Глаза моей матери – сам огонь, они пылают так яростно, что я чувствую их жар на коже. Огонь прожигает меня насквозь, испепеляя, а я беспомощно стою посреди нашей маленькой кухни, раскинув руки и сжимая в кулаках пустые пузырьки из-под зелий.
– Иди, Фридерика, – говорит мама командным тоном. – Иди в подвал.
Крики битвы снаружи не утихают. Как долго длится сражение? Каждый крик, сопровождающий атаку, до сих пор кажется мне раскатом грома, который проносится по моим венам, будто призывая: «Очнись. Опасность. Беги».
Мама повторяет:
– Иди, сейчас же.
Я зашла сюда, только чтобы пополнить запасы и найти подкрепление. Нашему ковену нужна помощь…
– Мама, ты не можешь просить меня прятаться. Не можешь.
Она бросает взгляд за перекошенное окно. На единственном мутном стекле висит защитный талисман – прутья ясеня, сплетенные треугольником и украшенные веточками розмарина, которые все еще выглядят свежими и источают сладко-цветочный аромат. Много хорошего этот талисман принес.
Много хорошего принесло каждое из наших защитных заклинаний.
Я сгребаю травы, разложенные на кухонном столе. Береста березы – для защиты, семена фенхеля в кедровой шкатулке – для обороны. Что же сработает, чего будет достаточно? Я принесла из погреба все, что у нас было, все оставшиеся травы, но я поворачиваюсь к открытому люку, будто есть что-то еще, какое-то чудесное решение, которое я пока не вижу, потому что слишком напугана.
– Мама, – пытаюсь я вновь. Я запинаюсь, мой голос звучит слишком высоко, а движения получаются судорожными. Когда я снова тянусь за травами, кедровая шкатулка опрокидывается и десятки нежных ароматных семян фенхеля рассыпаются по деревянному полу. – Позволь мне приготовить дополнительные зелья. Я смогу сделать все быстро. Позволь попытаться…
Линии вокруг ее обычно улыбающегося рта тянутся вниз. Она приглаживает непослушные светлые, как у меня, кудри, будто хочет смахнуть бессилие и печаль. Я уже видела ее такой, этот образ отпечатался в моей душе, и я знаю, с неожиданной вспышкой осознания, что изменилось за последние несколько секунд.
Исход битвы балансировал на грани надежды еще до того, как все началось. Мы всегда знали, что охотники на ведьм придут за нами, поэтому у нас были приготовлены средства защиты и разработаны планы, но успех слишком зависел от удачи.
И она с самого начала от нас отвернулась.
То, что моя мама увидела снаружи, говорило ей: мы не сможем победить. Мы не победим.
Я прижимаю пустые склянки к груди.
– Мы сражаемся. Мы должны продолжать бороться!
Мама делает шаг ко мне и кладет ладонь мне на щеку. От нее пахнет потом и порохом.
Снаружи кричат. Крики моей семьи. Крики хэксэн-егерей[1], подлых охотников на ведьм. Заклинания взрываются, звуки выстрелов пронзают воздух.
– Mein Schatz[2], – шепчет мама, ласково проводя большим пальцем мне по щеке. – Мне не нужно, чтобы ты сейчас храбрилась. Мне нужно, чтобы ты слушалась.
Я засовываю склянки для зелий в кожаные сумочки, висящие у меня на поясе, и хватаю маму за запястья.
– Мама, пожалуйста… Мне нужно тебе сказать…
Она целует меня в лоб.
– Я люблю тебя, Фридерика.
А потом она толкает меня. Со всей силы.
Я отступаю назад в ошеломлении и натыкаюсь на открытую дверь в подполье.
«Это моя вина, – вот что я собиралась сказать. – Эта битва, охотники на ведьм, которые оказались здесь, – моя вина. Ты не можешь уберечь меня от всего…»
Я падаю, пытаясь уцепиться за деревянную лестницу, ударяюсь ногами о стену, а потом с глухим стуком обрушиваюсь на земляной пол подвала.
Яркая, сводящая с ума боль пронзает мое тело, когда я поднимаю взгляд и вижу, что сверху на меня смотрит мама, освещенная так, что вместо ее лица я вижу лишь темноту.
– Подожди! – кричу я. – Нет…
Она захлопывает дверцу люка. Я слышу, как звякает цепочка, как мама надвигает на люк ковер.
– Волк, лисица и сила кости, – говорит она, ее голос звучит приглушенно. – Помогите мне уберечь этот дом. Защитите и позаботьтесь, оберегите и укройте, даруйте свою силу этой отчаявшейся матери.
