Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно – женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня – только француженок охмурять.
Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда – как лезвием полоснула.
– Грубо работает, – сказала. – Ваши мужчины почему-то думают, что они – мечта всех женщин.
Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они – мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть.
– Надо не думать, надо быть лучше, – едко заметила Женевьев.
Это, конечно, было очень по-европейски. Хотя ему, российскому капитану, откуда знать, как по-европейски, а как нет? Нет же никакой Европы на самом деле – одно кино про Европу, которое выдумывают всякие там альмодовары и гринуэи, и книжки тоже, уэльбек да бегбедер. В общем, еще большой вопрос, можно ли всему этому верить и не проще ли ввести туда танковую бригаду и устроить им всем по-настоящему счастливую жизнь.
Ответа на этот вопрос найти он не успел – перед глазами уже маячила в меру обшарпанная дверь его кабинета. В кабинете он сидел не один, а вместе с Пашкой, которого, правда, сейчас на месте не было. Пашка – напарник, догадалась Женевьев, вы с ним команда.
– Точно, – согласился капитан, – команда… Железный кулак, бьющий в золотые зубы криминала и организованной преступности.
Вякнул и заговорил селектор – капитана требовал дежурный. Вспомнил, донжуан самодельный, что к Паше как раз пришел посетитель. Ждет, между прочим, уже целых полчаса. Паша, главное, сам назначил и даже пропуск выписал, а потом в отпуск ушел. Забывчивый он, Паша, как девушка на выданье. Может, капитан поговорит с этим, который пришел? А то неудобно выходит, теперь ведь вроде как мы для народа, а не народ для нас. Так что с народом этим лучше не связываться – наскандалит в Фейсбуке и тебя же потом по погонам ударят, прям по звездочкам.
Саша только головой покачал на такие речи. Ладно, сказал с неохотой, давай сюда своего терпилу.
Женевьев удивилась: будешь выполнять чужую работу?
– Чужую?! Да ты что! Мы и со своей-то не справляемся, – язвительно заметил капитан.
– Так много работы?
– Не так работы много, как зарплаты мало.
В дверь постучали, и стук этот не понравился капитану. Слишком он был уверенный, что ли, развязный какой-то. Свои бы стучать не стали, просто вошли, но почему, интересно, так стучат чужие? Можно было сказать «войдите», но говорить это совершенно не хотелось. Выждав секунду, Саша подошел к двери и сам открыл ее. На пороге стоял крепкий высокий мужчина лет, наверное… да Сашиных примерно лет, вряд ли больше. В нем чувствовалась легкая небрежность сильного и опасного человека.
– День добрый, – сказал сильный и опасный, оценивающе глядя на капитана.
Капитан ничего не ответил, кивнул головой на стул: дескать, присаживайтесь, гость дорогой. Сейчас посмотрим, что вы за птица и почему это у вас добрый день, когда все честные люди на службе пуп рвут и день у них обыкновенный, то есть вполне собачий.
Пришелец сел и смотрел на капитана с непонятной улыбкой, а Женевьев как бы и вовсе не видел. Что там, в самом деле, видеть? На ней же не написано, что французский ажан, наоборот, написано, что обычная молодая баба. Это для вас она Софи Марсо, а у него, может, по три штуки таких в каждом лупанарии.
Улыбка гостя раздражала капитана. Не любил он, когда опасные люди улыбаются, это делало их в два раза опаснее. Хотя капитан был полицейским, по жизни он предпочитал ясность, разговор лицом к лицу, прямоту. А судьба угораздила его в следователи. Все эти хитрости, заходы, ловля клиента на слове – противно, но надо. Но противно. Хотя, наверное, он один такой мастодонт остался. Большинство следаков уже давно сидели на простом запугивании да улики подбрасывали, других методов не знали.
Интересно, этот опасный видит, что он, капитан, тоже опасный, что его надо бояться? Или, как и все вокруг, ошибочно считает гуманистом и тюфяком? А ведь на самом деле капитан вовсе не тюфяк. Просто у него… А что у него? Принципы? Мог капитан Серегин сказать, что у него принципы? Вряд ли, вряд ли. Принципы – они в голове. А у капитана не в голове, а в теле было что-то такое, что мешало ему делать то, что преспокойно делали другие. И наоборот, велело делать то, чего другие не делали. Но если это все само собой выходит, то чем тут гордиться, скажите? Нечем. Ну, он и не гордился.
