Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - читать онлайн

Глава 3 Ландшафт сопротивления

Антураж, в котором сегодня живут крестьяне Седаки, лишь в малой степени является творением их рук. Быть может, столетие назад, до британской аннексии этих краёв, когда здесь ещё продолжалась расчистка земель, денежная экономика и производство для рынка были лишь незначительными аспектами натурального хозяйства, а государство вмешивалось в деревенские дела лишь спорадически, утверждение, что первопроходцы Седаки во многом сами создали свой маленький мир, могло бы претендовать на правдоподобие. Но даже тогда, разумеется, они едва ли обладали автономией[132]. Государство уже мобилизовало рабочую силу для рытья водоотводных каналов, тем самым создавая новые земли для выращивания риса и расширяя свою доходную базу. Торговля рисом, которая велась через Пинанг, уже способствовала монетизации экономики, достаточной для того, чтобы она подвергалась воздействию более масштабных рыночных сил. Помимо этих социальных сил, которые формировали мир Седаки, люди прежде всего сталкивались с превратностями капризной природы, которые из года в год определяли, насколько хорошо они питались – и было ли у них пропитание вообще.

Недавний сдвиг был не революционным, но достаточно масштабным, чтобы представлять собой некое качественное изменение. Дело не столько в том, что сельское хозяйство больше не является чем-то вроде азартной игры, сколько в том, что ставки от сезона к сезону теперь окончательно определяются социальными силами, которые возникают далеко за пределами деревни. Всё что угодно – от периода подачи воды, а следовательно, и графика пересадки риса и сбора урожая, до стоимости удобрений и услуг трактористов, цен на рис-сырец, стоимости его помола, условий кредитования и стоимости рабочей силы, – в такой степени является продуктом государственной политики и экономики в целом, что сфера местной автономии ощутимо сократилась.

Здесь нет ни необходимости, ни оснований для подробного описания социальной истории Седаки и вторгающихся в неё внешних сил. В то же время требуется бегло описать основные черты ландшафта, который формируют контекст классовых отношений в деревне. Фон (background) этого ландшафта – базовые очертания постколониального государства и экономики – определённо является рукотворным, однако если исходить из любых прикладных задач, то они представляют собой данность, которую редко (если это вообще происходит) замечают мелкие акторы, находящиеся в центре нашего внимания. В конечном итоге, невозможно ожидать, что рыбы будут говорить о воде, ведь вода – это просто среда, в которой они живут и дышат. Те детализированные знания из области здравого смысла, которыми в чрезвычайном изобилии располагают деревенские жители, по большей части неизбежно основаны на этих грубых чертах их привычного ландшафта. В любом ином контексте многое из того, что они знают, имело бы мало смысла. Характерные особенности этого исходного ландшафта создают ощутимые пределы возможного – по меньшей мере в краткосрочной перспективе, – а также формируют сами возможности и оказывают определяющее давление на природу классовых отношений. Например, именно узаконенная система частной собственности на землю задаёт отношениям между арендодателем и арендатором как потенциал, так и всеобщий масштаб, выступая в качестве фокуса классового конфликта. При этом практика конкуренции на выборах, сколь бы строго эта конкуренция ни ограничивалась, позволяет определёнными способами задавать направление и институциональное оформление политического конфликта. Частная собственность на землю и выборы как порождения социума едва ли неизменны, но до тех пор, пока они сохраняются, они подразумеваются как «естественные» для Седаки факты наподобие глинистых почв или муссонных дождей[133].

В той части этого ландшафта, которую можно назвать средним планом (middle ground), расположены экономические и социальные факты последних примерно десяти лет. Наиболее заметными вехами здесь выступают последствия двойных урожаев для землепользования, доходов, труда, мобильности, стратификации и социальной структуры во всем регионе, небольшой частью которого является Седака. Едва ли менее заметны изменения как в масштабах, так и в характере деятельности государства. Для этого среднего уровня характерен более чёткий фокус: он более ощутимо проявляется в повседневной жизни крестьян, занимающихся рисоводством, выступает той средой, к которой им приходится адаптироваться и, наконец, представляет собой предмет, о котором у крестьян имеются весьма определённые, хотя и разнонаправленные мнения. Чтобы очертить контуры этого среднего уровня, необходимо установить базовые социальные и экономические факты, которые затем подвергаются интерпретациям со стороны деревенских жителей. Например, если многие селяне считают чрезвычайно возмутительной потерю доходов от наёмного труда из-за появления комбайнов, то было бы целесообразно узнать, насколько широко распространена эта картина и как выглядит типичный ущерб. Задача описания этого уровня заключается не в том, чтобы позволить фактам говорить самим за себя – они и так этого никогда не делают, – а в том, чтобы установить нечто вроде исходных условий для переживаемых в опыте данностей, которые формируют точку отсчёта для отношений между классами.

Передний план (foreground) ландшафта – изменения последнего десятилетия в том виде, как они проявили себя в деревне Седака, – будет описан в главе 4. В этой и последующей главах мы рассмотрим антураж, в котором существуют локальный опыт и локальные занятия.

Представленный массив фактов был отобран с учётом двух принципов. Во-первых, я посчитал, что ключевыми фактами для классовых отношений в Седаке выступают масштабные трансформации производственной техники и производственных отношений, связанные с двойными урожаями. Во-вторых, при отборе этих фактов я также руководствовался теми проблемами, которые, судя по всему, волновали самих жителей деревни. Если их огромное беспокойство вызывали уровень арендной платы за землю или потеря работы на сборе урожая, я позволял этому беспокойству оказывать воздействие на мой отбор фактов. Некоторые уместные и даже принципиальные факты, несомненно, были упущены. Однако мне показалось более предпочтительным руководствоваться опытом самих селян, а не своим собственным, ведь именно их опыт выступает основой формирования их реакций.

Если бы вам пришлось быть крестьянином где-нибудь в Юго-Восточной Азии, то Малайзия, несомненно, была бы наиболее предпочтительным вариантом практически по любым стандартам. К преимуществам этой страны относятся открытая и динамичная капиталистическая экономика с обилием природных ресурсов, относительно благоприятное соотношение между численностью населения и территорией страны, политическая система, которая пусть и не является демократической, но по меньшей мере допускает определённую оппозицию, и государство, менее хищническое, чем большинство его соседей. В таких сферах, как здравоохранение, образование, водо- и электроснабжение, транспорт, борьба с наводнениями и ирригация, Малайзия почти наверняка сделала для своего населения больше, чем любое другое государство Юго-Восточной Азии[134]. Благодаря темпам экономического роста за последние два десятилетия страна стала вызывать зависть у соседей и превратилась в любимца международных кредитных организаций наподобие Всемирного банка и Азиатского банка развития. С 1960 по 1976 годы валовый национальный продукт (ВНП) на душу населения рос в среднем на 3,9 % – динамка, намного превышающая медианные показатели для стран с низким или средним уровнем дохода, а также аналогичные показатели для индустриальных стран[135]. Таким образом, несмотря на быстрый рост населения (3 % в год), к 1978 году размер ВНП Малайзии на душу населения превысил 1100 долларов США, что вдвое превосходит показатели любой другой крупной страны Юго-Восточной Азии[136].

Из всех стран, экономика которых растёт за счёт экспорта, Малайзия является наиболее показательным примером. В 1980 году эта страна была крупнейшим в мире экспортёром тропической древесины твёрдых пород, олова, каучука и пальмового масла, а с 1975 года она является нетто-экспортёром нефти. Одним из результатов устойчиво благоприятного торгового баланса стало почти четырёхкратное увеличение государственных доходов с 1966 по 1976 годы, что невероятно расширило политические возможности государства и расходы на развитие. Бюджет Малайзии буквально ломится от доходов – по меньшей мере по меркам Юго-Восточной Азии. Ещё одним последствием стало усиление зависимости экономики от рынков сбыта основных экспортных товаров. Сейчас эта зависимость гораздо более диверсифицирована, чем прежде, когда она была основана на олове и каучуке, но всё же имеет выраженный характер. Как часто случается, даже впечатляющий рост импортозамещающих отраслей промышленности не уменьшил зависимость Малайзии от внешней торговли, поскольку такая индустриализация в значительной степени зависела от импорта основных средств производства и промежуточных товаров (в 1974 году на эти группы приходилось почти три четверти стоимости совокупного импорта). Сохранилось и иностранное доминирование в экономике, пусть и в изменённой форме. Закрепившись прежде всего в плантационном секторе, иностранные предприятия стали играть заметную роль как в импортозамещающих отраслях (например, в производстве текстиля и стали, сборке автомобилей), так и в секторах, производящих товары на экспорт (например, электротехнику и транзисторы) в зонах свободной торговли. По состоянию на 1974 год более 60 % акционерного капитала малайзийских корпораций принадлежало иностранцам.

В этом контексте потребности сельского хозяйства с преобладанием мелких производителей в целом и сектора рисоводства в частности никогда не были главным приоритетом ни колониального, ни постколониального государства. Поскольку плантационный сектор выступал основным источником иностранной валюты и государственных доходов, его требования к инфраструктуре, рабочей силе, земле и капиталу всегда были в приоритете. Теперь же, в условиях роста городской рабочей силы, усилия по минимизации трудовых издержек за счёт поддержания низких внутренних цен на рис – основной продукт питания малайзийцев – стали ещё более насущными.

Как и в других странах, капиталистическая модель развития, экономический рост за счёт экспорта и стимулирование иностранных инвестиций заодно привели ко всё более неравномерному распределению доходов. Это происходило несмотря на значительные общие темпы роста и государственные программы, непосредственно направленные на преодоление бедности. Отражением данного процесса выступает нараставший с 1960 по 1970 годы разрыв между средними доходами в традиционном сельскохозяйственном секторе и остальной экономике. Если в 1960 году он составлял порядка 1:2,5, то в 1970 году разрыв увеличился до более чем 1:3[137]. Отражением данного разрыва также выступает увеличение пропасти между доходами людей, находящихся ниже и выше официальной черты бедности. Например, с 1960 по 1970 годы реальные доходы деревенских бедняков фактически сокращались на 0,4 % в год, тогда как доходы остального населения росли примерно на 2,4 % в год[138]. В течение следующих восьми лет (1970–1978 годы) реальные доходы сельской бедноты росли (на 2,4 % в год), однако темпы этого роста были более вдвое ниже, чем у остального населения (5,2 %). За два указанных десятилетия не только заметно увеличилось неравенство в доходах – к 1978 году реальные доходы двух основных групп деревенских бедняков – крестьян, занимающихся рисоводством на мелких участках, и сборщиков каучука, – были ненамного выше, чем в 1960 году. По сути, перед нами модель общего капиталистического роста, которая породила ещё большее неравенство и принесла наименьшие выгоды сельской бедноте[139]. Взаимосвязь между масштабами бедности и моделью роста в Малайзии отражает следующая аномалия: ниже официальной черты бедности находится значительно большая доля сельского населения (44 %), чем в других странах с гораздо более низким уровнем доходов на душу населения.