– Мама! – Мои крики бесполезны. Ее защитное заклинание означает, что даже если бы кто-то стоял на люке, он не смог бы меня услышать. А если кто-то и знал прежде о существовании этого подвала, то забудет о нем и не вспомнит, пока действует заклинание.
Моя мать знаменита своей мощной защитной магией, но это не останавливает меня от того, чтобы вскарабкаться по лестнице и начать колотить кулаками в дверь.
Хотя звуки, которые я издаю, полностью заглушаются, я слышу, что происходит снаружи: крики сражающихся по-прежнему разносятся эхом по нашей деревне.
Слезы текут по моему лицу, но я в ярости их игнорирую. Я не могу плакать. Я должна действовать.
Все еще стоя на лестнице, я поворачиваюсь к внешней стене погреба. Окно – мы с мамой установили его для вентиляции после того, как в прошлом году наши запасы покрылись плесенью. Сейчас окно загорожено ящиками и бочками, но оно достаточно большое, чтобы я смогла через него вылезти…
Дверь в дом с грохотом распахивается, и мое тело сжимается. Я знаю, что это не мама собирается уйти – у меня над головой раздаются чьи-то шаги, шуршат ее юбки, когда она поспешно оборачивается к незваному гостю.
Я застываю на лестнице, каждый мускул в теле напрягается, я прислушиваюсь, задержав дыхание. Я даже не смею молиться.
– Коммандант Кирх, – говорит мама бесстрастным голосом.
Из моего горла рвется крик. Сдерживая его, я прижимаю ладонь ко рту.
– Вы думали, что сможете спрятаться? – спрашивает коммандант.
– Я не прячусь, – без колебаний отвечает моя мать. – Я ждала вас.
Между ними повисает тишина. Я могу представить, как они смотрят друг на друга – моя мать, каждая черта которой говорит, что она самая могущественная ведьма в округе, и коммандант охотников Дитер Кирх, который всего на два года старше меня, излучающий смелость и уверенность, которые смогли сделать его в таком юном возрасте главой хэксэн-егерей.
За мою мать ему дадут огромную награду. Его осыплют похвалой. Он разделался с ковеном, последним в округе, и убить мою мать – значит убить старейшину. Могущественную ведьму.
Мой ужас сменяется яростью, дыхание становится прерывистым, слезы текут по лицу.
Он не прикоснется к ней.
Когда он говорит: «Взять ее», я кричу.
Я бью в люк плечом, но дверь не подается, и никто наверху не подозревает, что я здесь. Кроме мамы, а я знаю, что она даже не посмотрит вниз, когда хэксэн-егери вваливаются в дом, чтобы ее схватить.
Лязг железа. Но не слышно ни борьбы, ни сопротивления. Она идет добровольно.
Она знает, что мы проиграли.
Она знает, что Бирэсборн пал.
Мою мать не будут долго держать в заточении – ее доставят в главный город, в Трир, где состоится показной суд, прежде чем ее привяжут к столбу.
Все ее защитные заклинания и все обереги. Долгие годы мы наблюдали, как соседние ковены уничтожаются или им приходится бежать, чтобы спастись. Мы оставались последним уцелевшим ковеном в этой части Священной Римской империи, но теперь и нас уничтожили.
В последние месяцы многие из старших ведьм настаивали на том, что нам надо уйти. Угроза со стороны хэксэн-егерей была слишком большой, а мы становились все слабее.
– Мы должны отправиться в Черный Лес, – сказала моя тетя Кэтрин неделю назад. Она становилась все смелее в спорах с моей матерью. – Лесной народ Источника примет нас.
– И как перевезти десятки людей нашего ковена в место за сотни миль отсюда? – спросила мама, стараясь сохранять спокойствие во время встречи с другими старшими ведьмами. – Как ты думаешь, насколько далеко мы сможем уйти, если хэксэн-егери почти стоят у нас на пороге? Они будут преследовать нас, пока не достигнут источника нашей магии. Мы не можем так рисковать. Кроме того, это наша ответственность – разобраться с угрозой, которую представляют хэксэн-егери, – Дева, Мать и Старица.
Тетя Кэтрин вздохнула, и ее лицо побледнело.
– Значит, нам остается только умереть здесь? Ждать, пока охотники прорвутся сквозь нашу защиту?
– Нет, – пообещала мама. – Нет. Мы найдем способ добраться до них. И покончить с этим.
«Покончить с этим».
«Наша ответственность».
Мой желудок сжимается от этой подавляющей, отравляющей ответственности, пока я спускаюсь по лестнице.
Мы не можем сдаться.
Я не могу сдаться.
Я разбираю нагромождение из ящиков и бочек, которые закрывают окно, наши запасы валятся к моим ногам: свекла, редис и картофель катятся по земляному полу.