– Я к Павлу Ивановичу, – сказал гость, видя, что заняться им никто не торопится.
Саша выдержал паузу, включил компьютер. Неплохо сбить с клиента лишний гонор, пусть подергается. Наконец вроде как сжалился.
– Павла Ивановича пока нет, – отвечал хмуро, глядя в экран. – Все, что нужно, можете сказать мне.
Услышав голос капитана, гость переменился в лице. Улыбка его стала шире и, как это ни противно, гораздо симпатичнее. Секунду он, прищурясь, глядел на капитана, потом ни с того ни с сего вдруг ткнул в него пальцем:
– Сашка!
Тот даже опешил слегка – до чего дошло, до какого панибратства. Совсем не уважают человека в погонах, хоть снова «черные маруси» по ночам пускай.
– Сашка, – не унимался пришелец, – Сашка Серегин!
Тут уже и сам капитан вгляделся в эту сильную рожу, в эту опасную улыбку и твердый взгляд – и чуть со стула не упал. Валера? Валерка Михеев! Сколько лет, сколько зим!
Бросились обниматься – не удивляйтесь, дорогая французская мамзель, у диких так принято. Обнимаются – и без всяких извращений притом, а некоторые еще и хлопают друг друга по плечу.
– Ах ты, бродяга… – пришлось объяснять Женевьев, что еще за бродяга такой. – Школьный приятель… Сколько же мы с тобой не виделись?
Да черт его знает, сколько они не виделись, а то и побольше. С ума сойти, время-то как бежит… Вот, Женевьев, познакомьтесь. Это Валера, это Женевьев. Прямым рейсом из Парижа. По обмену опытом, так сказать, ну, и всем остальным, что найдется.
Валера посмотрел на Женевьев с интересом, но руку пожал правильно – крепко, доверительно, без глупых заигрываний. Потом снова повернулся к капитану.
– Значит, по силовой части пошел? Уважаю.
Сашка кивнул: как говорится, не погоны красят человека, а звездочки на погонах… Слово за слово – им было, что спросить друг у друга. Борьбой-то, борьбой занимаешься еще, капитан? Да ну, какая борьба. Возраст уже подпирает. У него теперь одна борьба – с преступностью. И как успехи? Ничего успехи, до полного искоренения остались считанные дни.
Посмеялись.
– Ну, а ты, Валера, чем занят?
У Валеры оказался свой бизнес – охранное предприятие. Называется «Красная жара». Как в кино со Шварценеггером, помнишь? Саша умолк, помрачнел, на самом деле что-то вспоминал. То ли Шварценеггера, то ли что-то еще, такое же печальное.
– Скажи, – спросил вдруг, – это правда, что предприятие твое бандиты держат?
Валера искренне засмеялся. Кто держит – бандиты? Да они сами всех держат за все возможные места. И вообще, сейчас не бандитские времена. Сейчас всем рулят силовые люди, ну, типа Сашки, только звездочки у них побольше. А бандитов нынче не осталось совсем: либо приказали долго жить, либо, опять же, в силовиков перекрасились.
Капитан вроде как успокоился немного… Поинтересовался, зачем Валере Пашка. Тот стал серьезным, пустился в объяснения. История, сказал, вышла чрезвычайно хреновая. Орлы полицейские загребли его заместителя Макса. А парень замечательный, можно даже сказать отличный. Морально устойчив, прекрасный семьянин…
– Беспощаден к врагам рейха? – хмыкнул капитан. После того, как ушла Катя, разговоры про семью почему-то раздражали его.
Валера погрозил ему пальцем, засмеялся, потом опять стал серьезным – рассказывал.
– Вечером, понимаешь, шел мой Макс по улице, видит, к девчонке три гопника прикопались. Он взялся их дрессировать, но вежливо, культурно. А один из этих зверюг ему сзади пузырем по черепу. Ну, Максу, конечно, томно сделалось и обидно до невозможности… Он за ствол и давай шмалять вверх – внимание привлекать. Одна пуля задела кого-то слегка. Случайно… А ваши его в отделение загребли, дело шьют. Парень, считай, за свою же доброту и страдает. Нехорошо вышло, Саша, можно даже сказать, некультурно.