У любого внимания, которое уделялось сектору рисоводства, было три причины. Во-первых, это интерес государства к обеспечению стабильных внутренних поставок риса[140]. Когда импортный рис был дёшев и имелся в избыточных объёмах, а цены на каучук и олово держались на стабильно высоком уровне, колониальная политика использования экспортной выручки для закупок риса за рубежом представлялась вполне разумной. Однако время от времени допущения, на которых основывалась эта политика, не оправдывались. Например, в 1931 году падение экспортных цен поставило под сомнение способность колонии оплачивать необходимый ей рис. Тогда власти впервые взялись за решение вопроса о самообеспечении рисом. Во избежание ухода земли из-под контроля малайцев и прекращении на ней рисоводства были приняты законы о резервировании земель за коренным населением, а в 1939 году была установлена гарантированная минимальная цена риса. Но, несмотря на эти инициативы, Малайя продолжала импортировать в среднем половину потребляемого риса, поскольку даже в разгар Великой депрессии сбор каучука был более выгодным занятием, чем выращивание этой культуры. Актуальность вопросу самообеспечения вновь придали кризис поставок риса после Второй мировой войны, а затем случившееся в 1954 году падение цен на рис, которое угрожало доходам производителей и вызвало крупные демонстрации крестьян в Алор-Сетаре. В результате для помощи отягощённым долгами крестьянам в выкупе их заложенных земель была утверждена неказистая программа кредитования, а также было принято постановление «О рисоводах», призванное контролировать арендную плату за рисовые угодья и обеспечить гарантии владения землёй. Однако этот указ и по сей день практически остаётся на бумаге. Подобные неэффективные «лоскутные» решения были неизбежны, поскольку государство не было готово резко повышать цены на сельскохозяйственную продукцию, опасаясь, что это повлечёт за собой негативные последствия для заработков работников на плантациях и в городах. Для прогресса на пути к самообеспечению требовалось дождаться появления новых ресурсов и технологии двойного урожая, которые пришли в последние два десятилетия.

Вторым и заведомо наиболее важным стимулом для удовлетворения потребностей рисового сектора стал характер политической конкуренции после обретения Малайзией независимости. В общем приближении Объединённая малайская националистическая организация (ОМНО) – доминирующая с этого момента политическая партия страны – является исключительно малайской партией, которая в вопросе сохранения власти в значительной степени зависит от голосов малайцев[141]. Многие из этих голосов должны отдать ей крестьяне, выращивающие рис, – в подавляющем большинстве они являются малайцами. Разумеется, избирательная система обставлена серьёзными ограничениями. В стране практически отсутствует муниципальное самоуправление, и это гарантирует, что города, населённые преимущественно китайцами, не окажутся под контролем китайских оппозиционных партий. Закон о внутренней безопасности позволяет правительству пресекать деятельность как религиозной, так и левой оппозиции с помощью превентивных арестов. Наконец, из-за неравномерной численности жителей в парламентских избирательных округах голоса малайцев становятся гораздо более влиятельным фактором, чем при иной их «нарезке». Тем не менее начиная с 1957 года избирательная система играет важную роль в легитимации правления малайской политической элиты и коалиционного Национального фронта (Барисан Насионал)[142], в котором эта элита доминирует.

Сочетание трансформированного электорального режима с открытой и ориентированной на экспорт экономикой, которая обострила неравенство в распределении доходов, формирует условия, в которых малайский крестьянин, выращивающий рис, становится важным политическим фактором. Обратимся к следующим фактам. Во-первых, в 1970 году средние доходы на душу населения у малайцев были примерно в два раза ниже, чем у китайцев – другой основной этнической группы[143]. Если рассматривать только бедные домохозяйства, то почти три четверти из них были малайскими, а более четырёх пятых находились в сельской местности[144]. Кроме того, среди крестьян-рисоводов уровень бедности гораздо выше, чем среди любой другой крупной профессиональной группы, причём эти крестьяне преимущественно (84 %) являются малайцами. Примечательно и распределение бедности по регионам: больше всего бедняков сосредоточено в северных штатах Малаккского полуострова (Кедах, Перлис, Келантан и Тренгану), где выращивается основная часть малайзийского риса, а доля малайского населения наиболее велика. Не приходится удивляться, что сочетание значительного бедного сельского населения малайского происхождения и растущего неравенства в доходах сформировало наиболее благоприятную почву для успехов главной малайской оппозиционной партии ПАС (Партай Ислам). После всеобщих выборов 1969 года у ОМНО были все основания беспокоиться по поводу своей политической гегемонии среди малайцев, поскольку ПАС получила практически столько же голосов малайцев, а в прямой борьбе двух партий за 43 мандата в парламенте ПАС, согласно имеющимся оценкам, получила больше голосов малайцев, чем ОМНО[145]. Одно время ПАС контролировала правительства штатов Келантан и Тренгану, а в 1969 году также была в шаге от победы в Кедахе.

Третья причина, по которой правящей партии пришлось противодействовать проблемам бедности и нарастающего неравенства доходов, заключалась в том, что они стали угрозой не только для её электоральной гегемонии, но и для хрупкого мира в самом гражданском обществе. Межэтнические столкновения в Куала-Лумпуре и других городах, последовавшие за всеобщими выборами 1969 года, стали самыми серьёзными подобными событиями за период независимости и послужили сигналом о том, что при помощи модели роста, существовавшей до этого момента, никоим образом нельзя было купить гражданский мир[146]. Состоявшиеся в 1974 году масштабные демонстрации мелких владельцев каучуковых плантаций и сборщиков каучука в Кедахе и других местах ещё больше усилили ощущение необходимости политических изменений. Одним из главных результатов этой озабоченности – если не сказать паники – стало появление курса, ныне именуемого Новой экономической политикой. Она была призвана искоренить бедность к концу столетия и перестроить экономику таким образом, чтобы между расовой принадлежностью человека и его экономической функцией больше нельзя было ставить знак равенства.

Таким образом, основная угроза политической гегемонии правящей партии была сосредоточена в основном в бедных и преимущественно малайских рисоводческих штатах на севере страны, где расовая принадлежность человека в очень большой степени отождествляется с его экономической функцией. Попытки ОМНО обеспечить себе политическую базу в этих районах нашли отражение в мерах, направленных во благо малайских производителей риса. Практически все эти меры можно рассматривать как «мягкие» варианты – под такой формулировкой я имею в виду отсутствие каких-либо попыток реструктурировать как базовую модель отношений собственности, так и связанные с ними права. Перераспределение рисовых или каучуковых наделов никогда не рассматривалось всерьёз, хотя неравенство в обоих этих секторах основано именно на неравном доступе к производительной земле. Реформа системы аренды – куда более скромный шаг – рассматривалась, однако действующий для этой сферы закон был фактически саботирован сопротивлением землевладельцев и неготовностью чиновников внедрять регистрацию договоров аренды либо предельные ставки арендной платы. Столь жёсткие варианты избегались в силу их неудобства, а в известном смысле и отсутствия необходимости в них. Это неудобство (а некоторые предпочтут говорить о невозможности) связано с тем, что источником поддержки ОМНО среди малайцев, проживающих в сельских районах, всегда были влиятельные крупные фермеры и землевладельцы – именно этот класс понёс бы наибольшие потери в случае перераспределения земель или реформы арендных отношений. В свою очередь, отсутствие необходимости в реформах объяснялось тем, что бум общего роста экономики и экспортных доходов приносил необходимые средства для столь обильного лечения симптомов неравномерного развития, что основное заболевание можно было спокойно игнорировать – по крайней мере, на тот момент.

Финансовые и административные ресурсы, выделенные на эти «мягкие» варианты, были вполне впечатляющими. С момента обретения независимости в 1957 году по 1975 год расходы на развитие сельских территорий выросли в реальном выражении более чем в шесть раз. Значительная часть этих средств была направлена на обеспечение инфраструктуры и различных коллективных благ – дорог, школ, больниц, водопроводов, электричества, мечетей, молитвенных домов, помещений для общественных мероприятий, – которое коснулось практически каждой деревни в стране. Естественно, предоставление большинства этих достижений цивилизации было связано с электоральной политикой: мало какой кандидат от ОМНО постоянно не напоминает своим избирателям о том, что именно партия дала им прежде и что планирует дать им в будущем. Хотя подобные меры едва ли можно назвать перераспределительными по своему замыслу, нет никаких сомнений в том, что они ощутимо повысили уровень жизни всех малайцев, проживавших в сельской местности, включая бедняков.

Ещё одной чрезвычайно энергично применявшейся мягкой мерой было создание финансируемых государством программ переселения крестьян на плантации каучука и масляных пальм[147]. С середины 1960-х годов траты на подобные программы приблизились к половине всех расходов на развитие сельских районов, и к 1975 году было переселено более 70 тысяч семей[148]. Доходы переселенцев, которые воспользовались этой возможностью, в особенности в случае с пальмовыми плантациями, намного превышают средние доходы крестьян-рисоводов, так что в Седаке почти каждый молодой житель мечтает о том, чтобы выиграть в эту лотерею. Правда, на деле стать участником таких программ удаётся очень немногим, а те, кто всё же смог это сделать, отнюдь не всегда относится к самым бедным, поскольку отбор переселенцев чрезвычайно политизирован[149]. В то же время остаётся мало сомнений в том, что эти программы оказали определённое влияние на сокращение бедности не только среди самих переселенцев, но и среди тех, кто не смог ими воспользоваться, поскольку эти меры хотя бы немного снизили конкуренцию за землю и работу. Эффект этих программ во многом схож с эффектом промышленного и строительного бума в городах, который оттягивает (временно или постоянно) из сельской местности некую часть рабочей силы, оказавшейся в затруднительном положении. Однако эти земельные схемы представляют собой максимальный предел мягких вариантов: они возможны лишь в стране, которая может позволить себе потратить 40 тысяч ринггитов на каждую семью переселенцев и имеет уйму неосвоенной земли, пригодной для обработки[150].

