— Донь, давай ещё раз повторим, а? – прошу дочь повторить басню, которую мы учили уже почти час.
– Ну мам, – хнычет моя девочка, – я же её уже и так знаю. Давай лучше с тобой пойдём гулять.
– Маш, ты мелкая хитрюга, – улыбаюсь дочери и даю ей книгу с басней.
– Мх-мх-мх, – всё-таки захныкала.
– Давай так, ты сейчас читаешь её три раза, а после мы идём гулять, – иду на компромисс.
– Идёт, – весело заключает дочь.
– Только в голос, Маша. В голос! – вижу расстроенные чувства дочери, но она начинает читать, а я только и могу, что улыбнуться.
– А меня ты гоняла до последнего, – возмущается Сашка, заходя в комнату.
– Сынок, не утрируй, – одариваю старшенького улыбкой.
– Ну конечно, Маша же любимая девочка, а я просто «сынок».
– ТЫ не просто сынок, ты мой любимый сынок, – говорю сыну и подхожу, чтобы поцеловать его.
– Мам, ну я уже взрослый. – возмущается мой мальчик.
– А говоришь, что я Машу люблю больше, – вздыхаю тяжело и грустно, замечая, как Саша краснеет.
– Ладно, – соглашается упрямец, – но только в щеку.
– Ну конечно, в щеку, – соглашаюсь и растягиваю губы в улыбке.
И только подхожу к сыну, как слышу Машу:
– Я тоже хочу Сашку поцеловать, – и дочь подрывается, чтобы первой быть возле брата.
– Не-е-ет! – кричит тот и начинает убегать от сестры.
И так тепло становится в доме от смеха моих детей, их улыбок и беготни. А на кровати остаётся лежать учебник Маши с басней «Стрекоза и муравей».
Мои детки. Открываю глаза и понимаю, что плачу. Слёзы текут по щекам, не переставая, даже когда я всё-таки понимаю, что проснулась опять в избе Лесника, и боль моя не только физическая.
Да ещё и эта басня… «Стрекоза и муравей»:
“… Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза…”
Лето. Сейчас же лето, но в этой избе печь топится. Чувствуется живое тепло. Его-то я ни с чем не спутаю. Всё детство и юность прожила с ним рядом. Летом печка в саду, зимой – в доме и кухне: чтобы и тепло было, и кашу животным варить не в доме.
Для моих детей живой огонь – это праздник, потому что в современном мире тяжело найти дом с обычной печкой. Разве что музей.
Какой сейчас день, интересно? Хотя какая разница. Для всего мира я, скорее всего, уже… мертва. И для детей тоже. Боже, как же больно. И эта боль не даёт мне забыть, что я всё-таки жива. Пока.
В избе светло, значит, сейчас день. Попробовала пошевелить руками. Левая работает нормально, а вот правая болит. Приподняла её – кисть опухла, и фиолетовый синяк от самого́ локтя до ладошки. Обо что же я так приложилась?
Но вот мой глаз что-то упускает. Мозг бьёт тревогу, но не может понять, чего не хватает.
Ладно, нужно для начала себя попробовать ощупать само́й. Потому что то, что всплывает в голове, совсем не радует своими перспективами.
Продолжила осмотр рук и обнаружила, что на левой нет двух ногтей. Ну вот совсем нет. До самых кутикул только запёкшееся мясцо. Япона мать.
Ладно, с этим разберёмся чуть позже. Рукой провела по лицу и поняла, почему не открывается правый глаз: сейчас он залеплен пластырем, а вот от нажатия на него боль прошибает приличная. Значит, всё-таки разорвана кожа. Ну, будем надеяться, что хоть глаз остался целым.
Приподнявшись на левом локте, попыталась оценить свой внешний вид: заглянула под тёплое одеяло, которым была укрыта – под ним я в штанах и футболке. И, что самое интересное, это мои вещи. Потянула футболку немного вверх – и тут синяки по телу. На животе пара размером с большой кулак, а на рёбрах, скорее всего, больше, но рассмотреть не могу, потому что сил не хватает поднять футболку выше.
Да и сил просто не хватает, они заканчиваются, как воздух в пробитом шарике.
Легла назад на спину. Вздохнула пару раз, чтобы успокоить боль от своих движений. Прикоснулась к телу здоровой рукой. Жар ещё чувствуется, но, может, это и не так. Вроде же мозг функционирует нормально.
Жаль, что моё внутреннее состояние нельзя вот так попробовать рукой.
Рядом на полу что-то зашевелилось. И стоило мне повернуть голову в сторону звука, как передо мной возникла большая голова собаки.
– Так вот кого я должна благодарить за то, что меня нашли у реки, – охрипшим голосом проговорила, рассматривая животину. – Ну привет, чудище.
Погладить пса у меня не вышло нормально, но друг человеков сам подлез мне по руку. И вот вроде и понимаю, что животное, а какое же хорошее. Собака даже заскулила, смотря мне в глаза своими такими умными и красивущими глазами синего цвета.
– Лайка, что ли? – спросила, только вот у кого? Даже хмыкнуть попыталась над собой. – Барс, так вроде тебя зовут?
А собака задёргала головой в разные стороны, будто соглашаясь с моими словами. И видя этот восторг в глазах пса, я почувствовала боль. Но не простую.
Вот если бы у меня сейчас спросили, как это, когда болит душа, я бы ответила.
Боль начинала покусывать своим языком сразу со всех сторон, а голову, сложилось ощущение, что сдавило в двух сторон, аккурат по вискам. В глазах полетели яркие жёлтые звёзды, от которых только больше слёз выступило. И вот когда эта боль начала пробираться к сердцу, я уже не могла даже вдохнуть.