Капитан задумался – и тоже нехорошо. Потом поднял глаза на Валеру. Глаза эти горели каким-то недобрым огнем. На миг Женевьев показалось, что сейчас из Сашиного рта, как у Майкла Джексона, полезут вампирские клыки. Но не полезли все-таки, обошлось. Зато он предложил рассказать Валере другую историю, перпендикулярную к предыдущей. Валера напрягся немного, но слушать все-таки согласился. Женевьев почему-то показалось, что если бы даже он и отказался, слушать все равно бы пришлось – уж больно серьезным сделался капитан.
– Макс твой, – это Саша уже свой вариант событий рассказывал, – Макс твой напился вдребезину, сел в джип и поехал домой. По дороге увидел девушку симпатичную. Решил снять. Но девушка была приличная и сниматься не захотела. Он вышел из машины и стал затаскивать ее силой. Она – в крик. Подбежали трое парней, хотели остудить его чуток. А он, скотина, стал палить по ним из травмата. В итоге один лежит в больничке с подстреленным глазом и имеет большие шансы остаться инвалидом. Как тебе история?
Валера молчал, смотрел куда-то поверх капитана и немного вбок. Потом заговорил – медленно, вдумчиво.
Конечно, капитан все это прекрасно рассказал, хоть сейчас вставляй в русскую литературу и потом ЕГЭ по ней сдавай. Может быть даже, из капитана со временем выйдет писатель – инженер человеческих душ, лауреат государственных и нобелевских премий. Однако если брать по существу, то все это лирика и суета сует. У него, у Валеры, задача простая – вытащить Макса из СИЗО. И Саша по старой памяти ему в этом, конечно, поможет.
Но Саша смотрел на ситуацию совсем иначе. Никакой вам, батенька, старой памяти, сказал он, ни старой, ни новой. Если Михееву так проще, то пусть считает, что Сашу накрыл старческий склероз. Так что помогать капитан Валере не будет – ни ему, ни его гопнику Максу, пусть даже не надеется.
Валера на секунду помрачнел, сидел молча. Потом посмотрел наверх и его осенило.
– Видеокамеры, – догадался он, – все записывают, да?
Саша покачал головой: камеры, конечно, есть, но ничего не пишут, сломались.
Тогда взгляд Валерин обратился на Женевьев.
– Коллега из Парижа немножко понимай по-русски? – поинтересовался он. – Могут не то подумать?
Да нет, Париж тут не при чем. Хотя Валера прав, пожалуй, стоит попросить Женевьев выйти. Как же сказать-то? Что-нибудь вроде… Же ву при, Женевьев, дё венир вуар мон шеф. Ву деврие дискьюте дё сэртэн кестьон дё травай авек люй. Сэ лё промье этаж, лё бюро дизьем… Примерно так, хотя за точность он не ручается.
Женевьев не стала поправлять ошибки в его французском – как говорится, кто без греха, пусть первый ткнет в глаз пальцем. Когда дверь за ней закрылась, Валера повернулся к Саше, молча вытащил бумажник, стал отсчитывать деньги. Нет, вы не подумайте, он капитана не осуждает, жить-то надо. А сейчас кто при должности, тот и в дамках – вот такая у нас селяви. Человек же не затем в полицию пошел, чтобы гнилой селедкой питаться, человек в полицию идет за уважением, статусом, новыми возможностями…
– Хватит этого? – спросил Валера, зажав в руке еще одну купюру, как бы давая понять, что если не хватит, он и добавить может, почему нет.
Хватит, решил Саша, сгребая со стола деньги. Даже и больше, чем надо.
– А ты реальным ментом стал, – с некоторым восхищением заметил Валера. – Жадный, хитрый. Уважаю.
– Между прочим, мент – бранное слово, – отвечал капитан. – А за оскорбление меня при исполнении можно и схлопотать.
Валера засмеялся: извини, не знал, больше не буду.
