О чем смеется Персефона - читать онлайн

Глава 1

– Ох… И напрасно же вы полагаете, душа моя безгрешная, якобы пернатые брезгуют вином и… социалистами. – Поднаклюкавшаяся Царевна Лебедь интимно склонила картонную корону к плечу своей свекрови, хорошенькой барышни в черном, безуспешно притворявшейся дамой преклонных лет. – Подлейте-ка мне, матушка, еще красненького.

Псевдоцарица во вдовьем платке под собольей шапочкой заботливо добавила в старинный чеканный кубок клюквенного морса. Тяжелый сосуд устойчиво покоился на каменной столешнице в окружении засахаренных фруктов из папье-маше и глиняных блюд с разноцветными узелками, кои исполняли роль разносолов. Бумажная дичь за годы томления в кладовке изрядно подпортилась, и ее исключили из меню. Птица схватила кубок, серебро звякнуло неожиданно громко. За кулисы проник кулак князя Гвидона, погрозил шалуньям.

На собранной к праздненствам сцене распалялся богатым басом дядька Черномор – господин Брандт, отставной помощник министра и хлебосольный хозяин. Госпожа Брандт поначалу намеревалась играть мать-царицу, но святочные хлопоты отняли весь ее досуг, так что роль досталась Тамиле Осинской, шестнадцатилетней дочери бесследно сгинувшего барона Ипполита Романовича и неулыбчивой Аполлинарии Модестовны. Царевной Лебедью назначили Мирру Аксакову, Гвидоном – молодого Брандта, сестрицами-злыднями – экономку и госпожу Соколовскую, царем Салтаном – опять господина Брандта. Спектакль выходил взбалмошный, но смешной. Мирре предстояло петь песенку белочки – тинь-цинь-линь-динь! Тамиле – зудеть комаром, когда царевич нацепит кисейные крылышки и улетит за моря проведать родню. Оставалась финальная сцена приема царя Салтана в царстве славного Гвидона, в закулисье сервировали красной скатертью стол, дабы отличался от бело-свадебного, за которым Лебедь выходила замуж.

Ежегодно в канун Крещения Брандты устраивали прием в своем особняке на Малой Ордынке. От этой традиции они не желали отказываться ни при каких политических декорациях, хотя накануне одна тысяча девятьсот семнадцатого, увы, стало не до пиршеств. Елки доходили до двадцати рублей, за такие деньги к застолью могли прилететь три запеченных гуся или пара жирных индеек. Из сладостей остались только леденцы и пряники, яблоки сохранились в подполе с урожая, орехи и изюм – жалкие остатки прошлых лет. Так сложилось у всех москвичей, и в уличных листках недаром рисовали злые карикатуры про сервированные продуктовыми карточками столы.

Бальную залу, послужившую домашним театром, хозяева не топили всуе – экономили дрова. Из окон просачивалась промозглость, смешивалась с вылезшей из углов затхлостью, впрочем не остужая пылких настроений.

Тамила Осинская, Тася, осторожно заправила в платок локон, чтобы не смазать ядреный театральный румянец. Она не считала себя ни такой сумасбродной, ни такой очаровательной, как Мирра с ее огромными фиолетовыми очами, тонким носом с царственной горбинкой, загадочным, терявшимся в черных кудрях лицом. У самой Таси глаза как глаза – синие капельки, обычный славянский нос, почти курносый, лицо широковатое, с простонародной добротой. Благородная кровь баронов Осинских явно сыграла с ней несправедливую шутку. Придирчиво разглядывая себя в матушкином рoudreuse[2], она соглашалась только с губами – большими, скульптурными, как у стоявшей в батюшкином кабинете Персефоны. Ну, пожалуй, еще уголки губ, если их можно причислить к полновесным деталям портрета. Эти уголки складывались в нежность. У Мирры, например, губы не взошли, остались тонкой бордовой ниточкой, отчего уголки их казались злыми и недоверчивыми. Только после запретных поцелуев с беспутным Григорьевым в гимназическом дворике они ненадолго расцветали, ну а теперь целоваться не с кем: Григорьев уехал с отцом в Симбирск, писем не слал, так что тонкие стебельки нераспустившихся Мирриных губ вовсе увяли. К вящему Тамилиному удивлению, все прочие, напротив, считали ее саму картинно красивой, а Аксакову чересчур худой и острой. Что ж, de gustibus non est disputandum[3].

– А при чем тут социалисты? Вы хотите мне что-то поведать, голубушка? – Царица-мать подергала лебедушку за тюлевый рукав.

– Ни-ни, мы пока не объяснились! Тинь-цинь-линь-динь! – Мирра отлично изображала подвыпившую птицу, икала и сводила глаза к переносице. – Но я непременно планирую с ним поцеловаться! И не вздумайте меня отговаривать, маменька! Все равно ваш сынок уходит на фронт.

Девушки засмеялись, из складок старых кулис снова вылез Гвидонов кулак, то ли ревнуя, то ли призывая к тишине. Царь Салтан под сценой уже вопил во всю мочь, что едет по морю на корабле, раздувает паруса и ветер ему попутчик.