Помимо обеспечения коллективных благ цивилизации и предоставления ряда альтернативных рабочих мест, государственная политика в секторе рисоводства также напрямую направлена на повышение производительности и доходов рисоводов. Ключевым элементом этой стратегии являются ирригационные проекты в долине реки Муда и города Кемубу (соответственно, в штатах Кедах и Келантан), которые обеспечили возможность выращивать двойной урожай риса на площади примерно 270 тысяч акров [109 тысяч гектаров] примерно для 80 тысяч семей. Внедрение двойного урожая в рамках обоих проектов стартовало в начале 1970-х годов, и на сегодняшний день достигнуты впечатляющие общие результаты. Сочетание второго урожая, удобрений и нового семенного материала позволило увеличить производство риса примерно в 2,5 раза по сравнению с предшествующим уровнем. Средние доходы в реальном выражении выросли более чем наполовину[151]. Но, несмотря на эти успехи в объёмах производства и доходах в двух из беднейших регионов Малайзии, формулировка «мягкий вариант» остаётся уместной. Как будет показано ниже, непропорционально высокая доля прибылей от «зелёной революции» досталась крупным владельцам дефицитных факторов производства – земли и капитала. Беднейшие крестьянские хозяйства получили лишь незначительные выгоды, и сейчас распределение доходов ещё более диспропорционально, чем раньше. Прямые государственные субсидии в виде удобрений и производственных кредитов, предоставляемых через крестьянские организации, распределялись на основе обрабатываемых площадей, что усугубляло преимущества, которыми уже пользовались крупные коммерческие землепользователи[152]. Вряд ли можно было ожидать, что ОМНО пойдёт против интересов своих главных сельских сторонников – богатых земледельцев, которые в любом случае поставляли бóльшую часть попадавшего на рынок риса.

Влияние государственного вмешательства в производство риса на классовые отношения ни в коей мере не ограничивались его последствиями для распределения доходов. В силу самой логики своей политики государство приходило на смену не только частному сектору, но и в некоторой степени даже погоде – решающему фактору для доходов крестьян. Минимальные отпускные цены производителей на рис устанавливались государством с 1939 года, но после обретения независимости уровень цен стал острым политическим вопросом, спровоцировав крупные демонстрации в 1954 году, а затем в 1980 году. Предоставление кредитов на производственные нужды и удобрения, некогда почти без исключения находившееся в ведении китайских лавочников, к 1970 году превратилось в услугу, предлагаемую ассоциациями земледельцев своим членам. В производстве риса, которое некогда также было частной «епархией», сейчас всё больше доминируют крупные государственные мельницы и сушильные предприятия. Для тех, кто ищет работу за пределами сельской местности, которую раньше можно было найти только в частном секторе, государство теперь выступает потенциальным работодателем, предлагая как свои программы переселения, так и возможности краткосрочной занятости, как это было во время засухи 1978 года. Наконец, сам процесс земледелия, когда-то зависевший от наступления муссонных дождей, теперь для обоих сезонов – основного и ирригационного – во многом определяется заранее установленным властями графиком подачи воды. В прошлом государство выступало преимущественно сторонним наблюдателем или посредником в этих отношениях с природой и частным сектором. Теперь же оно является их непосредственным участником, субъектом принятия решений, распределителем и главным фигурантом почти во всех принципиальных аспектах выращивания риса. Буферы между государством и рисоводами по большей части исчезли, в результате чего значительно увеличились как роль политического фактора, так и возможности прямой конфронтации между правящей партией и её крестьянским электоратом.

Все установленные к настоящему моменту меры государственной политики – коллективные блага цивилизации, программы по переселению, ирригация и внедрение двойных урожаев – сыграли определённую, пусть и незначительную, роль в сокращении бедности. В то же время все эти начинания оказались в лучшем случае нейтральными по отношению к диспропорциям в доходах и собственности, а в случае с переселенческими программами и двойными урожаями они способствовали расширению пропасти между богатыми и бедными[153]. Таким образом, их тоже можно квалифицировать как мягкие варианты. Едва ли стоит утверждать, что указанные диспропорции могли иметь непреднамеренный характер, потому что государство продолжало претворять их в жизнь и не предпринимало серьезных усилий, чтобы ликвидировать их воздействие. Ничего подобного! В действительности правящая партия не так давно приступила к реализации систематической политики, направленной на формирование прослойки, которую можно назвать состоятельной малайской «тепличной» буржуазией. Эта политика проводится под лозунгом расширения участия малайцев в современных секторах экономики. В рамках Третьего малайзийского пятилетнего плана (1976–1980 годы) около 1,5 млрд. ринггитов из расходов на торговлю и промышленность направлены на обучение и финансирование малайских предпринимателей, либо на прямые государственные инвестиции в корпорации, которые будут находиться в доверительном управлении малайцев. Другие параметры этой политики включают продажу малайцам акций частных компаний по льготным ставкам, резервирование за малайцами определенной доли государственных контрактов на строительство и различные поставки, а также гарантии предоставления лицензий на определенные виды деятельности преимущественно малайцам. Но сколь бы достойные обоснования для этой политики ни существовали в теории, остается мало сомнений в том, что на практике она оказалась золотым дном для малайцев, имеющих хорошие связи, и за очень короткое время спровоцировала уйму скандалов[154]. Кроме того, эта политика стремительно породила малайский коммерческий класс, представители которого работают по специальным лицензиям в условиях защищенных рынков, получают займы с гарантиями из государственных кредитных фондов и продают товары или услуги – зачастую государству – по фиксированным ценам с гарантированной прибылью. В сельской местности приличное количество богатых крестьян воспользовались возможностью получить займы на таксомоторы, небольшие рисовые мельницы, грузовики, рыбные пруды, что позволило им стать тем самым новым «охраняемым видом» мелкой буржуазии. Поскольку бóльшая часть этого недавно возникшего класса поддерживаемых государством капиталистов связана с правящей партией и происходит из рядов тех, кто уже обеспечил своё благосостояние, характер традиционного классового раскола в сельской местности, в основе которого лежит владение землей, приобрел новое измерение, чреватое новыми возможностями для политического и экономического конфликта.

ОМНО представляет собой хорошо организованную и хорошо финансируемую политическую машину, генерирующую как индивидуальную, так и коллективную лесть, добирающуюся до каждой малайской деревни. После впечатляющей победы на выборах в 1978 году партия контролировала (самостоятельно или вместе со своими партнерами – немалайскими политическими движениями по коалиции Национального фронта (Барисон Насионал) правительства всех штатов на Малаккском полуострове и имела более четырех пятых мест в федеральном парламенте. В большинстве сельских районов ОМНО представляет собой доминирующую фракцию богатых крестьян (многие из них стали заниматься другими видами бизнеса) вместе с их родственниками и приспешниками и имеет поддержку множества мелких чиновников в указанной части страны.

ПАС (Партай Ислам) – основная оппозиция ОМНО среди этнических малайцев – сумела сохранить сильную поддержку среди этой части населения страны[155], несмотря на то, что она не может предложить никаких материальных стимулов, которые обеспечивает контроль ОМНО над правительством. В задачи этого исследования не входит изучение партийной политики как таковой, однако отмечу, что сохранение политической оппозиции ПАС отражает популистскую амальгаму классового и этнорелигиозного протеста, заслуживающую краткого комментария. В сельской местности ПАС и ОМНО, конечно же, можно отчасти рассматривать как группировки, возникшие раньше партий. В частности, многие лидеры ПАС точно так же, как и их коллеги из ОМНО, являются богатыми землевладельцами и фермерами. Но поскольку лидеры ПАС редко обладали доступом к покровительству со стороны властей, у них с меньшей вероятностью имеются какие-то побочные бизнесы, требующие наличия политических связей. А для рядовых членов ПАС, как блестяще показал Клайв Кесслер, эта партия обладает привлекательностью, обусловленной сочетанием классовой проблематики (ПАС ставит вопросы о доходах и экономической безопасности малайских земледельцев, рыбаков и сборщиков каучука), этнических и религиозных вопросов (в повестке партии – уважение к правам и религиозным верованиям коренного населения) и, что не менее важно, более общей политической оппозиции государству и правящей партии, которая, как считается, утратила поддержку большей части малайского населения по обоим указанным направлениям[156]. В отличие от ОМНО, организация ПАС представляется довольно неформальной. Партия в значительной степени опирается на популярных религиозных проповедников и их центры (пондок), которые обнаруживаются по всей сельской местности Малайзии и отличаются от официальных религиозных учреждений, которые, как правило, связаны с ОМНО. Понять потенциальные способы объединения, к примеру, классовых и религиозных вопросов можно, если обратить внимание на призывы, прозвучавшие из уст одного оратора ПАС во время дополнительных парламентских выборов в Кедахе (в городе Букит-Рая) в 1980 году, которые с небольшим перевесом выиграла ОМНО. Выступавший напомнил о банальной прибыли, на которую могли рассчитывать крестьяне от каждого мешка риса или сбора каучука, а затем задался вопросом о том, почему ОМНО выделяет огромные суммы денег на строительство китайских и индийских храмов. «Если цена каучука [за лист] составляет два ринггита, – продолжал оратор, – то власти берут тридцать центов налога, а посредник берет семьдесят центов… Политика правительства основана не на исламе, а на одной лишь собственности». Далее в речи этого представителя ПАС были упомянуты большие дома и «мерседесы» правительственных чиновников, а заодно и то, как они злоупотребляли Кораном ради собственной выгоды. «Они будут первыми, кто попадет в ад!» – добавил он. Именно так популистское понимание ислама, которое естественным образом распространяется на проблемы распределения доходов, занятости и другие классовые вопросы, равно как и на темы благочестия и религиозного права, выступает идеальной средой для политического протеста. Тот факт, то ПАС почти три десятилетия упорно противостоит правящей партии, позволяют предположить, что проблемы, лежащие в основе политической оппозиции, являются побочным продуктом модели развития Малайзии, и если в стране не начнутся гораздо более жесткие репрессии, то они и дальше будут находить институциональное выражение в той или иной форме.

Регион Муда, прилегающий к одноименной реке, по меньшей мере с XIV века является основным рисоводческим районом Малаккского полуострова. Основная часть деятельности по возделыванию риса осуществляется на территории примерно 500 квадратных миль аллювиальной равнины Кедал-Перлис с её обширными запасами плодородной, плотной и содержащей морскую глину почву (см. карту 2). В безупречно ясный день с вершины горы Гунунг-Джерай (пик Кедах) высотой в четыре тысячи футов [1200 метров], расположенной на южной оконечности этой равнины, можно увидеть всю рисовую равнину длиной 40 миль, западной границей которой выступает Малаккский пролив, а восточной – вклинивающиеся в неё предгорья Центрального хребта. Весь этот вид представляет собой одно гигантское рисовое поле, перемежаемое лишь поперечными линиями деревьев, за которыми чаще всего скрываются типичные для этого региона вытянутые в ряд деревни, а также более крупные городские агломерации наподобие столицы штата Алор-Сетара. Вид меняется в зависимости от того, на каком этапе в конкретный момент находится возделывание риса. В основной рисоводческий сезон, когда идут муссонные дожди, долина с затопленными рисовыми полями может показаться огромным мелким озером, почти сливающимся с расположенным сразу к западу от неё Малаккским проливом, а в другие промежутки времени – морем пёстрой зелени, просторным полем с золотистыми созревающими зёрнами, или огромной полосой сухой почвы и стерни, оставшейся после уборки урожая.