– На первый раз прощаю, – решил Саша. – А что касается денег… Деньги свои засунь себе в службу тыла!
Купюры, как бабочки, полетели Валере прямо в морду. Точнее, полетели в лицо, но долетели уже до морды – так он изменился всего за секунду. На краткий миг Саше почудилось, что Валера сейчас кинется и перегрызет ему горло. Но тот все-таки пересилил себя, остался на месте, не перегрыз. Только побледнел и стал весь как бы мраморным. И таким же точно мраморным, совершенно белым голосом спросил, что сейчас имел в виду Саша.
– А ты догадайся, – отвечал капитан.
Валера криво улыбнулся. Что ж тут догадываться, граждане понятые, все и так ясно. Недоволен наш капитан, обижен. Только вот на что, интересно? Может быть, сумма его не устроила? Или он не патриот: не берет российскими деньгами – только иностранными. Ах, космополитизм безродный, скольким он уже жизнь попортил! Не надо, граждане, не гордитесь, берите, что дают, – хоть даже монгольские тугрики. Если, конечно, они не фальшивые.
Недолгое время они смотрели друг другу в глаза. Почему-то капитан сейчас ясно видел, что думает о нем Валера. Ну, что же ты юлишь, как целка на тракторе, думал тот, цену себе набиваешь? Не надо, здесь не базар. Скажи прямо, сколько нужно, – не обижу.
– Скажи прямо, – попросил Михеев уже вслух, – не обижу.
Капитан прямо и сказал. Повернись-ка ты, сказал, избушка, к лесу передом, ко мне задом – и катись в свою «Красную жару».
Тут уж Валера по-настоящему удивился: что такое? Честный мент? Артефакт и музейный экспонат. Капитан ухмыльнулся. Может, и так, может, и музейный. Вот только не надо его троллить, он этого не любит. И, кажется, уже было сказано, что мент – это оскорбление. Тем более – честный.
– Значит, не поможешь старому другу? – кажется, Валера огорчился всерьез.
Капитан удивился. Другу? Не друг ты мне, сволочь вороватая, потому что и ты, и Макс твой – бандиты, и клейма на вас ставить негде.
Ничего на это не ответил Михеев, только посмотрел прямо в глаза капитану, нехорошо посмотрел, неприятно. Сильный и опасный, почему-то вспомнил Серегин. Очень опасный. Если, например, ударит, не вставая с места, успею уклониться? А если нет, смогу потом подняться?
Но Валера, конечно, бить не стал. Кого бить – капитана полиции прямо в помещении ОВД, с ума вы сошли, что ли? Он просто собрал деньги (унизительно, конечно, но не бросать же, уборщице лишнее беспокойство) и поднялся со стула. Как говорится, спасибо за гостеприимство – было написано на лице его крупным шрифтом. На нет и суда нет, не хочешь, так мы с твоим Павлом Иванычем отлично договоримся сами.
– А вот тут ты ошибаешься, – оказалось, Саша тоже умеет неприятно улыбаться. – Договориться вам будет ой как непросто. Больно много народу в деле. Следователь, свидетели, пострадавшие. Не выйдет договориться.
– За пострадавших, – саркастически заметил Валера, – ты не бойся. С ними столковаться вообще не вопрос. Кто же захочет из просто пострадавшего превратиться в сильно пострадавшего?
Капитан вынужден был признать его правоту: пострадавший нынче пошел жидкий и мелкий. Ладно, пусть так, с пострадавшими договориться можно – но не со следователем. И уж об этом он, капитан, позаботится лично.
– Ты прямо дурак какой-то, – загрустил Валера и сел обратно на стул. – Честное слово, не понимаю. Я тебе что – дорогу перешел? Что-то не то сказал? Или сделал что-то не так? Растолкуй, в чем мой косяк.
Валерин косяк был в том, что он на свет появился и одним этим фактом нарушил мировую гармонию, объяснил капитан. Так что не будет ему, граждане, никакой договоренности, а пойдет его Макс прямым ходом под суд. А оттуда, даст Бог, и на зону. Как в песне поется: «по ту-ундре, по железной доро-оге… где встречается ре-едко… городской экипаж…»
Валера поморщился. Напрасно ты так со мной. Нехорошо это. Непорядочно. Он встал, подошел к выходу, у двери обернулся.