– Идите встречать свекра, – шепнула Тася и легонько подтолкнула Мирру за проволочное крыло.

Та выплыла на сцену очаровательной павой в белокружевном уборе. После недружных приветствий наступил выход и самой царицы. Тамила протараторила текст, скромно потупилась в ответ на объяснения предавшего ее супруга-царя, притворилась, что промокнула платочком глаза, и вместе со всей труппой поклонилась благодарной публике. Ткачиха с поварихой, вытесненные богатырями – не тридцатью тремя, а всего лишь пятью (их играли приятели молодого Андрея Брандта), – остались за кулисами и не получили своей доли похвал. Сватьей бабе Бабарихе режиссер вообще не предусмотрел роли, хоть Тамила с Миррой шепотком судачили, что госпожа Осинская в этом амплуа сумела бы сорвать grand prix[4].

Зрители заливисто хохотали и хлопали в ладоши. Саморощенный театр долго выслушивал комплименты и делился творческими планами на Масленицу или Пасху, а уж на хозяйские именины – непременно!

За чугунными решетками особняка Брандтов зрелыми гроздьями собиралась темнота, ее оббивали с боков частые копыта и всхрапывания лошадей. Свежего снега Москва не заслужила, поэтому после заката смурнела потертой солдатской шинелью, припася парчовый кафтан для встречи с завтрашним солнцем. Мадам Брандт пригласила мужчин в курительную, дамам предложила заняться столом, а молодых людей отправила переодеваться и в гостиную к елке. Тамила облегченно вздохнула, правда, maman все испортила, шепнув:

– Не вздумайте играть на рояле, у вас дурно выходит.

Через полчаса они с Миррой вышли из будуара хозяйки, преображенные и обе донельзя хорошенькие. Четверо из пятерки «богатырей», кто в потертых фраках, а кто в студенческих мундирах, пропустили барышень к оттоманкам. Царевна Лебедь в простом сером платье с обворожительным кружевным воротником, больше напоминавшим пелеринку, мать-царица – в небесно-голубом, перешитом из бабушкиной бальной робы, пурпурная Илона Соколовская и недоросль Маргаритка в очаровательном белом горошке на синем чинно расселись и приготовились удивляться. Последней исполнилось всего четырнадцать – самый неудачный возраст: ни в детской поиграть, ни с настоящими кавалерами пококетничать. Илона уже справила семнадцатилетие, совсем взрослая, Мирра с Тамилой отставали от нее на один год. Юные господа желали воевать и побеждать, девицы – влюбляться.

Парадный угол гостиной занимала небольшая, но пушистая елочка. На ней золотились свечи, с ветки на ветку перелетали картонажные ангелы и жар-птицы с феерическими пестрыми хвостами. Обернутые парчовыми лоскутками орехи напоминали чудесные сувениры от волхвов, завитые спиралями ленты алого шелка наводили на мысли о колдовстве, продетые сквозь хвою бусы – бирюзовые, деревянные или даже серебряные – придавали солидность и дороговизну. На банкетках лежали оставшиеся от детей игрушки, в полумраке они казались зрителями.

– Ч-ч-чем займемся? Ч-ч-чтением? – спросила Илона. Ей не досталось роли в спектакле по причине заикания, читать тоже не придется. При таком раскладе ее предложение выглядело выгодным ходом.

– У меня, кстати, при себе премиленький фельетончик из старого журнала. – Тамила вскочила, готовая бежать, искать, приносить, листать.

– Фи! Это старо и скучно! – Мирра удержала подругу за руку.

– Погодите жалиться, мадемуазель. Это еще не все, – заговорщицки промурлыкал самый проворный из богатырей – бровастый, как Вий, Николя. – Сейчас начнется самая забава.

В окно что-то ударило – не сильно, но громко, на синей темноте стекла появилось белое пятно убитого снежка. Компания повскакала с мест, кавалеры начали отодвигать оттоманки, освобождая зрительные места у широких подоконников. У решетки ходили два факела – повыше и пониже. Увидев за стеклами лица, они направились к дому. Маргаритка метнулась к взрослой публике, звонким детским голосом завопила – дескать, скорее к окну, ряженые пожаловали. На ее зов потянулось грузное шарканье из курительной и легкое шуршание из столовой. Во дворе уже раздухарился костер, в его ярком свете взлетали и опадали сказочные тени. Вот они отделились от огненного круга, у каждого в руке снова запылал факел. Первый оказался мишкой в вывернутом наизнанку тулупе и валенках, на его голове восседала покрашенная корзина с глазами, ушами и вытянутой вперед мордой, из пасти торчали брюквенные клыки. Второй нацепил на себя сарафан поверх шинели, пестрый платок на голову, накрутил в три обвода бросовые деревянные бусы, насвеклил щеки и намазал губы ярмарочной бабой. Началось немое представление, ряженые крутились, шутовски боролись, причем баба всякий раз побеждала медведя. От ворот к ним прибежали еще двое припозднившихся – высокий восточный тюрбан и кот в рыжей шубе. Котофей Иваныч прикрыл лицо бумажной маской с проволочными усищами, повязал обязательный хвост. Он оказался умельцем – провернул сальто-мортале и встал на руки. Восточный господин прошелся вприсядку, демонстрируя замечательную осанку и халат, расцветку коего не позволяла разглядеть истекающая любопытством темень.

