5. Фрици

– Взволнована перед предстоящим вечером, mein Schatz?

Мама замешивает тесто на столе, ее руки до локтей покрыты мукой. Солнечный свет просачивается в кухонное окно, столбы света подсвечивают белесую пыль в воздухе, которая поднимается, когда мама бросает горстки муки на тесто. Ее шупфнудельн – мое самое любимое блюдо – картофельные клецки, которые получаются маслянистыми, хрустящими и умопомрачительно вкусными.

Также она готовит мое любимое рагу – «Гайсбургский марш», – который варится в огромном котле на огне, отчего в нашем доме пахнет пряным бульоном, а еще мама попросила тетю Кэтрин купить на рынке мой любимый апфельвайн[13].

В конце концов, девушке исполняется восемнадцать только раз.

Я беру стакан с сидром и заставляю себя улыбнуться маме.

– Конечно, – говорю я и делаю глоток. Сидр разливается по моему языку, как жидкий золотистый мед, и с пряным привкусом оседает в горле.

Расслабляющий эффект алкоголя почти заставляет меня признаться маме. Слова вертятся на языке, смешиваясь со сладостью сидра.

Я чуть не произношу вслух: «Мама, я его пригласила. Он возвращается».

Мама останавливается, чтобы откинуть волосы с лица. На лбу у нее остается след от муки.

– Совсем скоро ты станешь старейшиной, как я, – говорит мама с гордой улыбкой. – Ты так быстро взрослеешь. Мне с трудом в это верится.

Я отвечаю ей сардонической улыбкой.

– Я еще не доросла до такой старости.

Старость? Ты считаешь, что я старая?

Я смеюсь вместе с ней.

– Кроме того, – добавляю я, – может, я вообще не стану старейшиной.

Мама начинает скатывать половину теста в длинную трубочку. Она переводит глаза со своего занятия на мое лицо и обратно.

– О? Дева, Мать и Старица зовут тебя куда-нибудь еще?

Я наклоняюсь вперед, расплескивая апфельвайн. Несколько капель падают на пол.

– А что, если они вообще со мной еще не говорили? – Слова вырываются из моего рта так же неожиданно, как проливается сидр из стакана, это еще одно пятно, с которым мне придется разбираться. – Что, если Триединая никогда не заговорит со мной?

Абноба, Старица, мудрая, безвременная и умелая, она защитница лесов и главная хранительница жизни.

Перхта, Мать, богиня правил и традиций, охоты и зверей.

Хольда, Дева, хранительница в загробной жизни, богиня зимы, дуальности и единения.

Они направляют, благословляют, присматривают – и иногда разговаривают с нами. Насколько мне известно, это тихий шепот, который успокаивает душу и наполняет ощущением правильности. Именно так мама узнала, что станет главой нашего ковена. Перхта, Мать, явилась к ней в видении. Именно так моя кузина Лизель, которой всего десять, практически с младенчества знала, что станет самой могущественной авгур[14] в своем поколении; Абноба, Старица, проявила к ней большой интерес.

У меня есть связь с силой, как и у других ведьм, – магия Источника течет через меня, когда я использую травы и зелья, но у каждой ведьмы есть талант, который она развивает с раннего возраста, исходя из интересов, потребностей или склонностей. Это один из законов, который способствует сохранению магии Начального Древа: ведьмы придерживаются своей специальности и следуют правилам, установленным лесным народом. Работа с растениями и зельями всегда давалась мне легко.

Но ни одна богиня не говорила со мной о моем высоком предназначении. И во мне не пробуждалось никаких особых сил.

«Ну… это не совсем правда, не так ли?»

Я заставляю голос в моей голове замолчать, и мурашки пробегают у меня по спине.

Мама видит, как я волнуюсь. Она кладет руки на стол и смотрит на меня так пристально, что мне хочется сдаться, склонить голову в знак подчинения. Но я выдерживаю ее взгляд.

– Фридерика, – говорит она, и ее голос полон такой нежности, что у меня на глаза наворачиваются слезы. – Ты доверяешь мне? Веришь, что я достойна быть главой нашего ковена?

Я опускаюсь на табурет, упираясь спиной в стену.