– Имей в виду, Сашка, из меня ведь исус христос неважный, щеки под удары подставлять не умею, – сказал он. – А память, наоборот, имею хорошую, эйдетическую имею память, помню все – и хорошее, и такое.
Капитан искренне удивился. Минутку, это что такое было? Это он, Михеев, ему угрожает, что ли? Ему, стражу закона, целому капитану полиции, выбивающему из пистолета Макарова хрен знает сколько на стенде – угрожают?
Валера тоже удивился. Позвольте, кто угрожает – он? Да чем он может угрожать капитану? У того и наган в кобуре, и погоны, и вся силовая контора в корешах ходит. А что он может Сашке сделать? Телеги во все инстанции накатать? Пожаловаться, что тот у него деньги вымогал? Натравить службу собственной безопасности? Смешно. Разве это может напугать железного борца с преступностью капитана Серегина? А, впрочем, знаете, можно и попробовать. Так сказать, провести эксперимент. Из чисто научного любопытства. И пусть капитан с фактами в руках доказывает, что он не верблюд. Нет, посадить-то его вряд ли посадят, но из работы в органах точно попрут. Но это ничего. Есть еще у нас в городе свободные вакансии дворников. Такого красавца любое ТСЖ с руками оторвет. Выдадут ему метлу, фартук – и пусть ни в чем себе не отказывает.
Сказав это все, Валера любезно улыбнулся и открыл дверь, чтобы выйти. Однако закрыть ее с той стороны ему не дали, Саша не дал. Не люблю, заметил капитан сдержанно, когда мне угрожают, а перед этим еще и взятку сунуть пытаются. Объясняю доступно всем присутствующим, что это статья 291 УК РФ, пункт 3, на срок до восьми лет. Так что присядем, товарищ дорогой.
Валера явно такого не ожидал.
– В каком смысле присядем? – голос у него дрогнул.
– Пока на стул, а там видно будет.
– Значит, посадить меня хочешь? – голос Валерин звучал недобро. – А за что, можно узнать?
– За неправедную жизнь – вот за что, – объяснил капитан.
– Что-то я такой статьи не помню.
– Это ничего. Был бы человек хороший, а статья найдется.
Валера секунду изучал физиономию Саши, а потом попросил не брать его на понт. Капитан огорчился. Он-то думал, что имеет дело с серьезным человеком, а Валера, глядите, как в опере изъясняется. Приличные бандиты давно так не говорят.
– А как говорят приличные бандиты? – вдруг заинтересовался Валера.
– А вот сейчас и узнаешь, – пообещал ему Саша. – Идем-ка, друг сердечный, разомнем твое правовое самосознание.
В серьезных и опасных глазах Валеры вдруг промелькнуло что-то странное: страх не страх, но какое-то смущение. Куда-то делось все его хладнокровие. Идти с капитаном он не захотел, даже голос повысил: никуда я не пойду, да и с какой стати? Серегин отвечал ему в том смысле, что есть подозрение, что он, Михеев, собираетесь воспрепятствовать следствию. Очень грамотно ответил, научно, хоть сейчас выдавай ему диплом доктора юридических наук.
В общем, академический этот спор закончился тем, что капитан взял Валеру за предплечье и твердой рукой повлек вон из кабинета. Однако Михеев вдруг стал, как вкопанный. Саша поднадавил, но тот словно в пол врос – здоровый бугай, не зря всю жизнь борьбой занимался, в отличие от Саши, который ей занимался только в школе. Совсем уж грубую силу Саше применять не хотелось; оперов, что ли, звать на помощь?
– Саня, – заговорил Валера, и лицо его сделалось очень серьезным. – Саня, не надо. Я тебе последний раз говорю. Ты просто не понимаешь, с кем имеешь дело. Если я захочу, от тебя не то, что мокрого места – от тебя даже воспоминания не останется.
Капитан только усмехнулся в ответ: много вас здесь таких ходит, обещальщиков. Но тут в кабинете вдруг замигал свет, а затем раздался отдаленный подземный гул. Саша озаботился: опять электричество барахлит. Валера только головой покачал.
