскакивает на ноги, находит на привычном месте на полке над каменной раковиной тупой кухонный нож и выходит на солнечный свет.
У двери, пробив себе путь через побитую временем мозаичную плитку, растет большое старое алоэ. Девочка отрезает пару дюймов его побега, снимает кожистый покров с твердыми, как камень, колючками, обнажает кусок нежной сочной мякоти, возвращается в дом, протягивает его сестре.
– Держи.
Донателла берет его, прикладывает к щеке, опять морщится и прижимает сильнее.
– Бедная моя, – сочувственно произносит Мерседес. – За что он тебя так?
– Ни за что, – отвечает Донателла, и из ее глаз опять катятся слезы. – Ни за что!
– Ты наверняка что-то натворила, просто так не наказывают.
– Заткнись, – говорит Донателла, – подожди, придет и твой черед.
– Но, если бы ты делала, что велено, он бы не злился на тебя, – стоит на своем Мерседес. Убеждение, что бездумно передается из поколения в поколение.
– Даже если он несет чушь? – кривит губы Донателла.
Мерседес непроизвольно чуть дергает головой. Чушь? Конечно же, нет, он же их отец.
– Если бы он велел тебе сунуть руку в чан с кипятком, ты бы его послушалась?
– Да хватит тебе, он не стал бы ничего такого просить.
Донателла с отвращением качает головой.
– О господи. Ладно, забудь, проехали. Когда-нибудь сама все поймешь.
Как же ее расстраивает поведение Донателлы. У нее есть все, что только можно пожелать. Она находчива, умна, хорошеет день ото дня, а их семья по сравнению с огромным множеством других живет в достатке. Если бы она только была добродетельнее, вела себя скромнее и не дерзила в ответ…
– Ты правда думаешь, что этого довольно? Что достаточно быть послушной и тогда все будет в порядке?
С этими словами Донателла прикладывает алоэ под глазом ближе к носу. В дополнение к щеке у нее начинает распухать и переносица. Стоит ей вернуться в «Ре дель Пеше», чтобы подавать клиентам frijoles и пасту al’arabais с кроликом, как весь остров тотчас узнает, что дочь семейства Делиа опять вообразила о себе невесть что.
Мерседес пожимает плечами.
– Ради спокойной жизни можно пожертвовать чем угодно, – произносит она любимое изречение их матери.
Донателла с силой бьет ее кулаком по ноге и кричит:
– А если мне не нужна спокойная жизнь! Неужели ты думаешь, что это все, что есть в жизни?
Мерседес потрясена до глубины души.
– Что ты хочешь сказать?
– Это! Все это… убожество! Все одно и то же, одно и то же. И так всю жизнь!
Мерседес вконец озадачена. Все так живут уже тысячу лет. Зачем что-то менять?
– А что еще то нужно?
– Да что угодно! – опять срывается на крик Донателла. – За пределами этого острова целый мир!
Потом шипит от боли и опять прикладывает алоэ.
Слова сестры повергли Мерседес в ужас. Большой мир таит в себе множество опасностей – так все говорят. Нет ни одной женщины, которая уехала бы из Ла Кастелланы, а затем вернулась обратно.
– Не говори так, Донита! – восклицает она.
Сестра отталкивает ее, встает, идет по выложенному известняком полу к старым воротам в виде арки и смотрит на море. У самого горизонта надрывается от натуги контейнеровоз, ржавый и черный, следующий мимо Алжира в свободную экономическую зону Мальты. Ближе к берегу на перекатывающихся волнах к заливу мчит белое суденышко размером с дом, но отсюда для нее совсем маленькое. На передней палубе несколько крохотных ярко окрашенных фигурок греются на солнышке, будто тюлени. Иногда Мерседес видит проходящие мимо суда размером с целый город, там люди лежат рядами, будто тела утопленников, вытащенные из воды после кораблекрушения. И всегда радуется, что они здесь не высаживаются, что у них слишком тесный порт, да и виды с достопримечательностями далеко не сногсшибательные. Ей кажется, что, если бы все они в одночасье сошли на берег, это было бы сродни нашествию саранчи.
– Я не могу так жить до конца своих дней, – говорит Донателла, – не буду. Если придется, то буду каждый день молиться о смерти.
Мерседес застывает от ужаса.
– Тише, святой Иаков услышит!
– Я тебя умоляю! – восклицает старшая сестра, вихрем врывается обратно в комнату, злобно смотрит на Мерседес. – Ты же не веришь в это все?!
– Во что?
– Что святой Иаков убивает грешников, как мавров. Ты серьезно? Он же умер тысячу лет назад!
– Но потом вернулся, чтобы принять участие в битве при Клавио…
Донателла в ответ только фыркает.
– А все эти девушки? Марсела Перес, Елена Эру, Кариза Дракулис…
Донателла закатывает глаза.
– Боже мой, Мерседес, какая же ты наивная.
– Почему это?
– Никакой святой Иаков их не убивал. Они просто уехали. Уехали, и все.