– Какая прелесть! – Маргаритка захлопала в ладоши. – Они ведь к нам зайдут? Это ведь нарочно для нас, не правда ли?

Кот с медведем принялись плясать в такт, притопывая и прихлопывая меховыми рукавицами. Баба схватила под руку тюрбан и пошла выделывать мазурку.

– Пойдемте к ним! – позвала Тамила.

– Еще не время, – удержал ее осведомленный Николя.

Звери устали от разухабистой пляски и пошли разнимать бабу с ее восточным кавалером, которые уже не столько кружились, сколько боролись за право вести. Все вчетвером они направились к крыльцу, и зрители побежали им навстречу.

– Не дашь мне ватрушки – получишь по макушке! – Из-под маски медведя раздался голос молодого Брандта.

Баба завела зычным басом колядку:

Хозяйка вынесла пироги. Николя протянул руку медведю:

– Андрей, давай помогу разоблачиться.

Тот наклонился, подставляя голову с корзинкой. Кот вылупился из своих одежек и превратился в четвертого богатыря Дмитрия, баба переродилась в приятного чернявого усатика, с круглыми пятнами свеклы на щеках и ярко накрашенным ртом. Его долго отделяли от сарафана и со смехом увели умывать. Восточный человек снял свой халат. Он оказался подбит ватой, а сшит из разноцветных полосок – настоящая одежда бухарского купца или караванщика. Под халатом обнаружилась пестрая рубаха не нашего кроя и шальвары. Тюрбан тоже был настоящим, из коричневой саржи, замотанной многочисленными слоями вокруг чего-то плотного. Над лицом ряженого изрядно потрудились: раскрасили чернющими бровями, залихватскими усами и роковой мушкой.

– Это подлинный восточный князь, – шепнул Маргаритке Андрей Брандт, – хотя, может быть, вернее именовать его набоб, или паша, или эмир. Все одно не сведите его с ума. – Он повысил голос: – Позвольте, господа, представить вам нашего гостя – господина Музаффара. Он прибыл из далеких краев и впервые участвует в подобном балагане. Однако не отказался, за что мы ему аплодируем с поклоном. – Грянули овации. Молодой господин начал называть имена присутствовавших, но остановился на середине. – Впрочем, он все равно по-русски неплезирно говорит. Так что не будем утруждать запоминанием.

– Мы обстоятельно познакомимся попозже, – дипломатично закончил за него отец.

– Прошу в гостиную, господин Музаффар. Я покажу вам елку, – лукавым голоском пропела Мирра.

– А п-п-по-французски он г-г-говорит? – поинтересовалась Илона.

Ей никто не спешил отвечать, а сам восточный человек почему-то внимательно посмотрел не на нее, а на Тамилу, обнаружив внутри черных кругов замечательно зеленые глаза. Кавалеры собрались в кружок вокруг елки, что-то обсуждали. Князь, или эмир, или паша, оказался выше и шире в плечах всех прочих.

– Если г-господин Музаффар п-по-русски не г-г-говорит, т-то к-как же к-к-коляд-довать? – спросила Илона.

– Говорит, разумеется говорит. Просто не совсем свободно, – отмахнулся Николя.

Кружок у елки распался, каждый держал в руках небольшой листок.

– Ну, барышни, подходите за своими ролями, – пригласил Андрей. Он сверкал белой сорочкой и зубами, глаза казались пьяными или сумасшедшими. – А впрочем, я и сам могу к вам подойти.

Тася не могла отлепить взгляда от господина Музаффара. Его картинная восточность завораживала. Князь тоже поглядывал на нее, но сердито. Или так казалось из-за нарисованных усов и сведенных вместе бровей. Сердце забилось сильнее. Она пожалела, что восточный гость опоздал к домашнему спектаклю – он бы наверняка позабавился. И еще ей удивительно к лицу черный наряд матери-царицы. Внезапно захотелось танцевать, чтобы святочный бал устроился не как в этот раз, а обычным порядком – нарядные люстры, музыка, шампанское и лососина. Хотя Андрей, разумеется, молодец, необыкновенно расстарался. Она не справилась с собой, вскочила, отбежала к окну. Оттуда оглянулась на всю комнату: чаровница-елка освещала юные вдохновленные лица, алый наряд Илоны смотрелся ярким поцелуем на фоне темных мужских силуэтов, диковинный человек с Востока сидел в стороне, как булавка с самоцветом среди прочих, обычных. Он смотрел прямо на нее насурьмленными глазищами и не улыбался.

Николя выскользнул за дверь и принес графинчик с наливкой. На каминной полке обнаружились начищенные серебряные рюмочки. Тинь-цинь-линь-динь – налили всем, но выпили только молодые люди и проказница Мирра. Князь тоже пригубил, почмокал губами.

– Инт-т-тересно, разве маг-г-гометане уп-п-потребляют вина? – не удержалась Илона.