Политическая и социальная история долины реки Муда наложила отпечаток на сегодняшние классовые отношения на этой территории по меньшей мере двумя существенными способами. Во-первых, не следует забывать, что ещё немалую часть XX века местный социум формировали первопроходцы и пришлое население – иными словами, это было общество пограничья (frontier). Несмотря на то, что рис в этих краях выращивался с XIV века, значительная часть земель на равнине, прилегающей к реке, была расчищена, осушена и стала возделываться лишь недавно. Каким бы ни был процесс постоянного заселения этой территории, он был резко нарушен сиамским вторжением 1821 года, в результате которого из-за оттока жителей местное население сократилось примерно до 50 тысяч человек – в два раза в сравнении с его численностью до вторжения[157]. Прежняя численность населения Кедаха восстановилась только к началу XX века, когда наступил относительно мирный период, а появление новых систем осушения земли способствовало значительной иммиграции. Именно в этот период (примерно 1880–1910 годы) были заселены многие деревни на равнине (в том числе и Седака), а земли для выращивания риса окончательно превратились в товар, который можно было покупать и продавать. Первоначально султан[158] обычно жаловал земли для освоения и создания каналов своим приближенным приспешникам-аристократам, однако на их место быстро пришла более многочисленная «неаристократическая капиталистическая „коммерческая“ группа землевладельцев»[159]. Значимость описанного сюжета, разворачивавшегося на этом малаккском пограничье, заключается попросту в том, что классовые различия в сельских районах Кедаха определяются вполне прямолинейно – как различия между богатыми и бедными, крупными и мелкими субъектами. В отличие от тех частей Юго-Восточной Азии, которые были заселены гораздо дольше и находились поблизости от монарших дворов, в Кедахе классовая картина не осложнена старинными феодальными различиями между хозяевами и крепостными, аристократами и плебеями[160].

Карта 1. Зона реализации Программы ирригации долины реки Муда на карте полуостровной части Малайзии (отмечена косыми линиями)

Карта 2. Кедах и зона реализации Программы ирригации долины реки Муда (отмечена косыми прерывистыми линиями)

Вторая примечательная особенность истории рассматриваемого нами региона, да и малайской истории в целом, заключается в том, что государство, как правило, не выступало эффективным инструментом эксплуатации крестьянства. Как заключает в своём исследовании доколониальных малайских государств Джон М. Галлик, наиболее распространённой реакцией крестьян на угнетение было «бегство»[161], причём в силу подвижного и пограничного характера малайского общества и ограниченной принудительной силы, имевшейся в распоряжении правителей, это средство обычно было успешным, хотя и болезненным. Например, предпринятые в 1864 году попытки султанского двора мобилизовать принудительный труд (крах) для строительства дороги через Малаккский полуостров спровоцировали массовую эмиграцию на юг, значительная часть работ (если не все целиком) по прокладке огромного канала Ван-Мат-Саман из Алор-Сетара, начатых в 1885 году, была выполнена с помощью оплачиваемых китайских рабочих, несмотря на то, что вдохновителем этого проекта был старший министр (Ментери Бесар) султана. По меньшей мере к концу столетия расширение торговли и рост китайского населения полуострова обеспечили альтернативные источники доходов, в связи с чем в ущемлении малайского крестьянства стало ещё меньше необходимости. Практически все права на сбор податей в Кедахе в это время передавались на основании аукционов предпринимателям, которые затем старались получить прибыль, собирая больше средств, чем составляла арендная плата за эту монополию или «откуп». Самыми значимыми источниками государственных доходов были опиумные и игорные откупы, приносившие более чем втрое больше поступлений в сравнении с пошлинами на экспорт риса-сырца и молотого риса[162]. Поэтому в колониальный период основную тяжесть фискальной политики несли на себе именно бедные китайцы, а не малайские крестьяне. Но, как будет показано ниже, даже после обретения независимости государство – по меньшей мере в фискальном отношении – не слишком обременяло малайское крестьянство. И в этом случае достаточно уникальная модель развития Малайзии во многом позволяла избежать привычной и зачастую жестокой для большинства аграрных монархий борьбы между государством, ненасытно извлекающим принудительный труд и налоги, и крестьянством, которое борется за сохранение своих средств к существованию в неприкосновенности. Даже сегодня фискальная база малайзийского государства в гораздо большей степени держится на экспортно-импортных налогах, акцизах, концессиях и займах, а также на коммерческих сборах, нежели на каких-либо прямых изъятиях у производителей риса. Не будет большим преувеличением утверждать, что современное малайзийское государство зависит от рисоводов в части обеспечения продовольствием и политической стабильности, но не в плане финансовых ресурсов, которые изымаются у крестьян таким способом, что это лишь незначительно влияет на их доходы. Враждебность, подозрительность и недовольство государством едва ли отсутствуют, но, в отличие от других стран Юго-Восточной Азии, за этими настроениями не стоит длительная история прямого угнетения.

К 1970 году численность сельского населения региона Муда заметно превысила полмиллиона человек – подавляющее большинство из них составляли малайцы, которые почти исключительно занимались выращиванием риса. Гораздо меньшее городское население (112 тысяч человек) было разбросано по 19 городским поселениям, где почти в равном соотношении проживали китайцы и малайцы. Ещё задолго до внедрения двойных урожаев политики из Кедаха любили называть свой штат «чашкой риса [рисовыми закромами] Малайзии (джелапан пади Малайсиа)»[163], поскольку этот регион заведомо располагает самыми большими площадями посевов риса среди всех штатов страны и неизменно выступал основным поставщиком этой культуры на внутренний рынок. Коммерческая значимость Кедаха в секторе рисоводства во многом объясняется традиционно высокой урожайностью на единицу площади и сравнительно крупными размерами хозяйств – в совокупности два эти фактора обеспечивают значительный товарный излишек, превышающий потребности самообеспечения производителей. В сравнении с незанятыми в секторе рисоводства доходы крестьянских хозяйств были низкими, но традиционно значительно превышали типовой уровень доходов крестьян, занимающихся рисоводством, в целом по Малайскому полуострову. Развивая один из представленных выше тезисов, можно утверждать, что если бы вам пришлось быть крестьянином-рисоводом где-нибудь в Малайзии, то лучше возможностей для этого, чем на равнине Кедаха, было бы не сыскать.

В силу довольно благоприятных экологических и социальных условий долины реки Муда становится очевидным, что этот регион едва ли был выбран в качестве показательного полигона для демонстрации более впечатляющих форм классового конфликта. Здесь можно обнаружить бедность, но не отчаянную нищету, различные проявления неравенства, но не резкую поляризацию, обременительные рентные платежи и налоги, но не удушающие поборы. Последние сто лет истории Кедаха были наполнены миграцией и бегством крестьян, захватом земель и бандитизмом, характерными для обществ пограничья, а в последнее время к этому прибавились и протесты политической оппозиции – однако здесь не получится отыскать такую же продолжительную историю крестьянских восстаний, как в других частях Юго-Восточной Азии. Одно из преимуществ изучения классовых конфликтов в подобном антураже заключается именно в том, что здесь перед нами нечто вроде сложного случая. Если даже в регионе, где большинство сельского населения, вероятно, живёт лучше, чем всего десятилетие назад, обнаруживается богатая история классового сопротивления, то резонно предположить, что в других рисоводческих территориях Юго-Восточной Азии ненаписанная история сопротивления может быть соответственно более масштабной.

Несмотря на такие преимущества, как хорошие почвы, благоприятный климат и относительное процветание, другие аспекты социальной структуры и экономики равнины Кедаха вызывали беспокойство. Та же почва подходила для выращивания риса, но не слишком годилась для каких-то других занятий – в результате происходило расширение модели монокультуры с сопутствующими ей факторами уязвимости. Несмотря на значительный средний размер земельных наделов (4,0 акра, или 5,6 релонга [1,6 гектара]), большинство крестьян в этом регионе обрабатывали небольшие участки, из-за чего их уровень жизни находился заметно ниже черты бедности, и это же обстоятельство провоцировало ежегодный поток мигрантов в города и на плантации, где можно было найти работу в межсезонье. Выше среднего были не только показатели урожайности, но и доля земель в аренде (35 %), из-за чего многие крестьяне могли лишь с трудом обеспечивать для себя средства к существованию[164]. Почти у половины домохозяйств, занимающихся выращиванием риса, земля, на которой велись работы, находилась в собственности, однако на протяжении последних шести десятилетий таких хозяйств неуклонно становилось всё меньше, поскольку в череде долгов и неурожаев земля мучительно уходила из рук многих крестьян[165].

Отдельные, пусть и не все из этих проблем должна была решить «Программа ирригации долины реки Муда», начатая в 1966 году и заработавшая на полную мощность к 1973 году. В основе этого проекта лежало сооружение двух крупных плотин, водозаборов, магистральных и второстепенных каналов, а также формирование организационной инфраструктуры – всё это должно было позволить получать двойные урожаи риса на площади около 260 тысяч акров [1053 кв. километра]. Как и в других местах, «зеленая революция» в долине реки Муда сопровождалась внедрением новых – быстрорастущих и высокоурожайных – сортов риса, более интенсивным использованием удобрений, новых технологий и механизации, кредитных ресурсов, а также новых каналов переработки и сбыта продукции. К 1974 году в успехе программы были убеждены почти все её главные официальные участники – Всемирный банк, правительство Малайзии и руководство самого проекта. Получения двойного урожая удалось добиться на 92 % территории, охваченной проектом, новые сорта риса были внедрены почти повсеместно, а благодаря новому импульсу для производства этой культуры задача самообеспечения рисом была близка к выполнению. Фрагменты из хвалебного отчёта Всемирного банка, который оказывал проекту основную финансовую поддержку, широко разошлись на цитаты:

По состоянию на 1980 год оценка проекта, в особенности с точки зрения занятости и доходов, гораздо менее однозначна, хотя нет сомнений, что без него благосостояние крестьянства в долине реки Муда было бы гораздо хуже как в относительных, так и в абсолютных показателях.