– Да. И я знаю, что ты собираешься сказать – поскольку я твоя дочь, моя кровь гарантирует, что Дева, Мать и…

– Ни в коем случае. Кровь не имеет никакого отношения к тому, что Триединая захочет говорить с тобой. Не додумывай за меня, дитя.

Я молчу, крепко сжав губы.

– Я собиралась сказать, – ее брови приподнимаются, но она улыбается, – что я не допускаю в наш ковен никого недостойного. Даже своих родных. Если ты не доверяешь себе, доверься мне и моему желанию защищать нашу семью. Ты видела, на какие жертвы я пошла, чтобы обеспечить нашу безопасность. Триединая заговорит с тобой, когда придет время. Наберись терпения.

Мама отводит от меня взгляд.

Но через мгновение добавляет:

– Ты все еще слышишь голос, который просит тебя использовать дикую магию?

В ее словах не слышится никаких эмоций.

«Что, будешь ей врать, а? Какой смысл врать? Она видит правду».

– Нет, – быстро отвечаю я. – Уже много лет.

Она кивает, хмыкнув. У меня перехватывает дыхание, когда мама начинает с такой силой вымешивать оставшееся тесто, что стол сотрясается.

– Если бы ты была недосягаема для богинь, – говорит она, – я бы давно тебя вышвырнула.

* * *

Дым клубится.

Я кашляю, продираясь сквозь морок…

Нет, нет, мама! Лизель… я иду, клянусь, я иду…

Я бегу, но дым вьется и сгущается, и я задыхаюсь в нем, легкие наполняются воздухом, только чтобы сжаться в приступе кашля…

Меня пронзает судорога, и я просыпаюсь. Действительность, разорвав сновидения, оглушает меня так, словно я выпила слишком много апфельвайна, и иглы головной боли пронзают череп.

Я сажусь, хватая ртом воздух, обхватив голову руками.

Я спала.

Unverschämt, ты идиотка!

Должно быть, прошлой ночью я еще раз споткнулась. Растянулась на корнях деревьев, среди корявых кустов, и хорошо хотя бы то, что меня не смог бы увидеть никто, кому бы довелось проходить мимо. Поблизости нет больших дорог, но это не значит, что тут не попадаются другие путешественники, которые надеются избежать встречи с солдатами или хэксэн-егерями.

Застонав, я наклоняюсь вперед, пытаясь унять головную боль. Мои рубашка, юбка и ботинки покрыты инеем. День зимнего солнцестояния еще не наступил, но зима приближается быстро и неумолимо.

Мне нужно сделать запасы – если прошлой ночью был мороз, большинство полезных трав скоро погибнут от зимних холодов.

Но Лизель может уже быть в Трире, если увезшие ее охотники не делали по пути остановок.

Несколько часов беспокойного сна прояснили мое сознание достаточно, чтобы я поняла, что не могу появиться в Трире, находясь в полубезумном состоянии. Головная боль глухо пульсирует в висках, и я опускаю голову между согнутыми коленями.

Schiesse. Как мне вообще удавалось так долго продержаться? Я позволила горю управлять мной, и вот к чему это привело.

Глубокий вдох. Нужно просто время, чтобы…

Я снова дышу. Осторожно втягиваю носом воздух.

Дым.

Мне не приснилось.

Я вскакиваю на ноги. Тело одеревенело от сна на твердой земле, и я морщусь, потирая затекшую спину и возвращая тепло конечностям, пока пытаюсь понять, где я.

Солнце еще не поднялось высоко – едва рассвело. Я стою лицом к югу, может быть, чуть к юго-востоку, и принюхиваюсь, как охотничья собака, чтобы понять, откуда приносит запах дыма.

Туда – в ту сторону.

Спотыкаясь, я иду вперед. Сон настолько затуманил мой рассудок, что я не спрашиваю себя, зачем двигаюсь в сторону пожара. Но меня тянет туда, как рыбу на крючке.

Еще через несколько шагов лес расступается, образуя небольшую поляну. На ней стоит одинокий домик с соломенной крышей, его оштукатуренные белые стены перекрещивают деревянные доски, которые нуждаются в покраске, но выглядят прочными. Из каминной трубы над покатистой коричневой крышей поднимается дым.