– Перестаньте, ради всего святого, это негостеприимно. Пусть его светлость попробуют, – безобидно осадил ее Николя.

Музицировать никто не пожелал, и рояль молчал под саваном кружевной салфетки. По комнате летало волшебное возбуждение, присаживалось на ручки кресел, легко отрывалось и уносилось к лепному потолку, оттуда плавно спускалось, чтобы повиснуть на золоченой раме старинного портрета. Наконец госпожа Брандт велела всем собираться к столу. По коридору шепотком распространялся запах корицы и печеных яблок, над Троицкой колокольней радостно зазвенело, и оттого словно посветлело за окном.

По большой полутемной столовой Брандтов из угла в угол бежали бумажные гирлянды. Тамила хотела сесть в дальнем конце рядом с Миррой, но мать взяла ее ледяными пальцами за запястье и усадила с собой. Гости отнеслись к бескормице с пониманием, каждый принес угощение, так что стол вышел небедным. Стараниями не успевшей как следует убрать грим с лица ткачихи в графинчиках плескались водка и домашнее вино, каждому досталось по половнику разварного пышного сочива с орехами и медом, хоть сочельник уже миновал. Главным блюдом стали прославленные малые и большие пироги мадам Соколовской, она их стряпала самолично, поэтому недобрые языки шушукались, будто в кладовых дома на Сретенке хранились некие колдовские зелья. Сама же Евдокия Ксаверьевна уверяла, что ее стряпня содержала единственную добавку – любовь. На дальнем, мужском конце стола начались непременные разговоры о войне.

– Вот скажите, господа, – подал голос лысоватый сосед Брандтов, преподаватель латыни (его называли Мишелем, но злые языки сплетничали, что при рождении нарекли Митрофаном, и этот факт изрядно досаждал носителю имени), – что вы думаете о планах России? Не липовые ли они? Не дурит ли нам головы достопочтенный царь-батюшка?

– Вы про объединение славянских народов в едином государстве? – Господин Брандт скептически похрумкал ревматичными суставами. – Это чепуха. Такого не было и решительно не случится.

– Это ясно даже младенцу. – Яйцеголовый чиновник Михайличенко деловито отодвинул тарелку и приготовился проповедовать. – Я про Босфор и Дарданеллы. В контроле над проливами и в самом деле просматривается отменная выгода. – Он приподнял одну бровь и посмотрел на присутствующих так, словно уже заполучил оба пролива и теперь решал, как ими распорядиться.

– И этого не будет. Британия с Францией не позволят. Им не с руки, чтобы одна Россия пировала, а прочая Антанта утиралась, – подал голос непоседливый Николя.

– Тогда остается одно – откусить кусок польских территорий и османскую Анатолию.

– Да бросьте! – Андрей Брандт привстал со стула, как будто ему в зад впилась пружина. – Ляхетские земли не стоят войны.

– А я верю, что итогом все же станут Босфор и Дарданеллы, – заявил Михайличенко, не желая сдавать завоеванного. – Это самое выгодное из всего, что можно себе представить.

– Так вы, Николя, зачем идете на войну, если настроены столь пессимистично? – Мирра решила тоже поучаствовать в мужской дискуссии. Она мнила себя эмансипе. – А вы, Андрей?

– Я иду с надеждой поднять социалистический дух в войсках. Проснитесь, очаровательная мадемуазель! Неужто вы думаете, что нашему мужичью есть дело до Сербии? Да большая их часть даже не знает, где находится эта Сербия. Надо открыть им глаза и зажить наконец просвещенным образом.

Тамила слушала во все уши. Ей тоже хотелось вставить что-нибудь умное и прогрессивное. Андрей Брандт и его приятели – жуткие молодцы. России необходимо обновиться, но отчего же именно войной? Спросить об этом страшно хотелось, однако останавливал испуг выйти осмеянной при солидных гостях, особенно при одном из них, заморском. Паша, или эмир, или шейх, разговаривал с ней глазами, они сообщали, что он готов ее украсть и съесть. Запылали щеки – это недобрый знак. Сейчас все заметят, засмеют. Она попробовала поймать свое отражение в глянцевом боку соусника – ничего путного из затеи не вышло. Осталось только прижать руки сначала к ледяному стакану, потом к щекам. Надо успокоиться и вообще выкинуть чудного басурманина из головы. Влюбляться в невоспитанных красавцев – признак дурновкусия.

Ее беспокойство, как и следовало ожидать, не осталось незамеченным. Аполлинария Модестовна наклонилась к дочери и строго спросила:

– Вы с какой стати такая горячечная?

Тамила не успела ответить, потому что Михайличенко обратился к заморскому господину, заставив всех прислушаться:

– А что думает наш восточный гость? Господин Музаффар? Он-то сбоку глядит, оттуда виднее.

Паша, или эмир, или набоб, заговорил на рубленом русском, короткими неспешными фразами, почти без акцента:

– Россия – очень большая страна. Самая большая. Британская империи разделена морями, французские земли тоже. У России самая огромная территория. Ей новые колонии не нужны.

– Верно! – обрадовался Николя.

– Путем пролификации провинций можно выгадать значительно больше, – добавил Музаффар после паузы. Эти слова совершенно не ассемблировались с шутовским гримом и пестрым костюмом.