Дальнейшее изложение, по сути, представляет собой попытку установить характер и степень основных изменений в таких сферах, как землепользование, занятость, доходы и институты, которые были прямо или косвенно вызваны «зеленой революцией» в долине реки Муда. Эти изменения могут быть задокументированы – и это уже произошло. Как только перед нами предстанут основные контуры обозначенных процессов, они могут послужить тем исходным материалом, с которым приходится как-то уживаться человеческим персонажам этой мини-драмы.

Многие из впечатляющих перемен, которые состоялись в регионе Муда с момента перехода к получению двойных урожаев в 1970 году, наглядно заметны всякому, кто был знаком с сельской местностью Кедаха прежде. Однако многие из этих изменений связаны не с двойными урожаями, а с одновременными политическими усилиями властей по обеспечению малайцев, проживающих в сельской местности, различными видами инфраструктуры – мечетями, молитвенными домами, электричеством, дорогами, школами, больницами. Другие изменения был обусловлены более непосредственным фактором роста средних доходов, который стал возможен благодаря получению двойных урожаев. Прежде захолустные городки на пересечениях дорог теперь пестрят новыми магазинами и переполненными рынками[168], а на самих дорогах, некогда почти пустынных, началось оживленное движение грузовиков, автобусов, легковых автомобилей, такси, а прежде всего мотоциклов «Хонда 70» – в этих местах они выступают функциональным эквивалентом легендарной фордовской «Модели Т», – которые теперь распространены столь же широко, как и велосипеды[169]. Многие дома, крыши и обшивка которых прежде делались из аттапа, теперь оборудованы крышами из гофрированной жести и обшиты досками[170], а внутри этих домов становится всё больше швейных машин, радиоприемников, телевизоров, мебели, купленной в магазинах, и керосиновых кухонных плит[171].

Сколь бы поразительной ни была визуальная трансформация долины реки Муда, ещё более масштабным был ряд изменений, которые заметны в гораздо меньшей степени. Поскольку речь идёт о катастрофических событиях, которые прежде были в порядке вещей, но теперь стали происходить редко, эти трансформации можно охарактеризовать как благотворное исчезновение. Например, до появления двойных урожаев трети крестьянских домохозяйств в регионе редко удавалось выращивать достаточно риса для обеспечения годового пропитания семьи. И если у таких крестьян не получалось заработать деньги, необходимые для покупки риса на рынке, они были вынуждены питаться тапиокой, кукурузой и маниокой (уби каю) как минимум до следующего урожая. После того, как в регионе случались сильные неурожаи – а таких событий было немало (1919,1921,1925,1929,1930, 1946, 1947, 1949, 1959, 1964 годы), – в таком же положении оказывалось большинство сельского населения, и в этом отношении двойные урожаи стали спасением. Даже мелкие арендаторы, имеющие всего один релонг (0,71 акра [0,29 гектара]) земли, теперь могут выращивать достаточно риса по меньшей мере для того, чтобы прокормить семью, хотя им может отчаянно недоставать денег. Сегодня редкий крестьянин не ест рис дважды в день[172]. Обеспечение полей ирригационной водой и использование удобрений не только привели к определённому повышению урожайности, но и сделали её более надёжной от одного сезона к другому. Однако этот новый сельскохозяйственный режим едва ли можно назвать неуязвимым. Свидетельством тому была состоявшаяся в 1978 году из-за нехватки воды отмена ирригационного сезона, оказавшаяся для крестьян из долины реки Муда болезненным напоминанием о былых временах. Тем не менее даже сельские бедняки уже во многом перестали опасаться, что в будущем останутся без риса.

Судя по отрывочным данным, масштаб такого тесно связанного с неурожаями бедствия, как недоедание, с его неизбежными человеческими потерями – в особенности среди детей – резко сократился, хотя оно и не было ликвидировано. Статистика случаев заболеваний, связанных с качеством питания, и младенческой и детской смертности от соответствующих причин свидетельствуют об их заметном сокращении, которое хорошо коррелирует с прогрессом в получении двойных урожаев[173]. С 1970 по 1976 годы уровень младенческой смертности в долине реки Муда сократился почти вдвое – если прежде он превышал показатели и по Кедаху, и по стране в целом, то теперь был ниже в обоих случаях. Ироничным свидетельством «прогресса» на этой рисовой равнине является следующий факт: если в 1970 году анемия и недоедание были седьмой по распространенности причиной смерти её жителей, то к 1976 году они выбыли из первой десятки, а автомобильные аварии переместились с шестого на второе место.

Ещё одним благотворным исчезновением, которое в значительной степени можно связать с появлением двойных урожаев, стало снижение оттока населения из сельской местности в межсезонье. До 1970 года как временная, так и постоянная миграция были системными характеристиками экономики региона, которые проявлялись в том, что население в долине реки Муда увеличивалось темпами, составлявшими лишь половину естественного прироста, а масштабы оттока населения были самыми высокими среди рисоводческих территорий Малайзии[174]. Кроме того, редкая семья мелких землевладельцев или арендаторов в период между сезонами выращивания риса не отправляла – хотя бы временно – кого-нибудь на заработки, приносившие «живые» деньги. Переход к двойным урожаям принёс временное облегчение и способствовал процессу, который можно назвать «рекрестьянизацией» (repeasantization). Теперь многие селяне впервые смогли позволить себе роскошь оставаться дома на протяжении всего года. Небольшие хозяйства, которые прежде были не в состоянии обеспечивать пропитание в условиях всего одного урожая в год, теперь превратились в жизнеспособные предприятия. Речь шла не только о том, чтобы собирать два урожая с одного и того же участка, но и о возможностях для наемного труда, которые предоставляли два сезона. На руку наемным работникам также сыграли введенные в 1969 году ограничения для трудовых мигрантов из Таиланда и табачный бум в бедном штате Келантан, выступавшем экспортером рабочей силы, – в результате конкуренция за рабочие места впечатляюще сократилась. Однако, как будет показано ниже, эта долгожданная передышка была лишь временной. К 1978 году значительная часть новых рабочих мест, которые появились благодаря ирригация, была уничтожена комбайнами, и принадлежавшие к бедным группам населения региона работники снова отправились в путь.

Если удовольствие оставаться дома крестьяне могли позволять себе недолго, то воздействие двойного цикла рисоводства на землевладение представляется куда более устойчивым. Два урожая в год, более стабильные объемы производства и прекращение беспорядочных колебаний цен на рис-сырец в течение сезона – все эти факторы в большинстве случаев способствовали тому, что крестьяне вырывались из круга долгов, которые после неудачного сезона могли приводить к тому, что их земли доставались кредиторам. Многие крестьяне из долины реки Муда по-прежнему, как правило, берут сезонные кредиты у лавочников и ростовщиков, но такие займы обычно погашаются с каждым новым урожаем и лишь в редких случаях приобретают вид схемы джуал джанджи, которая чревата последующей утратой прав собственности. В результате класс мелких землевладельцев стабилизировался, а процесс пролетаризации в сельской местности замедлился[175].

Отмеченные выше перемены в таких сферах, как доступ к благам цивилизации и потребительским товарам, объем предложения риса, питание, занятость и платежеспособность домохозяйств, можно с полным правом назвать позитивными новыми тенденциями последнего десятилетия в долине реки Муда. Но присутствуют и другие новые тренды, которые можно охарактеризовать как в лучшем случае неоднозначные, поскольку их оценка во многом зависит от того, какое классовое положение вы занимаете. В данном случае наша задача вновь будет заключаться в том, чтобы представить лишь основные задокументированные факты, а их социальная интерпретация будет выполнена ниже, в главе 5. Обращение к ряду статистических показателей по долине реки Муда в целом должно принести определенную пользу, прежде чем мы перейдем на уровень отдельно взятой деревни («передний план»), где подобные данные обретают плоть и кровь.

Первым фактом, знание о котором необходимо иметь применительно к любой ситуации в аграрной сфере, являются способы распределения собственности на основное средство производства – землю[176]. В долине реки Муда это распределение весьма неравномерно (значение коэффициента Джини составляет 0,538), хотя перед нами не та ситуация, которая характерна для латифундий, когда на большей части ландшафта доминируют несколько крупных хозяйств. Кроме того, отсутствуют какие-либо свидетельства того, что после перехода к двойным урожаям распределение прав собственности на рисовые земли стало более неравномерным или концентрированным. Базовая ситуация в этой сфере вкратце представлена в таблице 3.1[177], однако следует помнить, что приведенные в ней показатели охватывают только собственников земель для выращивания риса и поэтому не включают почти 14,6 тысячи «чистых» арендаторов и 8 тысяч домохозяйств с безземельными работниками, на которые приходится 37 % домохозяйств, занятых в секторе рисоводства. Но даже в этом случае обнаруживаются поразительные диспропорции. На крупные наделы площадью более семи акров (10 релонгов [2,8 гектара]) приходится лишь 11 % от общего количества хозяйств, однако они занимают 42 % всех рисовых земель. Именно этот слой относительно зажиточных землевладельцев, наряду с отдельными крупными арендаторами, составляет в рассматриваемом нами регионе ядро класса земледельцев, ведущих коммерческое хозяйство (commercial farming class) – на их долю, возможно, приходится три четверти всего риса, реализуемого в долине реки Муда[178]. На другом конце континуума располагается подавляющее большинство (61,8 %) землевладельцев с наделами, имеющими площадь меньше уровня, необходимого для получения доходов, которые соответствуют черте бедности. Размер владений около 40 % крестьян фактически составляет менее 1,42 акра [0,57 гектара] – для получения дохода на уровне самообеспечения требуется вдвое больше. Эта группа занимает незначительное место в рыночной торговле рисом.

Таблица 3.1. Распределение земель под выращивание риса по размерам наделов, Программа ирригации долины реки Муда, 1975–1976 годы

Вместе с внедрением двойных урожаев стоимость земель для выращивания риса подскочила примерно в пять раз – такая динамика, намного опережающая рост индекса потребительских цен или доходов от выращивания риса, в будущем чревата последствиями для социальной мобильности. До 1970 года у трудолюбивого и бережливого арендатора существовала возможность, пусть и редкая, приобрести небольшой участок земли и за счёт этого улучшить своё положение. Однако при нынешних ценах на землю возможность расширять свои наделы оказалась закрытой практически для всех, кроме самых богатых собственников. Традиционный путь восходящей мобильности – при всех его ограничениях – был совершенно заблокирован.