– Это не электричество, капитан. Это конец света. Для одного отдельно взятого мента. Догадываешься, о чем я?
Саша поглядел Валере в глаза и вздрогнул: там, в этих глазах, ясно горела черная луна. Ну откуда, скажите, откуда черная луна в глазах рядового бандюка? Не по чину ему это, не по званию.
Капитан с трудом отвел взгляд от лунных Валериных глаз, подтолкнул его в спину; в камере, сказал, беседу продолжим. И про конец света поговорим, и про лампочки перегоревшие, и про другие интересные дела.
Валера, поняв, что Сашу не уговорить, пожал плечами, отклеился от пола и фальшиво насвистывая, вышел из кабинета. Следом за ним шел помрачневший капитан.
Забегая вперед, скажем, что впереди ждал его долгий и нелегкий день, и до дома ему предстояло добраться только поздним вечером, когда Женевьев, которую он отправил домой на такси, уже крепко спала.
Наверное, это хорошо, что она спала так крепко и что Саши дома не было. Потому что ночные тучи вдруг разошлись, и между штор в комнату заглянула черная луна. Если бы в этот миг сюда вошел капитан Серегин, он был бы сильно удивлен. Он-то думал, что черную луну видит только он один, что это личный его мираж, так сказать, персональное расстройство нервной системы. Но оказывается, черная луна заглядывала в комнату и тогда, когда самого капитана там не было.
Впрочем, еще удивительнее было то, что вместе с луной в комнату заглянул и Петрович. Правда, в окно, в отличие от луны, не полез, хватило двери. Когда глаза его привыкли к полумраку, рожа Петровича – многоопытная рожа старого селадона – осветилась изнутри: одеяло сползло с плеча Женевьев, обнажило белую, нежную руку.
Бесшумно, как барс на охоте, Петрович втек в комнату. Не отрывая взгляда от Женевьев, прикрыл дверь поплотнее, стал стаскивать с себя тренировочные, потом футболку. Остался в одной натуре, если не считать длиннейших синих трусов, в стране более теплой и толерантной вполне могущих сойти за бриджи.
Петрович передвигался тихо, но надо было еще тише. Громом среди ясного неба ударил в него сонный голос Женевьев.
– Петрович, зачем вы раздеваетесь?
Тесть на миг замер, потом стал лихорадочно натягивать футболку и штаны. Спохватился, встал с одной ногой в штанине, спросил сам себя: вот мне интересно, чего она не спит?
– Я сплю, Петрович… – пробормотала девушка, закрывая глаза.
И очень хорошо. И пусть спит. А на Петровича внимания обращать не надо. Он, Петрович, никому не опасен. Он не кусается, если что. Он тут рядом посидит тихонечко. Короче, войны не хотим, но к отпору готовы.
И Петрович, как и обещал, тихонечко сел рядом на стул, только футболку опять натянул. И даже, чтобы Женевьев поскорее уснула, запел ей негромко: «баю-баюшки-баю, уйю-ю-ю-ю-ю-ю!» Но Женевьев спать уже не хотела. Она хотела поговорить о жизни. И первым делом спросила, где Саша.
– Саша? – с горечью переспросил Петрович. – Значит, более интересных вопросов у нас нет? Нужно было чухать сюда из Парижа, чтобы про Сашу спросить?
– Нужно, – отвечала Женевьев. – Где он?
– Бегать пошел, – объявил Петрович с величайшим презрением. – Трусцой.
Тут надо заметить, что Саша не бегал уже очень давно. Почему он решил снова побежать именно сегодня, нам трудно сказать. Может быть, причиной тому стало появление в квартире молодой симпатичной женщины, может быть, его неприятно удивила хорошая физическая форма Валеры, а может быть, имели место какие-то другие, не менее серьезные соображения. Так или иначе, придя с работы, он переоделся и действительно отправился на пробежку.
Женевьев понимающе кивнула и спросила, почему, в таком случае, не бегает Петрович. Все бегают, а он нет. Петрович, разумеется, удивился. Ну, во-первых, куда бежать, все уже тут – выпивка, закуска. А во-вторых, от бега этого проклятого только вред для организма.
