Глава V. В которой Григорий Орлов заряжает пистолет, с полной решимостью победить или умереть
Екатерина знала: она может опираться на четыре десятка участвующих в заговоре офицеров лейб-гвардии (в их числе и Фёдор Орлов, окончивший, как и старшие братья, Шляхетный корпус и совсем юным отличившийся в Семилетней войне; сейчас он – в Семёновском полку поручиком) и на десять тысяч солдат трёх полков. Это – не считая высших сановников империи: воспитателя наследника Павла Петровича Н. И. Панина, будущего московского губернатора М. Н. Волконского, президента Академии наук гетмана Войска Запорожского К. Г. Разумовского.
Екатерина нигде напрямую не говорит о степени своей вовлечённости в составившийся заговор. Но целый ряд документов свидетельствует: всё знала, была вовлечена, делала, что могла, в пользу заговора, даже сносилась с зарубежьем в поисках средств для гвардейцев. Супруга она не любила, а почти ненавидела, зато сразу полюбила власть, которая перед нею брезжила, но в руки пока не давалась. В тех же записках она, заметно преумножая бесспорные недостатки и пороки Петра III, постарается безжалостно представить его настоящим дегенератом, идиотом, только и знающим, что играть в солдатики.
Хватило бы и только этого анекдота (в старом, историческом значении слова, которым обозначали забавное или странное происшествие, казус): «Однажды (…) я вошла в комнату Его Высочества и была поражена представившимся зрелищем. Посередине кабинета (…) была повешена огромная крыса. Я спросила, что это значит, и получила в ответ, что крыса эта совершила уголовное преступление и по военным законам подверглась жесточайшему наказанию, что она забралась на бастионы картонной крепости, стоявшей у него на столе в этом кабинете, и на одном из бастионов она съела двух поставленных на стражу часовых из крахмала, что за это он приказал судить преступницу военным судом, что его собака-ищейка поймала крысу, которую немедленно затем повесили с соблюдением всех правил казни и которая в течение трёх суток будет висеть на глазах публики для внушения примера. Я не могла удержаться от хохота, выслушав эту удивительную нелепость; но это очень не понравилось великому князю, и видя, какую важность придаёт он казнённой крысе, я ушла и сказала, что как женщина ничего не смыслю в военных законах. Но он не переставал дуться на меня за тот хохот и за то, что в оправдание крысы я говорила о необходимости, прежде чем вешать её, расспросить и выслушать её оправдание».
Положим, давняя позорная смерть крысы и не стоит заговора против ещё не успевшего короноваться, но всё же самодержца.
Гвардейцев, особенно Григория Орлова и его братьев, наверняка мало заботило и то обстоятельство, что Пётр предпочитал и в супружеской спальне играть в «куклы и другие детские забавы», которые ему исправно доставляла его камерфрау. Заговор был движим совсем иными мотивами.
Единственное, что могла положительно оценить элита империи из действий императора, это подписанный им «Манифест о вольности дворянства», который не только полностью освобождал дворян от физических наказаний, что раньше водилось. Внук Петра Великого (между прочим, это определение включалось в титул Петра III, и выпустить на письме эти слова было чревато большими неприятностями) отменил введённую дедом обязательную и поголовную повинность служить государству. Теперь дворянство могло не служить вообще, однако привилегии за ним не только оставались, но и расширялись, включая право практически беспрепятственного выезда из страны и право свободно распоряжаться своими владениями даже для неслужилых. «Манифест», собственно, обеспечит России появление в будущем тех самых знаменитых «двух непоротых поколений», которые насчитает Александр Иванович Герцен. «Непоротые» – значит, такие, в ком, по Пушкину, «сердца для чести живы», а умы открыты для высоких ценностей. И уж во всяком случае «непоротые» если станут служить Отечеству, то не за страх, а за совесть, и так, как они понимают благо Отечества, а не как им велят.
Ну и кое-что «по мелочи», как может показаться. Пётр III упразднил Канцелярию тайных розыскных дел, пыточных казематов которой боялись как огня все подданные, не исключая дворян старейших родов. Поощрил торгово-промышленную деятельность, приказав создать Государственный банк с правом выпуска им ассигнаций. Разрешил свободную внешнюю торговлю. Повелел беречь леса – один из важнейших ресурсов страны.
Попытался преодолеть самое мрачное явление закосневшего феодализма, своим указом квалифицировав убийство помещиками крестьян как «тирренское мучение», хотя, с другой стороны, феодальные права дворян укрепил: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать»: то есть правьте своими людьми и живите их трудами, но и жизни их сохраняйте, не уменьшая «тиранством» население моей, Петра III, империи.