Я замираю на опушке леса. Мой разум все еще затуманен, и я смотрю на дым, будто он вот-вот покажет ответы на небе. Лизель умеет читать подобные знаки.

Желудок урчит, указывая на еще одну проблему. Я не обеспечила себя запасами еды.

Что ж, там, где есть дом, есть люди, а там, где есть люди, есть и еда.

Мама вбила мне в голову законы нашего ковена еще до того, как я научилась ходить. Мы несем в мир добро, и этим добром питается Источник магии. Привнесение в мир зла подпитывает дикую магию, и мы не касаемся дикой магии.

Я крала, после того как ушла из Бирэсборна. Но воровство ведь не приносит в мир ничего плохого, не так ли? Скорее… отнимает добро.

Я осматриваю поляну, но никого не замечаю и иду к дому.

Задняя дверь выходит в небольшой сад, и несколько окошек разбросано по задней стене. Тот, кто находится внутри, может легко увидеть меня. Мой желудок сводит.

Я рискну.

Земля в саду вскопанная и мягкая после недавнего сбора урожая. Осталось несколько растений, более крепких, позднеосенних, которые могут выдержать заморозки и холод. Зимняя зелень и тыквы.

Я опускаюсь на колени, срываю две оранжевых тыквы и собираюсь броситься в лес.

В доме что-то падает. Может, опрокидывается стол или стул.

– Ты чудовище! – кричит женщина.

Я крадусь ближе к дому, прижимаясь к стене, чтобы меня не было видно из окон. Внутри снова слышится грохот, будто кто-то борется.

И в этом шуме различаются топот ног, лязг мечей, звук извлекаемого оружия, который ни с чем не спутать.

Мое сердце подскакивает к горлу, я огибаю угол дома и останавливаюсь перед двором. Я осматриваюсь и замечаю привязанных к ограде лошадей, которые перебирают копытами землю.

Еще я вижу тюремный фургон.

Лизель.

Слезы застилают мне глаза. Может, Триединая все-таки не отреклась от меня.

Или, по крайней мере, от Лизель, но какова бы ни была причина, я приму этот подарок.

Я бросаю тыквы. Из дома доносятся грубые, насмешливые голоса мужчин, которые думают, что у них все под контролем. Женщина, которую они арестовывают, сопротивляется, осыпая их оскорблениями – я бы посмеялась, если бы у меня были силы на смех.

Пара окон выходит во двор перед домом, и передняя дверь открыта.

Я срываюсь с места и мчусь к лошадям. Это боевые кони, и моя спешка их нисколько не смущает. Я падаю рядом с телегой, поскользнувшись на мокрой дороге, но теперь я скрыта от глаз тех, кто в доме, и никто не кричит: «Hexe!»[15] или «За ней!».

И все же я задерживаю дыхание, заставляю сердце успокоиться.

– Лизель? – произношу я хриплым голосом. – Лизель?

Я стучу по ящику, установленному на телеге.

Ответа нет.

Возможно, она без сознания. Или связана. Или…

Она жива. Он хотел заполучить ее живой. Она должна быть жива.

Дрожа, я поднимаюсь на ноги и подхожу к задней части повозки. Там есть окошко с железной решеткой, и я встаю на ступеньку, чтобы подтянуться и заглянуть внутрь.

– Лизе…

Я не успеваю произнести полностью ее имя.

Там пусто.

Это не тот отряд, который арестовал мою кузину. Который уничтожил наш ковен.

Какая же я глупая. Я думала, что Триединая могла бы закрыть глаза на мои грехи. Что меня вознаградят хотя бы для того, чтобы вознаградить Лизель.

Что теперь делать?

Я знаю, чего я не буду делать.

Не буду продолжать блуждать по лесу, потерянная, отчаявшаяся, напуганная.

Охотники топчут эту землю, землю, которую они украли у племен, живущих здесь, и вселяют ужас в тех, кто придерживается древних обычаев. А теперь они арестовывают еще одну невинную женщину, тащат ее в Трир, чтобы осудить и казнить страшной смертью. Пришло время им задрожать.

Пришло время им испугаться.

Где-то глубоко, среди всплеска праведного гнева я слышу счастливый вздох.

Это должно было бы заставить меня задуматься.