– Так, по-вашему, нам не выиграть эту войну? – Мишель спросил, ни к кому не обращаясь, но все почему-то посмотрели на пашу.

Он ответил почти без запинки:

– Выиграть можно. Исход войны решают армия и снабжение. А вот будет ли из той победы выгода?

Евдокия Ксаверьевна не удержалась:

– Господин Музаффар превосходно владеет русским языком. Вы, Андрей, ввели нас в заблуждение. – Она повернулась к гостю с самой любезной улыбкой. – И как вам Москва? По душе ли вам наши морозы?

– Очень хорошо. Очень морозы. – Набоб отчего-то закосноязычил – очевидно, дама поспешила с комплиментом.

– Из какого города вы к нам прибыли? Или из какой страны? Господин Брандт так сумбурно объяснил, что я…

– Из города… – Название прозвучало совершенно неразборчиво, но переспрашивать постеснялись, тем более что Андрей тут же вскочил, схватил одной рукой Мирру, второй – Илону.

– Мы засиделись с вами, господа любезные! Святочные гулянья на улице, не изволите ли гулять, гадать, веселиться? Побежим к чудесам, коим положено навестить нас в эту ночь!

Молодые господа и барышни повскакали с мест, оставив взрослую компанию скучать среди своих бесконечных разговоров. Андрей, Дмитрий и чернявый господин с усиками удалились наряжаться, Музаффар накинул свой великолепный халат и вышел на улицу вместе с Николя, Тамила с Миррой в шубках выпорхнули следом, а Илона с Маргариткой задержались. Во дворе старый дворник Терентий сидел у догоравшего костерка, пахло дымом и свободой. За оградой плыли тени, где-то в переулке то рычала, то плакала долгая пьяная песня. Ни луны, ни звезд – глухая пелена над головой. Грустные безработные фонари торчали оглоблями в темноте, и казалось, что до соседнего дома – того самого, откуда явился плешивый Мишель, – не десять саженей, а полверсты. Завтра Крещение, потом волшебство можно прятать в сундуки.

Мирра отыскала за углом нетронутый снег, метнулась к нему, принялась лепить колобок. Николя решил составить ей компанию. Музаффар и Тамила остались вдвоем.

– Вы замечательный артист, господин Чумков. – Она обратилась к собеседнику с кокетливой улыбкой, хоть темнота и не позволяла толком разглядеть, теплая она или высокомерная. – Замечательно играете. Браво!

– Я вовсе не желал фраппировать публику, Андрей велел. Этот свистоморок и наряжательство… Вы огорчены?

– И вам удивительно к лицу этот восточный наряд.

– Благодарю. Я весьма сопечалю, что лишился спектакля. Уверен, что…

– Вот теперь вы решительно разговариваете не по-русски, – со смехом прервала его Тамила. – А спектакль чепуховый, для потехи.

В этот момент ему в спину ударил метко запуленный снежок, но бывший набоб, или паша, или эмир, даже не обернулся.

– Нам бы основательно побеседовать с вами, Тамила Ипполитовна.

– Просто Тамила, мы ведь, кажется, договорились.

– После сегодняшней глупости мне невозможно быть представленным вашей матушке, не так ли?

– Полноте. Зачем вам это вообще нужно? Хотите поговорить? Склонить меня на сторону социалистов? – Тамила сверкнула глазами, ладошкам вдруг стало жарко, и пришлось снять муфточку.

– Вам… вам непременно потребно обидеть меня? – Он спросил это просто и грустно.

– Нет-нет, что вы. Впрочем, я и так сочувствую. Так о чем вы хотели поговорить?

– Не здесь и не сейчас. Нужен основательный прелюд… Где и когда я могу вас увидеть?

Дверь особняка распахнулась, на улицу вывалился давешний медведь, поскользнулся, охнул и скатился в рыхлый сугроб. Следом за ним вышли баба, кот, барышни и прочие гости. Важный разговор пришлось сминать и прятать в карман, как старательно вышитый платочек, оброненный для кого-то одного, самого нужного, но затоптанный случайным прохожим.

Она не чаяла встретить нынче Степана Чумкова. Его ряженое явление стало волнующим сюрпризом. Он происходил из разночинцев, несколько лет проучился в Московском университете, где и свел знакомство с Андреем Брандтом и Николя, однако отчислился за вольнодумство и теперь канцелярствовал на одном из заводов Подобедова. Досужие байки причисляли его родного дядю к попам-расстригам, но основательно этого никто не знал, зато отец Чумкова геройски погиб на японской, что давало сыну право на льготы, но отнюдь не на бунтарские взгляды. Виновницей их знакомства стала, конечно же, неуемная Мирра, мнившая себя в недалеком будущем не иначе как демонической женщиной. С той первой встречи на концерте иностранных гастролеров возле Большого Каменного моста Тамила всегда немножко летала, придерживая юбки, чтобы не зацепиться за чужие зонтики или шляпы – тинь-цинь-линь-динь! И вот он желал объясниться. Ой!.. Непросто, однако. Расплясавшаяся душа желала, чтобы Степан просил ее руки, при том что вредная maman одержима сословной спесью и ни за что не благословит мезальянса, да еще и с социалистом… А что же делать? Отказаться от счастья? Что за дремучее Средневековье! Хотя… не рано ли, не высоко ли залетели ее фантазии? Возможно, господину Чумкову угодно вовсе не жениться, а что-то совсем иное – например, получить пожертвование на очередное вольнодумское предприятие…

