Путешествие в Бернкастель проходит в торжественном молчании.
Охота на ведьм продолжается половину нашей жизни. Ни один хэксэн-егерь – ни один человек во всей епархии – не остался незатронутым судебными процессами.
Все началось, когда мне было десять. В течение многих лет мы слышали истории о деревнях, которые изгоняли зло, сжигая ведьм на площадях. Архиепископ дал согласие на эти казни, а затем создал отряд хэксэн-егерей, чтобы судебные процессы и казни проходили эффективней.
Какое-то время, несмотря на ужасы, происходящие за пределами нашего города, мы жили мирно. Даже счастливо. Под руководством мачехи я превратился из мальчика в мужчину. Она была единственной матерью, которую я знал, и я любил ее как только может сын. Она часто сдерживала гнев моего отца.
Мы были настоящей семьей.
Затем судебные процессы прокатились и по нашему городу. Сначала в колдовстве заподозрили пожилую женщину, на ее землю претендовал ее двоюродный брат. Мать обычно успокаивала моего вспыльчивого отца, но судебные процессы привели ее в ярость. Она заговорила о ереси – но не о ереси обвиняемых ведьм. А о ереси фанатиков, которые их сжигали.
Это был не первый раз, когда отец ударил, и даже не в первый раз сломал ей нос. По ее губам текла кровь, и она сплевывала ее, называя мужа человеком, который познал только страх, а не Бога.
Отец пришел в ярость, услышав упреки моей мачехи. Я до сих пор это помню. Мы с Хильдой прятались на чердаке, держась за руки и дрожа, когда он вышел из дома.
Вернулся он с хэксэн-егерями.
Он заставил нас смотреть, как ее сжигают.
– Я убью его, – прошептал я Хильде той ночью. – Только подожди.
Но мне не представилось возможности сдержать свое обещание. У отца начался кашель. Сначала он говорил, что из-за дыма у него воспалилось горло. Но хрипы и мокрый кашель не проходили. Затем отец заявил, что жена прокляла его перед смертью, заключив сделку с дьяволом.
– Тогда молись, – холодно сказал я. – Или твоему богу не справиться с одинокой невинной женщиной?
Он попытался ударить меня, но его тело сотряс очередной приступ кашля. Кровь смешалась со слизью.
– Однажды, мальчишка, – проговорил он хриплым голосом, – ты поблагодаришь меня. Ты увидишь, как сильно этот мир нуждается в очищении.
На следующий день он умер.
И это, как ничто другое, доказало мне, что Бог существует.
Какое-то время мы с Хильдой выживали в одиночку. Мать когда-то варила пиво, чтобы скопить немного денег, пока наш отец наполнял золотые сундуки собора монетами. Она отлично обучила Хильду пивоварению. Я занимался садом рядом с домом. Мы с Хильдой охотились – в основном ставили в лесу ловушки на кроликов.
Мы выжили.
Но не простили.
И никогда не забывали.
Когда я подрос и наши деньги начали заканчиваться, а в городе стали говорить, когда же Хильда выйдет замуж и за кого, я отправился в Трир.
Я прошел обучение у Дитера. Я стал продвигаться по служебной лестнице, и высокая должность досталась мне благодаря репутации моего отца.
Я сделался капитаном охотников, убивших мою мать.
И теперь я возвращаюсь домой.
За сестрой.
Дом все такой же, каким я его запомнил. Переехав в город, я поначалу часто навещал Хильду. Позже мне пришлось сохранять дистанцию между нами, и время нас разделило.
Из трубы поднимается дым.
В ту первую зиму, проведенную без мамы, Хильда ни разу не разводила огонь. Но сейчас печка топится, и неудивительно, ведь стоит холод, а Хильде нужен огонь, чтобы варить пиво.
Я останавливаю лошадь. Мужчины, следующие за мной, делают то же. Повозка грохочет по изрытой глубокими колеями дороге. Я представляю, как моя сестра едет в ящике, стоящем в повозке, как ее тонкие руки и ноги ударяются о грубое дерево, пока ее везут в Трир.
Один из мужчин пришпоривает лошадь, останавливаясь рядом со мной. Это Бертрам, я тренировался с ним.
– Сэр, вы можете остаться снаружи, – говорит он. – Арестовывать родственника нелегко. – Он встречается со мной взглядом, и я вижу в его глазах сочувствие.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет. Я хочу, чтобы она знала, что это я выдал ее. Не могу допустить, чтобы зло существовало в моей собственной семье.
Бертрам сжимает челюсти и уважительно кивает.
Я быстро спешиваюсь. Лучше покончить с этим поскорее.
Я расстегиваю брошь, с помощью которой мой плащ держится на плечах, и позволяю ткани упасть на седло, стараясь, чтобы на нее не попала грязь. Мои люди следуют моему примеру – несмотря на холод, клубящийся из трубы дым намекает, что внутри будет душно.
Мать хорошо научила Хильду – нужно поддерживать в печи огонь, пока варится пиво.