– Одних калорий сколько тратится, – объяснял Петрович, положив одну худую ногу на другую. – Не говоря уже о жирах. Вдобавок, амортизация большая… Износ, то есть, нижних конечностей. Ноги-то не казенные, от бега короче становятся. Будешь потом ходить на коротеньких ножках – кому это нужно!?
Женевьев молчала и смотрела на тестя как-то странно. Тот понял ее взгляд по-своему. Заторопился. Я, сказал, интернационалист, интересуюсь жизнью народностей. В связи с этим хотел спросить: как у вас там во Франции обстоят дела с сексуальной революцией?
Мадемуазель Байо сообщила, что эта революция, как, впрочем, и все другие во Франции, уже давно произошла. Тесть очень обрадовался, придвинулся на своем стуле поближе, стал гладить Женевьев по руке. Не так уж сильно, кстати, гладил, деликатно, нежно почти. Но она все-таки подняла бровь, руку его отвела, спросила даже: зачем вы меня гладите, Петрович? Тот растерялся: как зачем, как будто сама не понимаешь? Сексуальная-то революция произошла? Произошла. Ну вот. Он, Петрович, так рассуждает: раз сексуальная революция, значит, всем нужно гладить женщин. Логично?
– Логично, – усмехнулась Женевьев, – но только если женщины согласны.
А она что же, не согласна, удивился Петрович. В его доме живет, его хлеб ест. Благодарность-то должна быть? Должна, но не такая. А какая? Например, дружеская услуга.
– Ну, так и окажи мне услугу – и разойдемся, друг другом довольные, – проворчал Петрович. – Сейчас, только оголюсь…
Женевьев смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Но, когда он, томимый страстью и революцией, снова стащил с себя футболку, вдруг спросила: а хотите, научу вас стрелять из пистолета? Тесть опешил – это еще зачем?
– Это моя вам дружеская услуга, – сказала она. – Будете защищаться от сексуальных домогательств.
Ну, это само собой, сказал Петрович, дело нужное, всю жизнь мечтал. Хотя, между нами, зачем ему, Петровичу, защищаться от домогательств? Ему, может, наоборот, нужны домогательства. Он человек свободный, собой интересный… Ау, есть тут кто-нибудь, кто домогнуться хочет? Никого? Ну, так он, Петрович, сам домогнется. Или, может, он, Петрович, ей не Ален Делон? Может, ей кто другой нравится?
– Нравится, – сказала Женевьев. – Мне Орландо Блум нравится.
Это который актер? Так он же все равно на ней не женится! Она пожала плечами: Петрович же спросил, кто ей нравится, а не кто на ней женится.
Тут уж Петрович разозлился всерьез. Стал говорить, что не дело она затеяла. Что ей настоящего мужика надо. Такого, чтобы ух! Такого, чтобы йех! Петрович, показывая настоящего мужика, сжимал кулаки и вилял бедрами, изображая что-то невообразимо мужественное.
Женевьев смотрела на все это неожиданно кротко. Когда тесть немного запыхался и остановился, она вдруг спросила, кого же он посоветует из настоящих мужиков. Петрович сказал, что тут подумать надо. Во-первых, конечно, чтоб обстоятельный был, а не вертопрах. Красивого тоже не обязательно: с лица воды, а тем более водки, не пить. Пусть уж лучше страшненький, но свой. И вообще, замуж надо за русского. В русском мужике все есть. Он и выпить горазд, и закусить не промах.
Женевьев на это отвечала, что мало знает русских мужчин. Правда, один ей немного нравится. Совсем чуть-чуть. Петрович обиделся: чуть-чуть? Погоди, сказал, разденусь окончательно, увидишь все натюрель, так сказать, без прикрас. Но тут Женевьев вдруг призналась, что ей нравится Саша. Петрович был так оскорблен, что на миг застыл, как вкопанный. Ей, буркнул, нужен не молокосос, а серьезный взрослый мужчина. Лет шестидесяти с гаком. Чтоб и пенсия была, и другие человеческие достоинства.
Но мужчины шестидесяти с гаком лет – пусть даже и с достоинствами – Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась.
– Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что – меня полюбили?
От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий – ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила.
Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли – пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает?