Сзади подкралась проказница Маргаритка и сыпанула за Тасин воротник горсть снега, по шее, по спине заплясали мурашки, ногам стало неспокойно, хотелось куда-то бежать, догонять или убегать – все равно. Степан отошел к прочим ряженым, они вышли за ограду, остальные направились следом. Мирра слишком нарочито подмигивала, хотелось ее осадить, Николя без умолку болтал про грядущие перемены, Илона Соколовская не удосужилась сменить алое платье, и оно мелькало огненными всполохами под светлой пелериной. Заходить к соседям никто не думал, все стремились на набережную, а потом, если не продрогнут, на Красную площадь.

Несколько улиц промелькнули темными провалами, над головой сплетались черные ветви неизбежности, а под каблуками похрустывал и умирал прошедший год. Мирра взяла Тамилу под руку:

– Ну, что он?

– Не удалось толком побеседовать.

– Но вы… вы готовы, если вдруг?

– Что вдруг? К чему готова? – испугалась Тамила.

Наперсница ее не слушала, щеки пылали, глаза затуманились.

– А я готова. Так что… так что прошу ничему не удивляться.

– К чему же готовы?

Из-за поворота на Малую Якиманку им наперерез выскочили другие ряженые – тинь-цинь-линь-динь: две пестрые толстомясые цыганки и покойник с набеленным мукой лицом. За ними топотали и гоготали пять-шесть подвыпивших парней и девок, один тащил кочергу, другая размахивала метлой. Медведь обрадовался неожиданной встрече, облапил цыганку и трижды покружился с ней в неуклюжей кадрили. Степан расправил плечи и дал полюбоваться своим диковинным халатом, кот хотел сделать сальто-мортале, но вовремя смекнул, что ему недостанет места на циркачество, потому выдал очередной стишок:

– Те-о-о-отенька до-о-обренька, дай кулички сдо-о-обненько-ой. – При этом он обращался почему-то исключительно к покойнику.

Встречная компания тоже не оплошала, цыганка схватила Николя за руку и принялась вопить, чтобы позолотил, девка с метлой начала ласково охаживать по спинам всех без разбору – своих и чужих. Веселье набирало обороты, глаза горели, маски едва держались на очумелых головушках.

– Крали благородные, заступницы народные! Эй, и житие вам, и бытие, и сватие! – Между Тамилой и Миррой протиснулась вторая цыганка, одарила запахом паленой шерсти и приторных маслянистых благовоний. – Дайте-ка покамлаю вам, барыньки, всю правду скажу.

Мирра отпустила подружкин локоток, брезгливо отодвинулась, цыганка шустро протиснулась в образовавшуюся щель, жарко зашептала:

– Я не из таковских, не коляда-маляда. У меня бабка камлала и мать тоже, я попусту не треплю, как пить дать всю судьбу наскрозь глядю. – Повязанная темной шалью голова качалась ритмично и безостановочно, будто насаженная на пружину, засаленный локон колыхался в такт часовым маятником. Полные губы казались в темноте совсем черными, смотреть на них было жутко и притягательно одновременно. Огромные глазищи блестели, в них тонули и близкие сугробы, и далекая набережная, и весь вчерашний день.

– Нынче и вправду такая ночь, что велено ворожить, – неуверенно протянула Тамила.

– А я за што тута ряжуся? – возмутилась цыганка. Людей и масок прибавилось. – Нут-ка подайте вбок, крали мои, не ровен час, затопчут.

Тамила как завороженная отодвинулась на несколько шагов влево, миновала тень векового ствола и подошла вплотную к фонарю, который покойник осторожно примостил на уличной тумбе. Мирра последовала за ней и встала рядом, даже немножко впереди, выставив правое плечико в авангард, словно оттирая подругу в очереди за гаданием. Цыганка схватила ее кисть, притянула к глазам. Тонкие, нервные пальчики вздрогнули от грубого касания. На ладонь падал неверный, но обильный свет, по ней двигались тени, будто в новомодном синематографе. Почему-то стало страшно. Обе девицы затаили дыхание, но гадалка без слов выпустила Миррину ручку, и та безвольно упала на лоснящийся рысий мех.

– Давай! – приказала она Тамиле и, не дожидаясь, схватила ее левое запястье. Несколько секунд длилось молчание, женщина смотрела в сердцевину ладони, темные губы беззвучно шевелились, потом указательный палец трижды прочертил что-то на белой, гораздо белее лежалого снега, коже. – У тебя все сложится по хотению. Скоро выйдешь за любимого и заживешь сыто. Гони целковый!

– Держите полтину и… благодарствую. – Тамиле страшно хотелось спросить, за кого же она выйдет, хотя бы внешность, рост, цвет глаз, но тут влезла Мирра:

– А я? А про меня почему молчишь, плутовка?

