Вот так он и дожил до сорока лет. На семь лет пережил Христа. И решил сделать обрезание.
Фамилия у него была Фришберг, что переводилось довольно загадочно. Как «Свежая гора» или «Горная свежесть» – черт его знает. А звали Петя.
У него был друг-хирург с фамилией Гольдберг, что подтверждало правильность выбора.
Приняв решение, Петя позвонил Гольдбергу и заявил о своем желании упрочить свою принадлежность к иудаизму, в котором он ровно ничего не смыслил.
Гольдберг, что переводилось как «Золотая гора», ответил в трубку с легким коньячным акцентом:
– Нет проблем. Приходи в субботу. Я дежурю. Все обстряпаем в лучшем виде!
И надо ж – такое совпадение! В субботу, и в самый Песах, еврейскую Пасху, поплелся Петя на обрезание. Давши слово – держись. Ему было неудобно перед Гольдбергом, которому он таки дал обещание прибыть ровно в десять.
Гольдберга на месте не оказалось. Зато был его ассистент – Хабибуллин. Черт его знает, как это переводится с татарского.
Петя назвал свою фамилию. Хабибуллин пожал плечами. Петя уточнил, что он договорился с доктором Гольдбергом об обрезании. Хабибуллин заулыбался:
– Конечно, конечно. Доктор мне говорил. Все обстряпаем в лучшем виде!
Петю отвели в операционную и обмазали причинное место йодом.
Хабибуллин постоянно куда-то исчезал, так что Петя тосковал на топчане, имея все, измазанное йодом.
Наконец, Хабибуллин появился прочно и привел с собой маленького молодого узбека. Фамилии не помню.
Узбека Хабибуллин представил как практиканта, для которого эта пустяковая операция должна быть практическим пособием.
Петя не возражал. Он замерз в холодной операционной и весь скукожился от йода.
Во второй главе Книги Бытия сказано: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел своих, которые Бог творил и созидал». Сказано – нельзя работать в шабат, то есть в седьмой день недели – субботу, значит, нельзя! Ибо в этот день по определению ни хрена толкового не должно получиться!
Врачи принялись за дело. Хабибуллин надел очки. Работали в четыре руки. И все обмотали бинтом до неприличных размеров.
С трудом втиснувшись в джинсы, Петя поехал домой на метро, потому как управлять машиной в бедственном состоянии был не в силах.
Через день он пришел на перевязку. Все трое были на месте. Гольдберг мыл руки и напевал про очи черные. Хабибуллин ел колбасу на подоконнике. Узбек сидел на корточках под кварцевой лампой.
Петю разбинтовали в четыре руки. Подошел улыбающийся Гольдберг и перестал улыбаться.
Петя посмотрел вниз и обмер: складки кожи были подшиты в противоположных направлениях, таким кандибобером, что образовали какое-то подобие восьмерки или самолетного пропеллера.
Хабибуллин снял и начал протирать очки. А узбек к уда-то ушел вместе с кварцевой лампой.
– Да, – после долгой паузы вымолвил Гольдберг. – Повезло-таки твоей жене!
Коньяк, который Петя принес в газетной трубке, выпили вчетвером. Потому как пришел молодой узбек и принес кварцевую лампу. Закусывали остатками колбасы Хабибуллина. Колбаса была противной, с большими кусками сала. Хабибуллин сказал, что колбаса конская.
Петя шел к метро и плакал. На машине в бедственном состоянии он ехать был не в силах.
В шабат – еврейскую субботу, в самый Песах – великую еврейскую Пасху, приобщился Петя Фришберг к таинствам иудаизма. Ни черта он в иудаизме так и не понял, как ни черта не смыслили в исполнении обряда обрезания татарин Хабибуллин и молодой узбек. Фамилии не помню.