– Нет, Петрович, – решительно сказала Женевьев. – Я росла в очень строгой католической семье и такие вещи буду делать только с законным мужем.
Значит, если он согласится быть ей законным мужем, то она вот прямо тут и сейчас окажет ему дружескую услугу? Нет, она не окажет, он ей не нравится. Да почему?! Во-первых, у него очень маленькая пенсия, а от этого зависит бюджет семьи. А при чем тут семья? А при том, что он хочет на ней жениться, он же сам сказал!
Петрович только хмыкнул: мало ли, что он сказал. Это всегда так говорят, что женишься. Чтоб девушку не обидеть. А так на каждой жениться – паспорта не хватит. Он имел в виду чисто дружеские отношения. Вот так: раз-два, раз-два! Энергично.
Женевьев удивилась – и это в России называется дружба? Да, дерзко отвечал тесть, так мы и дружим. Мальчик и примкнувшая к нему девочка. Но Женевьев уже не слушала его: нет, Петрович, величайшее вам гран мерси, но от такой дружбы я отказываюсь.
Ах, она отказывается, разозлился Петрович. Она, может быть, не хочет узнать русского мужчину во всей полноте? А что такое? Рылом не вышел? Пенсия наша ее, видите ли, не устраивает. Ей миллионеров подавай! А что хорошего в этих миллионерах? Тебе какой-нибудь миллионер хоть раз налил от чистого сердца, пусть даже и без закуси?
Нет, ей никто не наливал. Но она уверена, если бы ей понадобилось, ни один миллионер бы не отказался. Очередь бы выстроилась из миллионеров, желающих налить девушке. Да, именно очередь, почему нет? Они, в общем-то, славные парни, эти миллионеры, особенно которые холостые. И вообще, деньги – это возможности. Это личная свобода.
Свобода, отвечал на это Петрович, это когда отсидел половину срока и вышел по УДО. Вот это свобода. Все остальное – инсинуации и гомосексуализм. Или вам наша свобода не нравится? Может, вам и демократия наша не по душе? Может, вы приехали наше дорогое правительство свергнуть? Последний раз спрашиваю: будешь со мной дружить? Нет? Ну, тогда пеняй на себя. Сейчас, погоди, только оголюсь перед актом любви.
Нет сомнения, что Петрович, как и обещал, благополучно бы оголился перед актом любви, но тут вошел Саша. Он как раз вернулся с пробежки, открыл дверь своим ключом и заметили его, только когда он появился в комнате.
– Добрый вечер, Саша, – сказала Женевьев.
Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым – и тут же увидел тестя со спущенными штанами.
– А ты что здесь делаешь, Петрович? – спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. – Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде?
Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется.
Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя – нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович.
Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел.
Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку – тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные.
– Ну, какой ты скромный, это я помню, – сказал капитан. – Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел?
Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги – и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его – и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет…» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу – раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить.
День и правда выдался тяжелый – и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек из Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело.
С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка.
– Погоди, мент поганый… – Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. – Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны?
Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор.
– Ты знаешь сейчас чего? – голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. – Ты меня вот здесь вот пронзил… В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или…
– Или что? – в голосе Саши громыхнуло железо.
– Или сам выметайся! – топнул ногою тесть.
На лицо капитана сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда – и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал.
– Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых – некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это – мой дом. Мой, понимаешь?
Петрович снова изменился в лице – второй раз за последние две минуты.
– Я все понимаю… – прошептал он. – Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…
Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.
– Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом… Пошел я.
– Отец, что ты валяешь дурака? – голос у Саши был усталый. – Ну куда ты пойдешь посреди ночи?
– Вот туда и пойду… Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба… Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.
Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.
– Ну, не дави на психику, – сказал Саша. – Давай поговорим спокойно.
– Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь… содомскому греху.
На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.
– Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!
С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?
– Он дурак, – отвечал Саша.
– Это я знаю. Но почему он ушел?
– Обиделся – и ушел.
– А когда вернется?
Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…
Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.
– Да не надо тебе никуда ходить! – не выдержал он. – Сиди дома…
Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.
Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки.
– Пожалуйста, будь осторожен, – сказала. – В Москве ночью очень опасно… Я буду волноваться.
Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.