Меня пронзает боль при воспоминаниях о доме и о том, что он для меня значил. Когда-то.
Три коротких уверенных шага, и я у двери, мои люди следуют за мной.
Я чувствую оружие, спрятанное у меня на теле.
– Боже, благослови праведников, – произносит Бертрам, когда я протягиваю руку к двери. Его слова заставляют меня замешкаться, ненадолго, мои пальцы холодеют на железном кольце.
За окном что-то мелькает. Каштановые волосы. Белая косынка. Хильда внутри. Она напевает себе под нос, в печи потрескивает огонь – она не заметила прибывших мужчин.
Мой взгляд останавливается на подоконнике, где стоит глиняная миска со сливками. Бертрам следит за моим взглядом. Он крестится. Такие чашечки со сливками являются маленькими подношениями лесному народу.
Древний обычай кельтов, который еще не искоренили.
Я распахиваю дверь.
Моя сестра оборачивается, широко раскрыв глаза. На долю секунды я встречаюсь с ее взглядом, полным любви. У нас с сестрой общая кровь только по отцу, но мы росли вместе, были счастливыми детьми, которые по-настоящему любили друг друга.
Ее взгляд скользит мне за спину.
Она замечает мужчин.
Лошадей.
Ящик на телеге.
И когда снова глядит на меня, я вижу в ее карих глазах яростный протест. Она знает.
Пора.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.
– Я слишком долго закрывал глаза на твои занятия. – Я стою в дверях. Чувствую, как Бертрам и остальные у меня за спиной ждут приказа, чтобы войти в дом, но я им не позволяю. Пока нет.
Это моя сестра.
Этот момент принадлежит нам.
– Какие у тебя доказательства? – выплевывает Хильда. Свет печи мерцает на ее волосах. Ее непокорность и удушающая жара не смиряют хэксэн-егерей, стоящих на ее пороге.
Мой взгляд задерживается на котле, установленном на огне. Он медный, а не железный.
– Сосуд для зелий? – спрашиваю я, выгибая бровь.
– Для пива, ты, чертов дурак, и ты это прекрасно знаешь.
Я поднимаю остроконечную черную шляпу, которая лежит на столике у двери. Она называется «геннин» – мама тоже носила такую, чтобы выделяться в толпе, когда продавала пиво на городском рынке.
Еще один знак ведьмы.
– И метла у двери! – говорит Бертрам. Он пытается сунуть метлу мне в руку, но я не беру ее. Метла падает на земляной пол.
– Разве можно судить женщину из-за котла, шляпы и веника? – спрашивает Хильда, уперев руку в бок. – Я зарабатываю на жизнь, варя пиво. А как еще мне его делать и продавать?
Метла – это знак, который используют женщины в епархии. Выставляя ее за дверью, Хильда дает понять, что у нее есть пиво на продажу. Большинство людей не умеют читать, но этот знак достаточно распространен и является приглашением зайти в дом и купить товары домашнего производства.
Я слышу, как мужчины за моей спиной беспокойно переминаются с ноги на ногу. У каждого, у кого есть мать, есть и дом, в котором найдутся котел и метла. Геннины – старые и вышедшее из моды шляпы, но достаточно распространенные в городах, где есть рынки.
По комнате пробегает рыжий кот.
– Фамильяр! – вопит Бертрам, тыча пальцем.
Хильда недовольно ворчит.
– Я варю пиво с хмелем! Мыши любят хмель, но кошки любят мышей.
Я качаю головой.
– Ведьмы прячутся у всех на виду, – говорю я. – Но детали сходятся. У тебя, кажется, на все есть оправдание.
– Мне не в чем оправдываться. – Голос Хильды становится жестким. – Мое единственное преступление заключается в том, что я до сих пор не вышла замуж. Я девушка, которая осмеливается жить одна, и…
– Одна ли? – я позволяю словам легко слетать с губ, будто они не имеют значения, но они становятся для Хильды ударом. – Или ты живешь с дьяволом? Часто тебя навещает ковен?
Хильда вздрагивает, наконец осознав, что ничто не заставит все это – меня – исчезнуть.
– Твою мать сожгли как ведьму, – говорю я без эмоций. Говорю так, будто для меня она не была матерью. – Я надеялся, Хильда, что ты не пойдешь по ее стопам.
– Bruder…[12] – ее голос надламывается от страха.
– Я тебе не брат, – говорю я, свирепо глядя на Хильду.
Эти слова уничтожают ее. Ее едкие ответы и проклятия замирают на губах. Она превращается в девочку, которая приходила ко мне, ободрав коленку или обжегши пальцы. Ее глаза умоляют меня, и ее тело, кажется, сжимается от осознания, что я не спасу ее.
Не в этот раз.
– Хильда Эрнст, – объявляю я, – настоящим я арестовываю вас за злейшее преступление – колдовство. Вы предстанете перед судом в Трире, а затем будете приговорены к смерти от огня здесь, на Земле, прежде чем Бог отправит вашу душу гореть в аду.