Распределение площадей эксплуатируемых земледельческих хозяйств является хорошим индикатором доступа (в силу прав собственности или аренды) к главному фактору производства. Соответствующие сравнительные данные до и после внедрения двойных урожаев приведены в Таблице 3.2[179]. Неравенство фактических размеров хозяйств пусть и не столь заметно, как в случае с правами собственности, но всё же очевидно. Мелкие хозяйства, составляющие почти половину домохозяйств в регионе Муда, обрабатывают всего 17 % рисовых земель, тогда как крупные хозяйства, на которые приходится лишь 14 % домохозяйств, претендуют практически на 40 % рисовых земель. Между двумя указанными группами располагается большая прослойка крестьян-середняков, ведущих хозяйство на скромных участках. Наиболее выразительной тенденцией последнего десятилетия является рост доли мелких хозяйств при отсутствии заметных изменений доли земельных ресурсов, которыми они располагают, в связи с чем средний размер мелких хозяйств снизился до исторического минимума в 1,4 акра [0,57 гектара].

Таблица 3.2. Распределение хозяйств по площади земель, 1966 и 1975–1976 годы

Но наиболее впечатляющие преобразования состоялись прежде всего в социальных механизмах земледелия. Для землепользования в долине реки Муда одновременно характерны сложность и гибкость. Например, не так уж редко можно встретить крестьян, которые обрабатывают часть собственной земли, сдают в аренду небольшой участок, арендуют ещё один участок и даже время от времени собирают за плату урожай на чужой земле. Тем не менее можно выделить три основные группы землевладельцев: собственники-землепользователи, которые обрабатывают собственную землю; арендаторы в чистом виде, которые берут в аренду все обрабатываемые ими рисовые земли[180]; собственники-арендаторы, обрабатывающие земли, которые как арендуются, так и находятся в их собственности. Как показано в Таблице 3.3, наиболее впечатляющей особенностью моделей землепользования начиная с 1966 года является резкое сокращение доли чистых арендаторов. Имеются определённые свидетельства того, что данная тенденция наблюдалась ещё до внедрения двойных урожаев, однако нет никаких сомнений в том, что она чрезвычайно ускорилась с 1970 года[181]. Если в 1955 году чистые арендаторы были доминирующей группой землепользователей в регионе Муда, то к 1976 году на неё приходилось менее четверти земледельцев, при этом чистые арендаторы обрабатывали менее четверти площадей земли. Данная ситуация свидетельствуют о том, что стремительная ликвидация этого класса происходит у нас на глазах. Общая картина, основанная на данных о размерах хозяйств и землепользовании, говорит о постепенной поляризации: увеличение доли мелких хозяйств (в основном под управлением их собственников), которые способны получать доходы лишь на уровне самообеспечения, повсеместное сокращение арендных отношений и расширение группы владельцев более крупных коммерческих хозяйств. Всё это очень во многих аспектах совпадает с результатами «зелёной революции» в других регионах муссонного пояса Азии[182].

Таблица 3.3. Типы землепользования в регионе Муда, 1966 и 1975–1976 годы

В результате этих структурных изменений в нижней части деревенского социума появился многочисленный малодоходный и единый в своей бедности класс мелких земледельцев, в верхней возник крепкий класс капиталистических хозяев, а между ними находилась по-прежнему значительная группа крестьян-середняков. Дать объяснение этим структурным изменениями непросто. Благодаря двойным урожаям, более высокой производительности и механизации возобновление обработки земли становилось всё более выгодным и оправданным для её владельцев. Это обстоятельство способно помочь объяснению того, почему происходило вытеснение с земли арендаторов, а доля собственников-землепользователей как мелких, так и крупных хозяйств росла. Свою роль сыграла и демография. Несмотря на постоянный отток населения из долины реки Муда, с 1957 по 1976 годы местное население выросло почти на 30 %. За десятилетие, завершившееся в 1980 году, население региона выросло более чем на 18 % и составило 539 тысяч человек. Учитывая то, что площадь земель под рисом за этот период оставалась почти неизменной, рост населения побуждал их владельцев забирать сдававшиеся в аренду земли в пользу своих детей и делить между наследниками участки, которые они раньше обрабатывали в одиночку. Это обстоятельство также способствует объяснению активного распространения мелких хозяйств и сокращения количества арендаторов.

Есть все основания для уверенности в том, что описанные тенденции, надёжно задокументированные до 1976 года, в дальнейшем сохранялись, а возможно, и усилились. Ещё более важный момент заключается в том, что дополнительные стимулы для вытеснения мелких арендаторов обеспечиваются произошедшими после 1976 года изменениями технологий, производственных издержек и цен на рис.

Например, использование комбайнов, позволяющее снижать затраты на контроль над посевами и быстро собирать урожай в межсезонье, способствуют тому, чтобы собственники земель возделывают более крупные участки. Учитывая инерционный характер ставок на аренду земель в регионе[183], предоставление бесплатных удобрений в межсезонье 1979 года и 30-процентное повышение отпускных цен производителей на рис в конце 1980 года также внесли свою лепту в то, что самостоятельная обработка полей стала как никогда привлекательной. Это утверждение подтверждается имеющимися в нашем распоряжении свежими данными[184].

Начиная с 1966 года в форме арендных отношений состоялись ещё два заметных изменения, которые, как правило, благоприятствуют крупным арендаторам, располагающим капиталом – в особенности тем, кто относится к группе собственников-арендаторов, – в ущерб арендаторам мелким. Первое из этих изменений касается времени и способа внесения арендной платы за каждый сезон. В 1955 году более трех четвертей арендаторов земель в долине реки Муда вносили арендную плату после сбора урожая в виде фиксированного объема риса-сырца[185] или соответствующего денежного эквивалента. Денежные арендные платежи (сева тунай), не привязанные к тому или иному объему риса, взимались редко – на них приходилось лишь 12 % всех арендных соглашений. Но к 1966 году взимание арендной платы деньгами стало почти столь же распространенным, как и рисом, а к 1975 году три четверти всех договоров аренды предусматривали денежную ренту – таким образом, возникла противоположная модель в сравнении с той, что существовала двумя десятилетиями ранее. Если внесение арендной платы рисом может осуществляться из поступлений от текущего урожая, в связи с чем её размер зачастую может обсуждаться в зависимости от объема собранного риса, в случае денежной аренды арендатору требуется раздобыть капитал до начала сезона, а её размер не подлежит обсуждению. В тот момент, когда землевладелец переходит к денежной аренде, арендатору необходимо единовременно внести двойную плату – за прошедший сезон и за будущий. Последствия такого перехода не исследовались, однако нет сомнений, что приличное количество бедных арендаторов, которые не могли собрать необходимые деньги, уступили своё место тем, кто был в состоянии это сделать[186]. За исключением земель, которые арендуются детьми у своих родителей, арендные отношения в долине реки Муда теперь по большей части представляют собой отношения между арендатором и рантье в чистом виде, когда все риски, связанные с выращиванием риса, несёт исключительно земледелец, выплачивающий арендную плату по неизменной денежной ставке перед началом сезона.

Более знаменательным изменением в арендных отношениях стало всё большее распространение за последние годы такого вида аренды, как паджак, или владения на правах аренды (leasehold). В данном случае речь идёт о долгосрочной аренде земли в течение как минимум двух сезонов, а в действительности она может продолжаться до 10–12 сезонов. Вся арендная плата вносится единовременной суммой и в большинстве случаев оформляется письменным нотариально заверенным договором. В качестве формы аренды паджак существовал давно, зачастую выступая способом, при помощи которого крестьяне скромного достатка собирали значительные суммы на такие цели, как важная свадьба, новый дом, поездка в Мекку или выплата непогашенного долга. Отражением насущных потребностей семей, сдающих землю в аренду, обычно выступали арендные ставки в рамках таких соглашений, которые оказывались гораздо ниже текущей рыночной платы за сезонную аренду. Однако сейчас арендная плата на условиях паджак всё чаще эквивалентна рыночным ставкам или превышает их[187], и к таким соглашениям часто прибегают состоятельные землевладельцы, стремящиеся получить деньги для инвестиционных целей.

Для землевладельца такая разновидность аренды обладает преимуществом по сравнению со схемой джуал джанджи – оно заключается в том, что право собственности на землю сохраняется, даже если права пользования могут передаваться арендатору на много лет. Однако для мелких арендаторов всё это оборачивается тем, что они больше не могут арендовать землю на рыночных условиях. В 1979 году для заключения типового контракта типа паджак на участок земли, к примеру, площадью три релонга на шесть сезонов (три года) требовалось собрать сумму от 2700 до 4000 ринггитов, выплачиваемую вперёд. Поскольку подобная сумма превышает средние доходы крестьян долины реки Муда в два-три раза, для подавляющего большинства мелких земледельцев в регионе она далеко не по карману. Поэтому среди тех, кто берёт землю в долгосрочную аренду, присутствует всё больше богатых малайских землевладельцев и китайских бизнесменов, которые располагают капиталом и техникой (тракторами и комбайнами) и ищут выгодные возможности для инвестиций. Они готовы платить повышенные арендные ставки и предпочитают арендовать большие участки земли для выращивания риса. В результате возникает класс богатых и полностью коммерциализированных арендаторов, появление которого на рынке аренды земли вытесняет мелких арендаторов, не располагающих достаточным капиталом.

Дать оценку того, в какой мере сокращение класса арендаторов до 1976 года было связано с вытеснением многих мелких арендаторов их капиталистическими конкурентами, невозможно. В то же время очевидно, что начиная с 1976 года оно заметно ускорилось. Лишь в немногих, из проведённых с тех пор исследованиях, посвященных сельской местности, не отмечается всё большее использования этого механизма и не высказывается тревога по поводу его вероятных последствий для бедного крестьянства в регионе Муда[188].

В традиционных условиях рисоводство на заливных землях может поглощать неимоверные объёмы труда, который по большей части затрачивается на четыре основных этапа выращивания риса: подготовку земли, пересадку растений, сбор урожая и обмолот. Если при выращивании риса используется наёмный труд, то он в основном ограничивается указанными четырьмя операциями, поскольку другие виды работ, такие как прополка посевов или починка плотин, могут удобно распределяться и выполняться силами семей. Испытывавшие нехватку земли крестьянские хозяйства в долине реки Муда, как правило, полагались именно на такие возможности для наёмного труда, позволявшие им свести концы с концами и обеспечить скудное пропитание. Однако внедрение тракторов для подготовки земли и комбайнов для уборки и обмолота фактически ликвидировало большинство из этих возможностей. Единственной немеханизированной земледельческой операцией, обеспечивающей оплачиваемую работу для бедных домохозяйств, остаётся пересадка риса, но даже это занятие сейчас находится под угрозой.