Я была бы не первой ведьмой, которая вот так сломалась. Поддалась дикой магии из-за злости и гнева только для того, чтобы стать той, против кого борются хэксэн-егери: смертоносным демоном, способным насылать проклятия на стада домашнего скота, ослеплять людей на месте и калечить плоть одним щелчком пальцев.

Их страх пред нами не совсем беспочвен.

И сейчас я чувствую это сильнее, чем когда-либо. Было бы очень легко уничтожить их всех.

Но тогда я бы уничтожила и себя.

Дикая магия извращает. Это яд. Она черпает силу из мерзостей мира, и прикоснуться к ней – значит позволить душе сгнить.

Я спрыгиваю с повозки. Охотники еще не вышли из дома – между ними разгорается спор, один кричит на женщину, пытаясь ее успокоить.

Ей не следует успокаиваться. Она имеет полное право быть в ярости.

Я в ярости.

И собираюсь действовать.

«Да, – говорит голос в моей голове, радуясь. – Да. Действуй! Заставь их страдать!»

«Не с помощью дикой магии, – огрызаюсь я. – Мне не нужна ты, чтобы быть могущественной».

Я спешу за дом, чтобы попасть в сад. Мой взгляд скользит по нему, ища, ища…

Что-то врезается мне в ногу.

Я чуть не вскрикиваю. Но когда опускаю взгляд, вижу, что на меня снизу вверх смотрит рыжая кошка, и возглас застревает у меня в горле.

Мама любила кошек. За все годы у нас их было несколько дюжин.

Кошка гортанно ворчит. Она отстраняется, взмахивая хвостом, и перепрыгивает через садовую ограду…

На розмариновый куст.

Я тянусь к нему. Здесь есть и крапива, и гамамелис…

Мощные защитные травы.

Я достаю один из пустых пузырьков, которые взяла с собой, когда покидала Бирэсборн. Из дома доносится крик. И звук железных кандалов, защелкивающихся на запястьях.

Скорее, скорее…

Я наполняю пузырек травами и добавляю щепотку снега, чтобы быстро приготовить зелье.

Пожалуйста, пусть это сработает.

Я спешу к дому. Глубокий вдох, медленный выдох, и пинком ноги я распахиваю заднюю дверь.

Внимание всех: хэксэн-егерей, женщины, которую они арестовывают, – переключается на меня.

Многие бросают на меня свирепые взгляды, предполагая, что я представляю угрозу, что я либо еще одна ведьма, либо охотник. Запястья женщины закованы в кандалы, цепь, отходящую от них, держит хэксэн-егерь, вид у которого, скорее, не сердитый, а перепуганный.

Хорошо. Пусть боится.

– Травы и растения с корнями, что блуждают, – я начинаю произносить заклинание, которое призовет магию Источника и превратит эти травы в защитное зелье. – Помогите мне сохранить этот дом в безопасности. Защитите и позаботьтесь, сберегите и укройте, одолжите свою силу этой одинокой дочери.

Слезы наворачиваются на глаза, когда я сплетаю слова. Мое заклинание соединяется с маминым, тем, которое она использовала на мне.

В мое заклинание вливается горькая, щемящая печаль, и я чувствую, как сила растет, поэтому повторяю слова…

– Травы и растения с корнями, что…

– Остановите ее! – кричит охотник, держащий цепь. – Hexe!

– …сохранить этот дом в безопасности. Защитите…

Хэксэн-егери бросаются ко мне.

– Сберегите и укройте, одолжите свою силу этой одинокой дочери!

Я выкрикиваю слова. Они вырываются из глубины моего сознания тугим узлом ярости, который они там завязали, а мои ладони, сжимающие пузырек, становятся обжигающе горячими.

Слишком горячими. Я отшатываюсь, разжимая руки, и пузырек летит вперед, как ядро из пушки. Он падает на пол и разбивается вдребезги, выпуская наружу густой зеленый дым.

Это зелье не должно дымиться.

Все больше и больше… Хэксэн-егери вопят. Я не вижу женщину, но когда пытаюсь пройти вперед, сила заклинания отталкивает меня, прочь из кухни, прочь из дома, швыряя через сад.

Я падаю на землю, ударяясь головой о садовый столб, и все вокруг погружается во тьму.

Загрузка...