– Тебе камлать не стану. Все. Прощевайте.

– Почему? Мне тоже надо! – Мирра самым воинственным образом выпятила вперед острый подбородок и попробовала схватить цыганку за рукав.

– Нет. Сказала уже. Я честная. – Она оскалилась, широкие ноздри раздувались, голова продолжала кивать, локон – тикать. Мирра не желала отступать без предсказания, она замялась, подбирая слова, но цыганка закричала совсем уж не к месту: – Уходи, чаюри. Уходи, говорю!

Тамила искала глазами Степана и на все происходившее поблизости смотрела сквозь пелену. Ей отчего-то казалось важным, чтобы он подошел именно сейчас, сказал что-нибудь запретное, волнующее. Тинь-цинь-линь-динь!

Вечер неприхотливой поземкой перетекал в ночь. Москва-река расчесалась тропками следов и глазела прорубями на прибрежное веселье. Каждую версту или две горели костры, иногда вокруг них сидели солдаты, но чаще просто подвыпивший люд разного звания и достатка. Встречались и ряженые, но не по-деревенски, азартно и с припеком, а такие же недотепы, что пришли от Брандтов. Обе цыганки из встреченной компании куда-то подевались, их место заняли шут и ходульник. У моста ремесленник разложил свои свистульки да матрешки, Тамила задержалась, прицениваясь, но праздничные запросы оказались больно высоки. Пока шел торг, на мост высыпались балалаечники – три удальца, чьи сахарные зубы белели даже в темноте. Поверх тулупов они нацепили вышитые рубахи непомерной величины – наверное, специально хранили годами в сундуках для такого случая. Звонкий молодой голос запел про гусли-гусельки, у него выходило душевно, со слезой. Мирра остановилась, и Тамиле пришлось тоже послушать. Когда песня смолкла, вперед подалась красивая женщина в кокошнике, на вид из господ, она сунула каждому артисту по монете и, судя по удивленным и повеселевшим лицам, то были не полтины. Дама пошепталась со старшим из труппы и куда-то увела всех троих.

– Вот видите, неподдельная демоническая женщина! – Мирра подпустила в шепот восторженных ноток.

– Давайте найдем господина Брандта и прочих, здесь решительно страшновато одним.

– Пустяки! Чего же бояться, вон людей сколько! Одна беда – бока изомнут.

– Все же лучше не расставаться. – Тамиле вдруг стало зябко, она поежилась и продолжила: – Им ведь тоже тревожно, куда это мы с вами запропали.

– А что господин отставной студент? Объяснились? – Мирра будто не слышала ее.

– О чем вы? Решительно нет. Да и с какой стати? Не исключено, что у него совсем иные взгляды на сей предмет.

– Да полноте, говорю же! Он в вас неподдельно влюблен. Я же вижу. А вы, Тасенька, неподдельная дуралейка! – Она задорно засмеялась, и Тамила тоже улыбнулась заковыристому словцу.

– Глупости все это, maman все одно не позволит.

– Вот ведь вы!.. Честное слово!.. Зачем испрашивать позволения? Мы взрослые и вполне себе эмансипе. Вы даже венчаться можете хоть по указу Святейшего синода, хоть по Уложению! – Она нервно захохотала, черные кудри выбились из-под шапочки, плечи запрыгали.

Тамилу снова пробрал озноб.

– Уймитесь, прошу вас. Зачем эти глупости? Между нами ничего не сказано.

– Это так… так элегично – долгая прелюдия к объяснению. А у нас не так: скорострельно, бамс, бамс, и уже все решено.

– Что… что решено?

– Все! Я влюблена в социалиста и буду биться с ним вместе. Остальное – чепуха!

– К… как так? Правда? Вы не шутите? – Тамиле тоже захотелось биться, все равно с кем. Борьба – это не брак, это как служба, можно послужить, а потом выйти в отставку. Зато как любопытно и полезно для общества.

– Вы сами в скором времени все узнаете. Может статься, даже раньше. – Мирра взяла растерявшуюся подругу под руку и зашагала к мосту.

От балалаечников остались лишь крошки на прокорм сорокам, все прочие тоже убежали на ту сторону, только одинокая пролетка замерла у перил, явно кого-то поджидая. Барышни поравнялись с краеугольной тумбой: никого и ничего, вокруг темнота и холод.

– А зачем нам туда идти? – спросила Мирра. – Мы уже никого не догоним и не отыщем. Пойдемте обратно, я продрогла, да и заждались нас.