Строго говоря, использование тракторов для подготовки земли не было ни следствием «зеленой революции», ни нововведением, замещающим человеческий труд. В долине реки Муда бóльшая часть рисовых земель вспахивалась тракторами ещё до 1970 года, но для возможности перехода к двойным урожаям принципиальную значимость обрела скорость вспашки. Таким образом, по меньшей мере на начальном этапе тракторы способствовали внедрению двойных урожаев, в результате чего годовой объем оплачиваемого труда по пересадке, жатве и уборке урожая удвоился. Поскольку тракторы помогали создавать гораздо больше рабочих мест, чем ликвидировали, их внедрение в тот момент не вызывало беспокойства[189].

Совсем другое дело – комбайны. В 1975 году практически вся уборка и обмолот риса в долине реки Муда велись вручную. Но к 1980 году примерно 80 % урожая риса убиралось принадлежащими синдикатам огромными комбайнами западного образца стоимостью около 200 тысяч долларов США. Представить себе визуальное воздействие на крестьянство этого умопомрачительного технологического скачка от серпов и молотильных чанов к грохочущим механическим чудовищам с 32-футовыми жатками[190], быть может, непросто, однако подсчитать, как повлияло их появление на распределение доходов в сельской местности, не так уж сложно.

Особенно ощутимые последствия появление уборочных комбайнов принесло для доходов домохозяйств, обрабатывающих участки площадью менее 2,8 акра [1,13 гектара] (на них приходится более 46 % семей в долине реки Муда), и наемных работников (7 %). Первой группе наемный труд на рисовых полях приносил по меньшей мере четверть чистого дохода, а доходы второй группы зачастую полностью формировались из этого источника. Подсчеты, основанные на оценке того, какую часть в общем объеме наемного труда занимают срезание колосьев (обычно этим занимаются женщины) и обмолот (обычно это мужская работа), и на интенсивности использования комбайнов, демонстрируют, что появление комбайнов сократило доходы от наёмного труда в секторе рисоводства на 44 %[191]. Для беднейшей группы мелких земледельцев это означает потерю 15 % чистого дохода в случае арендаторов земли и 11 % в случае собственников-землепользователей. Для наемных работников с полной занятостью появление комбайнов, разумеется, обернулось катастрофическими последствиями – каким образом им удастся выжить в качестве особой группы в этих новых условиях, представить сложно. Таким образом, уборка риса при помощи комбайнов привела к потере почти половины заработков, которую крестьяне долины реки Муда прежде получали за работу на рисовых полях. Потеря объема работ ни в коем случае не была компенсирована повышением ставок оплаты за выполнение тех задач, где по-прежнему требовался человеческий труд.

Прямое воздействие уборки при помощи комбайнов на доходы от наемного труда очевидно и драматично, однако ещё более пагубными могут оказаться косвенные последствия в длительной перспективе. Механизация, способствующая развитию крупномасштабного земледелия и долгосрочной аренды, значительно сократила возможности для мелких арендаторов. Кроме того, она устранила ручную уборку урожая, трансформировала модели привлечения наёмных работников, сократила плату за работы по пересадке риса и трансформировала локальные социальные отношения. К этим последним изменениям, которые редко отражаются в сводных статистических данных по региону, мы ещё вернёмся при детальном рассмотрении Седаки в следующей главе.

В предшествующем изложении воздействие двойных урожаев рассматривалось под таким углом, будто этот процесс связан преимущественно с доступом к земле, труду и заработкам. Чтобы выдвинуть предположения, какие последствия он будет иметь и для классовых отношений, стоит сделать небольшую паузу. Трансформации, вызванные «зелёной революцией» в долине реки Муда, почти разорвали узы экономической взаимозависимости между аграрными классами. До появления двойных урожаев, а в определённой степени и даже до 1975 года местные классы, имевшие избыток и недостаток земли, были связаны в таких аспектах, как обмен трудовыми услугами и заработки, обработка земли и арендная плата, – сколь бы в этих отношениях ни присутствовала эксплуатация, они сплачивали людей в одном деле выращивания риса. У богатых землевладельцев и крестьян было больше рисовых полей, чем они могли обработать в одиночку, поэтому им требовались арендаторы, люди, которые возьмут на себя вспашку, пересадку риса, сбор и обмолот урожая. Эти услуги предоставляли бедные и безземельные крестьяне, которые располагали трудовыми ресурсами, но не обладали серьёзным имуществом. В силу того, что в процессе выращивания риса обычно имеются промежутки пиковых трудозатрат, наниматели нередко помогали обеспечивать работников, которые являлись к ним своевременно, скромными подарками и займами – или, в более общем смысле, «обрабатывали» не только землю, но и относительно бедных селян, которые требовались им для того, чтобы земля приносила прибыль.

С приходом механизации аренда земли стала дорогой роскошью. Те арендаторы, которые ещё оставались, за исключением близких родственников землевладельцев, обычно платили фиксированную рыночную ренту, не предусматривающую каких-либо поправок на неурожай, или сами были крупными капиталистическими хозяевами, которые брали землю в долгосрочную аренду. Ещё более важный момент заключался в том, что теперь возделывать землю можно было во многом без привлечения деревенского труда. За исключением работ по пересадке риса и тех случаев, когда рано созревший или полёгший на землю (из-за ветра и/или дождя) урожай приходилось убирать вручную, у крупных хозяев попросту не было особой необходимости нанимать сельских бедняков. А следовательно, у них не было и особых стимулов поддерживать собственную репутацию. Связь между классами ни в коем случае не исчезла полностью, но нет сомнений в том, что она стала гораздо более ограниченной, чем прежде, и все признаки указывают на то, что в дальнейшем она разрушится. Если раньше сельские бедняки были связаны со своими более богатыми нанимателями узами взаимозависимости и эксплуатации, то теперь они оказались брошенными на произвол судьбы и маргинализированными. Они больше не подвергаются эксплуатации и располагают «свободой», но это свобода безработных и лишних людей.

Влияние Программы ирригации долины реки Муда на доходы и распределение этих доходов по территории региона лучше всего рассматривать в два этапа: первоначальный (с 1966 по 1974 годы) и последующий (с 1974 по 1979 годы).

Основные сводные данные приведены в Таблице 3.4, которая охватывает пять категорий землепользователей, наиболее распространённых в рассматриваемой местности. Как и все усредненные показатели, эти категории представляют собой абстракции, скрывающие громадное разнообразие обстоятельств и условий, но позволяющие сформировать определённую систему критериев для прослеживания главной тенденции. В тех случаях, где требовались оценочные суждения, они делались таким образом, чтобы избежать занижения доходов мелких земледельцев[192].

Таблица 3.4. Сравнение семейных доходов разных групп землепользователей и категорий хозяйств по площади земель в долине реки Муда, 1966, 1974, 1979 годы

Примечание: данная таблица является сокращённой версией более подробной таблицы, которая приведена в приложении В вместе с источниками и пояснениями.

Первоначально переход к двойным урожаям в регионе Муда привел к фронтальному росту доходов как в номинальном, так и в реальном выражении. Однако это достижение состоялось ценой значительного ухудшения баланса распределения доходов[193]. Больше всего выиграли собственники-арендаторы – наиболее состоятельная группа арендаторов с самыми большими размерами хозяйств: их реальные доходы выросли на 137 %. Доходы средних арендаторов и средних собственников-землепользователей увеличились на 72 % и 89 % соответственно. Напротив, рост доходов мелких арендаторов и собственников земли (т. е. почти половины земледельческих домохозяйств долины реки Муда) был гораздо скромнее: 35 % и 51 %. Однако эти процентные показатели в данном случае вводят в заблуждение, поскольку требуется учитывать разницу в базовых доходах: если реальные доходы типичного собственника-арендатора составляли 2577 ринггитов, то для среднего мелкого арендатора этот показатель был равен лишь 335 ринггитов – восьмикратная разница. Следует также добавить, что и рост доходов, и их диспропорциональное распределение были обусловлены не только производственными эффектами двойных урожаев – в равной степени на эти процессы повлиял двукратный рост цен производителей на рис-сырец в условиях всемирного экономического кризиса и инфляции в 1973–1974 годах[194].

Пятилетний период с конца 1974 года по 1979 год, напротив, характеризовался снижением номинальных и реальных доходов всех категорий земледельцев[195]. Для средних арендаторов и мелких собственников этот процесс привел к тому, что в конце указанного промежутка их реальные доходы превышали показатели 1966 года менее чем на 20 %. Сильнее всех пострадали мелкие арендаторы, поскольку их реальные доходы вообще снизились в сравнении с теми, что были тринадцатью годами ранее. Существенный рост реальных доходов относительно 1966 года наблюдался только у собственников-арендаторов и собственников-землепользователей.

Причины этого отступления по широкому фронту можно свести к трём факторам. Во-первых, эффект предшествующего увеличения производства риса благодаря переходу к двойным урожаям был исчерпан, и на протяжении всего указанного периода урожайность оставалась неизменной. Во-вторых, после 1974 года цены на рис-сырец оставались стабильными в течение последующих пяти лет[196]. При этом стоимость производственных ресурсов для земледельцев продолжала расти, а заодно повышался индекс потребительских цен (на 22 %), в связи с чем реальные доходы всех категорий землепользователей сокращались. Несомненно, снижение доходов крестьянских хозяйств способствовало массовой демонстрации рисоводов, состоявшейся в январе 1980 года – впервые за последние 15 лет, – когда тысячи крестьян собрались в Алор-Сетаре с требованием повышения цен на рис-сырец.

Тенденция к ухудшению баланса распределения доходов с 1966 по 1979 годы представлена в Таблице 3.5, где сравниваются данные о чистом доходе мелких земледельцев во временнóй динамике относительно чистых доходов других категорий землепользователей. Очевидно, что все эти диспропорции, по сути дела, возникли на первом этапе внедрения двойных урожаев. Ирония заключается в том, что на втором этапе эти новые проявления неравенства были приостановлены, хотя и ценой общего снижения реальных доходов – но не развернулись вспять. Мелкие арендаторы, которые в 1966 году имели вдвое меньшие доходы, чем собственники-арендаторы, теперь располагают доходами, составляющими примерно четверть от доходов этой группы. Точнее, доходы тех арендаторов, которым посчастливилось сохранить этот статус, сократились до четвертой части доходов собственников-арендаторов. Доходы мелких собственников-землепользователей – ещё более многочисленной группы – 13 лет назад составляли более половины доходов собственников-арендаторов, а сейчас эта доля равна примерно одной трети. Ухудшение положения мелких крестьян в долине реки Муда является следствием незначительной площади их хозяйств, а также прямого и косвенного воздействия ирригационной программы, которая создает диспропорциональные преимущества для собственников дефицитных факторов производства. Мелкие крестьяне изначально были бедны – теперь же они не просто остаются бедняками, их бедность ещё и выросла в относительных показателях. Исходя из этих данных, не возникает никаких оснований для сомнений в общей оценке «зелёной революции», которую даёт Кейт Гриффин: «Происходящие в настоящий момент изменения содержат тенденцию к увеличению относительного неравенства»[197].