Успел он это за недолгий (семь месяцев) срок правления. Сочувствующие из числа современников отмечали, что в императоре, помимо малообразованности и пороков, были и жажда деятельности, неутомимость, доброта и доверчивость. Хотя академик Якоб Штелин, которому доверено было воспитание и обучение племянника императрицы Елизаветы Петровны, ещё недавно считал главной чертой своего ученика не столько способности, сколько лень.
Но за внуком Петра Великого (при рождении – иноязычным и даже инославным Карлом Петером Ульрихом) числились и непростительные отступления от достижений и заветов его предшественников.
Он заключил невыгодный для России мирный договор с Пруссией и вернул ей захваченные земли, тем обессмыслив все понесённые русской армией в ходе войны потери (именно в честь этого невыгодного для России Петербургского мирного договора и давался торжественный обед, за которым разыгралась семейная сцена). Зато готовился к династической войне с Данией за Шлезвиг, которым когда-то владели его предки. Война должна была вестись в союзе с любезной его сердцу Пруссией, тогда как на этот момент союзницею России была, наоборот, Дания. Он предполагал лично возглавить поход на Данию во главе гвардии, но гвардия находила сей поход неуместным, бессмысленным, а Шлезвиг – нужным разве что лично Петру, но никак не России. Осуждалось в обществе и намерение секвестировать имущество Русской церкви, отменить монастырское землевладение.
Вообще-то Екатерина позже всё-таки секвестр проведёт, однако Пётр, воспитанный поначалу в лютеранстве, ещё и заговаривал о реформе церковных обрядов и запрете на иконы, чего Екатерина, тоже перешедшая в православие из лютеранства, себе не позволит. Особое недовольство отечественных дворян вызывало наметившееся в очередной раз засилье иностранцев. К этому вроде бы было не привыкать, но всегда надеешься на лучшее…
Короче говоря, Пётр Фёдорович не был плоской, картонной фигурой. Дурная слава о нём была пущена на века вперёд дворцовой оппозицией, его вдовой, участниками заговора. И наоборот, те современные нам историки, которые делают центром своих исследований именно Петра III, охотно преувеличивают его достоинства или потенциал. Такой пересмотр старых хрестоматийных оценок падает на благодатную почву: на привитую нам, потомкам, дихотомию «наши» – «чужие». Нам свойственна поляризация действующих лиц истории по линии «добро» – «зло». Чего обычно не было, не бывает и не может быть с живыми людьми.
Орловы и их единомышленники и до ареста Пассека явно не намерены были откладывать задуманное в долгий ящик. На то были причины и у офицеров, и у самой Екатерины. Ей Пётр открытым текстом объявил, что после Датского похода может с нею развестись и жениться на своей фаворитке Елизавете Воронцовой. А зарубежный поход может увести гвардейцев из столицы, и им уже не удастся повлиять на ситуацию. Поэтому – сейчас или никогда.
Первейшую из задач они уже решили: государыню никто не сможет арестовать, пока она в бегах. Однако пристало ли государыне петлять, как заяц? Нет, это не побег от врагов – это бег к заветной цели. Так считают Орловы, которые сегодня, по сути, похитили Екатерину Алексеевну. Похитили, как они полагают, не просто у мужа, но – для Отечества.
Век XVIII. Утро 28 июня 1762 года. Алексей Орлов отнимает лошадь у крестьянина
Интересно, что по церковному календарю 28 июня – день перенесения мощей святых бессребреников Кира и Иоанна, прославившихся успешным врачеванием христиан. Подходящий день для излечения России… Следующий эпизод мы находим только в книге «Русские избранники и случайные люди в XVIII веке» (случайные – в смысле «попавшие в случай») фон Гельбига, секретаря саксонского посольства при дворе Екатерины II. Дипломат способен был узнать об этом разве что с чьих-то слов:
«Лошади Орлова были слабы. Когда они на дороге встретили крестьянина с возом сена, у которого была добрая лошадка, Алексей предложил ему обменять её на одну из своих. Крестьянин отказался. Орлов вступил в драку с ним, осилил его, выпряг его хорошую лошадь и оставил ему свою дрянную. Когда путники приблизились к столице, они встретили саксонца Неймана, которого посещали многие молодые люди и в том числе Орловы.
Нейман, увидя своего друга Алексея, закричал ему дружески по-русски: Эй, Алексей Григорьевич, кем это ты навьючил экипаж?
Знай помалчивай, – отвечал Орлов, – завтра всё узнаешь».
Нетрудно догадаться, что рассказать об этом мог только Нейман – Орловы об обстоятельствах судьбоносного дня «помалчивали» всю жизнь.
В это самое время другие экипажи – получше, нежели офицерская одноколка – выезжают из Ораниенбаума в Петергоф. Это император со свитой отправляется туда, где мог бы состояться торжественный обед в честь его тезоименитства. Но деревянный флигель пуст – птичка вылетела из клетки.