Тамила обрадовалась: она тоже замерзла и совершенно расхотела гулять по ночи без Степана. Вот он ушел с приятелями и потерял ее в толпе, не стал звать, искать, может оказаться, что и вовсе не вспомнил. О каком объяснении толковала Мирра? Он просто чужд ей, равнодушен. Он ведь старше, умнее, учился в университете, нынче ходит на службу. Он знает наверняка, что при их сословной разности все одно не удастся построить ничего путного. И зря она размечталась, и цыганка эта – вероломная выдумщица. И тинь-цинь-линь-динь тоже…

Замоскворечью надоело жечь костры и горланить песни, все, кому не спалось, отправились к Кремлю. Дворники разбирали головни, засовывали поглубже в снег, кое-какие из окон уже погасли, другие просто потускнели. Еще две ночи продлятся Святки, самое время ворожить и считать падающие звезды, потом все сказочное слопает скучная повседневность. Тамиле страшно захотелось снова повстречать давешнюю цыганку, порасспросить ее про суженого, про скорую свадьбу. Кого все-таки она имела в виду? Если смотреть на вещи широко, то имя баронессы Осинской в московских кругах имело вполне сносное звучание – больших капиталов за ней не водилось, но она и не бедствовала. То есть вполне могли отыскаться желающие породниться. Оно ведь как случалось: раз-два, pardon-plaisir, l’amour-toujours[5] – и пожалуйте к венцу. Нет! Подобного с Тасей решительно не будет – без сердечного замирания, интриг, мучительной и сладкой ломоты. И вообще она пока не согласна ни на кого, кроме Степана, хоть он ей и не пара, разночинец, грубиян, бросил ее ночью на произвол ряженых попрошаек, вдобавок вырядился бусурманином и не соизволил должным образом представиться maman. Зато он непохожий – непонятно, пересоленный или пересахаренный, но решительно не пресный. И разговаривает своими собственными словами, и смотрит не как все. Правда, теперь непросто станет ввести его в круг, потребуется ретивая помощь Андрея и прочих. Эх, хорошо бы произойти некоему чуду, чтобы он стал ей ровней или богачом или совершил небывалый подвиг, за что государь император пожаловал бы дворянскую грамоту и деньги. Ведь в книжках такое случалось, и не раз. Взять, к примеру, «Аленький цветочек»: все думали, что это чудище, а он оказался заколдованным принцем и писаным красавцем. Впрочем, Чумков и без того писаный красавец, так что титула и богатства вполне достаточно.

В Голутвинском переулке что-то мелькнуло – показалось, что снова цыганки. Тамила ускорила шаг, Мирра не отставала. Никто не давал головы на отсечение, что те не вырядились просто по случаю гулянья, а на самом деле каждодневно жили простыми русскими бабами – ткачихами или поварихами, но от них пахло чем-то ненашенским, диким и первородным, так что надлежало хорошенько принюхаться. И куда они подевались так неожиданно и некстати? Барышни, не сговариваясь, завернули в переулок, на противоположной стороне с карниза сорвалась и разбилась на сотни осколков отъевшаяся за праздники сосулька. Сзади раздался скрип и негромкие тычки копыт по наледи, как будто лошадь надела валенки. Тася воспряла: топать в темноте и тишине представилось неуютным и несвоевременным, лучше, как поначалу, в шумной и голосистой толпе.

– Тпр-ру! Стоять, кумушки мои! – донесся негромкий окрик.

Они остановились в ожидании нового розыгрыша, губы приготовили очередную улыбку. Ну, кто на этот раз: овцы или волки? Верткая Мирра обернулась первой, Тася собралась тоже посмотреть на шутников и встретила лошадиную морду. Дальше все чернело и путалось: всадник, мохнатая шапка, что-то бородатое, длинная шашка на боку. И тут же ей на голову опустился пыльный мешок – по всей вероятности, в нем долго хранилась картошка и даже успела подгнить. От неожиданности каблучок подвернулся, она повалилась на землю, руки уперлись в снег, но холода не почувствовали. Мешок закрывал и без того невнятный мир, стало тяжело дышать и отчаянно, безнадежно страшно. Мирра не издавала звуков, будто провалилась или, наоборот, улетела. Сейчас подержать бы ее за руку, но пальцы онемели, не слушались. Итак, это оказались волки. Что им надо? Тамила со страхом ждала очередного повеления, но никто не спешил ее вязать, бить, взваливать на плечи и тащить. Она просто сидела на снегу с мешком на голове и проклинала всех и вся, но в первую очередь почему-то Степана, что бросил ее ночью на неспокойной улице с одной лишь слабосильной подружкой и вовсе без надежды на счастливый исход. Мимо снова протопала обутая лошадь – тинь-цинь-линь-динь! – и все стихло.

Посидев еще немножко, она решилась подать голос:

– Не угодно ли, господа, объясниться? Если это розыгрыш, то решительно несмешной. Нам наскучило сидеть в мешках, будьте любезны освободить нас и отпустить домой.

Ей никто не ответил, Мирра почему-то не подавала голоса и даже не шевелилась поблизости. Через минуту Тамила осмелела и попробовала стянуть с головы мешок. Он легко подался, скоро перед глазами снова встал неприглядный Голутвинский переулок, темные окна единственного фасада по ту сторону и глухой забор по эту. Вокруг не обнаружилось ни людей, ни коней, ни повозок, ни ряженых. Она ойкнула и позвала. Ответ потерялся в черноте. Звезды с луной ушли в отставку, не желали дружить с ней, с дуралейкой. В горле запершило, по щекам полились горячие слезы, она так и не встала на ноги, сидела и подвывала, как юродивая, потому что Мирры тоже нигде не было.