Таблица 3.5. Сопоставление доходов по категориям землепользователей в 1966, 1974 и 1979 годах (в %)

Пропасть, разделяющая крупных капиталистических хозяев, которые реализуют на рынке бóльшую часть риса из региона Муда, и массой мелких крестьян, теперь почти превратилась в бездну – а вдобавок к ней (и в связи с ней) идёт унижение, ведь богатым хозяевам теперь редко приходится хотя бы нанимать бедняков для помощи в выращивании урожая. Если сравнивать текущую ситуацию с 1966 годом, то большинство домохозяйств в долине реки Муда всё равно обладают бóльшим достатком, чем раньше. Но при этом баланс в распределении доходов существенно ухудшился, а значительное меньшинство людей – возможно, 35–40 % населения – по-прежнему имеют очень низкие доходы, которые если и не стали хуже, чем десятилетие назад, то уж точно не улучшились. Учитывая ограниченную способность экономики в целом к поглощению внешних ресурсов, падение заработков из-за внедрения машин и небольшой размер участков, обрабатываемых представителями бедных слоев, их участь едва ли сможет изменить что-либо иное, кроме земельной реформы[198].

В природе крупных бюрократических структур – их выдающимся примером является государство – заложено создание серии количественных показателей, при помощи которых можно устанавливать цели и оценивать масштабы их достижения. Например, такое человеческое горе, как бедность, обозначается рядом цифр: определённое количество денег в расчёте на домохозяйство или определённое количество ежедневно потребляемых калорий. В дальнейшем нам ещё представится много случаев для исследования того, что именно означает бедность – каким образом она переживается и понимается людьми, – но в качестве некоего базового уровня, с которого можно начать, обратимся к её грубым количественным характеристикам.

Данные, представленные в Таблице 3.6, основаны на официальных показателях уровня бедности; они демонстрируют, каким образом изменились доходы различных групп землепользователей начиная с 1966 года в сопоставлении с этим стандартом.

Таблица 3.6. Чистые доходы различных групп землепользователей и типоразмеров земледельческих хозяйств, в% от доходов, определяющих уровень бедности в сельской местности

Примечание: Размер доходов домохозяйства, определяющий уровень бедности для сельской местности, составлял 148 малайзийских долларов в 1966 году, 215 долларов в 1974 году и 267 долларов (ринггитов) в 1979 году. Если внести в эти показатели поправку на фактическую урожайность и занизить стоимость рис-сырца, принимая во внимание содержание в нём влаги[199], с одной стороны, и на новые удобрения и новые субсидируемые цены (1981 год), с другой, то доходы мелких собственников и арендаторов в среднем останутся значительно ниже уровня бедности (72 % и 52 % соответственно), тогда как доходы арендаторов и собственников-землепользователей в среднем окажутся несколько выше этого уровня (109 % и 126 %). Значительно выше уровня бедности будут находиться только собственники-арендаторы.

Примечательный и отрезвляющий факт заключается в том, что значительная часть преимуществ, достигнутых в период с 1966 по 1974 годы, к 1979 году была по большей части обнулена. Доходы мелких земледельцев – как собственников, так и арендаторов – не поднялись выше уровня бедности даже в ходе первоначального ценового и производственного бума, а к 1979 году снова оказались намного ниже этой планки. В среднем доходы арендаторов и собственников земли значительно увеличились, но многие из них – если не большинство – по-прежнему находились ниже уровня бедности. В 1979 году в долине реки Муда насчитывалось как минимум 33 тысячи «официально» бедных домохозяйств[200]. Их существование делает проблему бедности в регионе непреодолимой. Бедность сохраняется, несмотря на внедрение двойных урожаев, несмотря на то что регион Муда является благодатной территорией по почвенным условиям, несмотря на плотную сеть учреждений, созданных для удовлетворения потребностей рисоводов, несмотря на государственные программы, направленные на искоренение бедности, несмотря на недавнее повышение цен на рис-сырец и субсидии на удобрения – одним словом, несмотря на все тринадцать лет интенсивного развития сельского хозяйства.

Основная проблема, конечно же, заключается в неравных условиях землевладения и неравных размерах хозяйств, существовавших на начальном этапе реализации программы. Прибыль от новых посевов, ирригации и двойных урожаев в лучшем случае распределяется пропорционально контролю над производственными активами. У мелких земледельцев попросту не было ни земли, ни капитала, которые позволили бы им впечатляюще нарастить свои доходы. Их доступ к земле ограничивали долгосрочная аренда, рост цен на землю и сворачивание арендных отношений. При этом они с избытком располагали таким активом, как труд. Именно он в значительной степени обеспечивал рост их доходов до появления комбайнов. Однако механизация сбора урожая в совокупности с увеличением производственных затрат и потребительских цен постепенно свели скромный прирост их доходов на нет.

Наряду с изменениями в производственной сфере, размерах хозяйств, землепользовании и механизации, «зеленая революция» в определённой мере имела институциональный характер. Как уже отмечалось выше, этот аспект «зелёной революции» наиболее ярко проявился в государственном контроле над подачей воды на поля и растущем участии в помоле риса, организации сбыта, предоставлении кредитов и распределении удобрений. Основной институциональный вектор этих преобразований стала задавать Администрация по сельскохозяйственному развитию региона Муда (МАДА) и 27 её местных отделений, каждое из которых имеет собственную ассоциацию земледельцев (Пер сантан Пеладан). Основной функцией этих местных отделений было распределение среди своих участников кредитов на оплату аренды тракторов, удобрений, пестицидов и пересадки риса. Этими услугами с выгодой воспользовались 15 тысяч крестьян (примерно 25 % крестьянских хозяйств). Ассоциации земледельцев, отнюдь не оставаясь попросту пассивными получателями услуг, стали активными и громкими выразителями интересов крестьян – как в индивидуальном, так и в коллективном порядке. Они стали выступать в качестве некоего функционального эквивалента лобби производителей риса, которое постоянно оказывает давление при помощи ежегодных резолюций, петиций и делегаций, требуя изменений политического характера, которые пойдут на пользу их участникам. Влиятельности ассоциаций способствует атмосфера политической конкуренции, в особенности в Кедахе, где все местные учреждения, за исключением одного или двух, фактически контролируются членами правящей партии.

В ту или иную ассоциацию земледельцев в разное время вступали примерно 40 % крестьян долины реки Муда, однако членство в ассоциациях никоим образом не выступает репрезентативным срезом для всего крестьянства в этом регионе. Данные Таблицы 3.7 демонстрируют, насколько однобоким является состав их участников. На долю крестьян, обрабатывающих менее 2,84 акра (4 релонга) земли, приходится почти половина земледельцев региона, но среди членов ассоциаций они составляют лишь 12,4 %. С противоположной стороны, на долю крупных хозяев, обрабатывающих земли площадью 5,7 акра и более, приходится всего 23 % земледельцев, но среди членов ассоциаций им принадлежит 47 %. Доминирование зажиточных крестьян в земледельческих ассоциациях типично для большинства подобных организаций в странах Третьего мира[201]. Такая ситуация возникла не столько в силу той или иной систематической официальной политики, сколько из-за политики, реализуемой их избираемым руководством[202].

Таблица 3.7. Соотношение между распределением размеров хозяйств, членством в земледельческих ассоциациях и получателями кредитов на производственные цели

Ещё более значительный, чем в случае членства в ассоциациях, перекос в пользу состоятельных слоев крестьянства присутствует в распределении кредитных средств. На крупных земледельцев, обрабатывающих участки площадью более 5,7 акра, приходится менее 23 % крестьян, однако доля этой группы среди получателей кредитов превышает 60 %, а в массе фактически предоставленных кредитов она, разумеется, гораздо выше. Мелкие земледельцы, на которых приходится почти половина населения региона Муда, составляют всего 6 % от общего количества получателей субсидированных кредитов. Тем, кто больше всего нуждается в кредитах на легких условиях, отказано в доступе к этим средствам, тогда как те, кому по силам брать займы в банках или оплачивать производственные ресурсы за счёт собственных сбережений, обеспечены средствами с избытком. Кроме того, растущий уровень просрочек в погашении кредитов свидетельствует о том, что многие крупные земледельцы сумели превратить их в прямые субсидии[203]. Накопленные безнадёжные долги не влекут за собой никаких санкций, поскольку заёмщики, преимущественно относящиеся к рядам местных ставленников правящей партии, практически неприкосновенны. В этом отношении правящая партия ОМНО и правительство штата Кедах являются заложниками интересов относительно процветающей прослойки земледельцев, которая появилась и укрепилась благодаря «зелёной революции».

По мере нарастания экономической дистанции между богатыми и бедными увеличивался и доступ привилегированной группы к механизмам влияния и кредитным средствам. Если рисоводам вообще удаётся добиться, чтобы их интересы были услышаны, то они всё чаще совпадают с интересами крупных фермеров. По отдельным вопросам, таким как субсидированные цены на рис или субсидии на удобрения, здесь может быть мало разногласий, поскольку интересы богатых и бедных в основном совпадут. Однако по многим другим вопросам – механизация, политика оплаты труда в сельском хозяйстве, соответствие критериям предоставления кредита, арендная плата за землю и земельные реформы – интересы богатых и бедных резко противоречат друг другу. Напоминающий мёртвую хватку контроль крупных производителей риса над ассоциациями земледельцев предполагает, что жизненно важные интересы бедных слоев населения региона систематически исключаются даже из политической повестки, а те, кто уже получил наибольшие выгоды от «зелёной революции», будут гнуть свою линию и впредь[204].

Все эти факты, относящиеся к сельскохозяйственному «прогрессу», более чем знакомы из исследований «зелёной революции» в других азиатских странах. Кейт Гриффин приходит к следующему выводу:

В регионе реки Муда экономические, политические и институциональные факты тоже сочетаются таким образом, что крайне маловероятно, что по отношению к преобладающему сегодня огромному неравенству будут предприниматься какие-либо действия, не говоря уже о его смягчении.