Секретарь французского посланника К.-К. Рюльер, описывая последний этап продвижения к столице, говорит, что императрица якобы едет за коляскою Григория Орлова «со своею женщиною», а позади «Орлов-солдат», то есть Алексей, «с товарищем, который его провожал». Француз даже не знает, что товарищ этот, скорее всего, – Фёдор Барятинский, роль которого в перевороте не будет исчерпана событиями этого дня. И Орловы для француза – какие-то «солдаты», никто, выскочки, и «товарищ» остаётся для него безымянным, тогда как Барятинский был при дворе более чем заметен, он – обер-гофмаршал Петра III.
Предполагая, что предприятие может кончиться неудачно, Григорий Орлов «со своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга». Если француз это не придумал, то друг с заряженным пистолетом – Фёдор Барятинский.
Возможно, и горничную Рюльер оставляет в одноколке рядом с императрицей, исходя из правил этикета, по которым дама не может передвигаться без прислуги. Но нам кажется, что Екатерине сейчас не до хорошего тона. Тон, как и «какой-то беспорядок в одеянии», уже не может иметь значения. И можно предположить, что путь свой Екатерина завершает наедине с Григорием, в одноколке, где поместиться троим было бы затруднительно.
Непонятно, подзнабливает ли Екатерину Алексеевну от волнения – или просто трясёт её шаткая одноколка. «Я буду царствовать или погибну!» – писала она ранее английскому послу, и вот сейчас станет ясно, какому из двух обещаний суждено сбыться. В одноколке ещё и тесно, и «похищенную» прижало к отцу её сына, родившегося совсем недавно – в апреле. Сам Григорий если и волнуется – за неё и за своих братьев, особенно за Фёдора, оставшегося в полку, – то виду не подаёт и только успокаивает Екатерину.
Румянец на его щеках ярче обычного. Орловы вообще будто созданы для таких вот моментов.
Как у всякого дворянского рода, у Орловых заготовлена легенда о происхождении их фамилии. Даже два варианта легенды. Общее в обоих – то, что предком наших героев был бунтовщик, стрелецкий старшина Иван. Характерная фамильная черта Орловых раскрывается в варианте легенды, усиленно поддерживаемом самими Орловыми.
Легенда эта гласит, что дед Орловых в 1698 году участвовал в Стрелецком бунте против Петра I. Вместе со всеми на казнь шёл и стрелец Иван, которого сослуживцы за силу и, бесстрашие прозвали Орлом. Он спокойно подошёл к Лобному месту и горделиво сказал самодержцу: «Ты бы подвинулся, Пётр, мне на плахе лечь надобно». Пётр не рассердился, а рассмеялся. И помиловал смутьяна – за силу духа. И не просто помиловал, а пожаловал ему дворянство и чин офицера. Прозвище деда стало фамилией.
А по версии, принадлежащей писателю графу Салиасу-де-Турнемиру, версии литературной и оттого более витиеватой, в день стрелецкой казни предок Орловых шёл к плахе гордо и степенно, что, видимо, и бросилось в глаза царю-реформатору. Романист живописует встречу старика Орлова и царя Петра таким образом:
«Царь остановил старика и, вызвав из рядов, спросил, как звать. Стрелецкий старшина Иван Иванов сын Орлов.
Не срамное ли дело, старый дед, с экими белыми волосами крамольничать?! Да еще кичишься, страха не имеешь: выступаешь, глядишь соколом, будто на пир. Старик упал в ноги царю: Срам велик, а грех ещё того величе. Не кичуся я, царское твоё величество, и иду радостно на смерть лютую не ради озорства. Утешаюся, что смертью воровскою получу грехам прощение и душу спасу. Укажи, царь, всем нам, ворам государским, без милости головы посечь. Не будет спокоя в государстве, пока одна голова стрелецкая на плечах останется».
Молодого царя удивили такие речи, и он разговорился со стариком. Пока товарищам Орлова секли буйны головы, царь дознавался у него о стрельцах, о прошлых их восстаниях. Плаха была залита кровью и ждала последнюю жертву. Но царь оставил старика в живых.
С тех пор все Орловы верой и правдой служили государям. Вот только интересно, что этих государей они выбирали себе сами.
Правда или вымысел оба варианта легенды – неизвестно. Да это и неважно. Дело не в том, что у тебя в генах; ДНК – дело тёмное. Важнее то, что ты о себе знаешь или думаешь, с каким настроем вступаешь в жизнь и на что или на кого потом равняешься. «Ты выше, но я высок по-своему и тебя не хуже, так что подвинься, государь» – это все Орловы про себя помнили, как «Отче наш».
Оттого-то, глотая пыль из-под копыт парной упряжки, Григорий спокоен: братья не могут сегодня не выйти победителями.
Легенда. Век XVII. Октябрь 1698 года. Москва, Красная площадь. Царь Пётр и стрелец Орёл