Груз понимания того, что со мной произошло на самом деле, просто давил, желая расплющить. Я всеми своими целыми и не очень косточками чувствовала это давление, и мне оно ой как не нравилось.
Хотя мысль, чтобы отпустить всё и дать этой боли сделать своё дело, посетила меня уже пару раз. Но перед глазами встали лица детей и мужа. Нет. Нельзя.
Барс опять заскулил, опустив свою голову мне на живот, от чего хочется так же заскулить, но я только мычу:
– Ммм.
И собака понимает, что что-то не так. Умный мальчик.
До слуха доносится стук двери. Деревянной. А после – тяжёлые шаги, и в поле моего зрения появляется огромный… нет… ОГРОМНЫЙ волосатый мужик.
Мой глаз так раскрылся от удивления, что даже кожа запекла растягиваясь.
– Очнулась, – тяжёлый бас немного оглушает, но расстройство в голосе обижает.
И что мне сказать? Послать? Поблагодарить? Или, может, поклоны бить начать? А может, просто помолчать?
Да. Точно, я лучше помолчу. У меня всегда были проблемы с общением в критических ситуациях. Папа с детства говорил, что мне нужно учиться закрывать рот, когда вокруг писец полный, а не открывать его.
А мои дети научили меня не просто закрывать рот, но и «медленно выдыхать». И опять это щемящее чувство потери в груди от воспоминаний.
– Тебе нужно поесть. – «Да ты что? Точно?» – так и хочется сказать в ответ, но я только прикрываю глаза и понимаю, что действительно нужно поесть.
Слышу, как с характе́рным скрипом открывается дверца в печке, а закрытыми глазами прямо явственно вижу, как на огонь кладут дрова, и пламя их поедает. Сначала лаская, а потом… испепеляя.
Всегда любила огонь.
А сейчас… скорее всего, защитная реакция моего организма. Мозг пытается перекрыть всё то, что произошло, хорошими воспоминаниями. У меня так всегда было. Даже когда, спустя пару дней после родов, у меня спрашивали, как я могу скакать и улыбаться, я начинала прислушиваться к себе. И складывалось такое впечатление, что мне это всё просто приснилось. Только из сна я каждый раз приносила маленькое счастье.
Рядом с лежанкой грохнуло что-то тяжёлое. И опять этот рык:
– Марш на коврик, Барс. – прогрохотали прямо рядом с ухом, а я, блин, даже челюсть не смогла сжать. – А ты давай, приподнимись, я подушку подложу ещё одну под голову. Вставать тебе пока не нужно ещё. – Я сделала, как мне сказали, постаралась на левом локте приподняться, что было всё ещё сложно. – И давай, рот открывай.
Я метнула злой взгляд в мужика, отчего тот только почесал бороду, задумчиво глядя. И мне бы испугаться, но вот испытывала я сейчас только злость. Он же, спустя минуту, просто поставил мне на грудь миску с кашей.
– На. – Как собаке, твою мать. – Тебе нужно это съесть. Кормить тебя нет времени. Так что давай сама.
Кинуть бы ему в затылок этой миской, но вот сил нет вообще. Попыталась набрать ложкой кашу, но мне она показалась такой тяжёлой, что после пятой попытки я просто бросила эту затею. Меня пробивали психи оттого, что просто немощь какая-то.
Но самое раздражающее было то, что этот Лесник вроде и был занят своими делами, но я чётко видела, пускай и одним глазом, как он внимательно наблюдал за каждой моей попыткой.
А когда он опёрся двумя руками о стол и тяжело выдохнул, будто это он был раздражён, я уже была готова просто орать, чтобы меня выкинули на улицу и дали сдохнуть. Никогда не любила чувствовать себя беспомощной. А тут…
Я заметила, как он быстро сполоснул руки в самодельном рукомойнике и вытер их полотенцем, чистым причём. И быстро подошёл ко мне, опять садясь на табуретку рядом с лежанкой.
– Ты была в бреду трое суток, – проговорил этот низкий бас, а я просто не смогла сдержать удивления. – Жарило тебя основательно, и, поверь, я уже не ждал, что ты придёшь в себя. Но раз пришла, так будь добра – пожри. – А культурой здесь так и прёт, гляжу. – Если не двинула кони до этого, значит, нужно выкарабкиваться.
И вот вроде я и слышала раздражение в голосе Лесника, но моральные подзатыльники действовали отрезвляюще.
– Я тебя сейчас покормлю, – прорычал он сквозь зубы, и было понятно, что ему это не нравится. – Один раз. – он поднял перед моим лицом свою ручищу, показав указательный палец. – А дальше будь добра сама.
Он взял миску в одну руку, ложку в другую, и уже с кашей поднёс к моим губам. И что я испытала в этот момент? Правильно. Стыд и ярость.
– Открой. Рот. Алина. – Ты гляди, даже имя моё запомнил.
Но вот его интонация дала толчок, чтобы всё-таки начать есть. Вот по глазам его видела, что если не стану, то он мне эту кашу запихает через всем известное место.
Когда же миска опустела, мы с ним выдохнули одновременно. И можно было бы даже посмеяться в этот момент, но было не до смеха.
К губам приложили кружку с чем-то тёплым и травяным. Я уже даже не сопротивлялась. Открыла рот и выпила всё. Не открывая глаз.
Оттого, что поела первый раз, как оказалось, за три дня, я просто опять отключилась, услышав только тяжёлый вздох Лесника.
Нужно было, наверное, хоть спасибо сказать. Вот только проблема в том, что говорить мне вообще не хотелось.