– Дева, Мать и Старица, – молюсь я вслух, оттаскивая последнюю бочку. Но я даже не знаю, о чем молюсь. Прошу о спасении? О силах? Об утешении? Все, мне нужно все, и ни одна молитва не даст мне этого. Я оставляю один ящик, чтобы использовать его как стремянку, и запрыгиваю на него. Окно едва ли достаточно большое, чтобы просунуть через него голову, – смогу ли я пролезть? Мамины чары распространялись и на этот выход из подвала?
Мы не стали тратить деньги на стекло, просто воткнули в землю несколько железных прутьев. Хорошая ведьма остановилась бы и сотворила заклинание, чтобы сломать решетку, но я не моя кузина, которая умеет управлять горящим пламенем; я не могу, как мама, призывать животных так же легко, как дышу. Что я использую? Травы. Бесполезные, глупые травы, и как они мне теперь помогут? Да и у меня все равно их не осталось – мы отнесли последние на кухню, когда мама велела мне спрятаться, так что все, что у меня есть, это я сама и пустые склянки для зелий.
Я работаю быстро, стираю пальцы в кровь, пока разгребаю землю и камни. Хвала Триединой, мы с мамой не слишком искусные строители. Раньше я шутила, что это окно однажды рухнет, но, schiesse[3], никогда не думала, что буду радоваться этому.
Один из прутьев вываливается.
Крики снаружи становятся громче.
Я поднимаю глаза, прежде чем успеваю подумать, что этого делать не стоит. Мой взгляд останавливается на группе людей, которые находятся в нескольких шагах от окна: два хэксэн-егеря яростно сражаются с парой ведьм. То, что происходит перед моими глазами, повторяет сцены, которые происходят по всей деревне, – ведьмы пытаются изгнать незваных гостей из ковена.
Охотники используют мечи, рубя и нанося удары.
Ведьмы сражаются, применяя единственно доступное им средство – магию. У некоторых есть оружие, но удачно направленное заклинание может быть столь же эффективным, как и клинок.
Одна из ведьм ковена, Агата, специализируется на ткачестве. Ее ткацкий станок создает ткани, вплетая заклинания в шерсть. У синего платья, которое на мне, подол вышит зеленым узором из ясеней – для защиты.
Теперь Агата, мощно раскрутив сеть по дуге, ловит одного из охотников. Тот кричит, и я слышу шипение, когда его кожа закипает от магии, вплетенной Агатой в сеть.
Рядом с ней Готфрид, который, как и мама, умело обращается с животными. Он свистит, и дюжина воронов срывается с деревьев, нападая на другого охотника. Его крики соединяются с криками товарища, и на мгновение у меня появляется надежда – разве могут простые люди противостоять нам? Мы прогоним их. Конечно, мамины опасения были напрасны…
Но охотник в сетях Агаты изворачивается. Без единого звука.
Он пронзает Агату мечом.
Я замираю, ужас, которого я никогда не испытывала, приковывает меня к месту.
Готфрид издает вой. Этого момента слабости оказывается достаточно – другой охотник отмахивается от воронов и бросается на него, сбивая с ног и прижимая к земле. Я вижу, как сверкает металл, как лезвие рассекает воздух между ними, вопль Готфрида резко стихает.
Двое охотников вскакивают на ноги и бегут к группе сражающихся, бросаясь в схватку с новой энергией. Я будто стала телом, не способным мыслить.
Я использую освободившийся железный прут, чтобы разгрести землю под двумя оставшимися, мое сердце бьется о ребра. Если я смогу сделать проем пошире, то выберусь наружу… я выберусь наружу и… и…
Все больше криков долетает до подвала, все больше душераздирающих воплей, по мере того как битва завершается и охотники вырезают мою семью, а меня преследует единственная мысль. Единственный невыносимый вопрос.
«Где моя мама?»
Я ведь должна была увидеть, если бы охотники волокли ее через площадь. Разве нет? Куда они ее забрали?
– Приберегите эту!
Голос комманданта Кирха.
Я смотрю туда, откуда он доносится. На другой стороне площади коммандант направляется к тюремному фургону. Он указывает на девушку, которую уводит один из хэксэн-егерей.
– Лизель! – кричу я кузине. Мой голос тонет в шуме битвы, который прорезают душераздирающие крики. – Лизель…
Она вопит от ужаса, когда коммандант выхватывает ее из рук хэксэн-егеря и бросает в тюремный фургон. Прежде чем захлопнуть дверь, он что-то ей говорит, что-то, от чего крошечная девочка со светлыми волосами и поблекшим взглядом съеживается.
Мои глаза расширяются, наполняясь яростью, и едва не теряю равновесие. Я думала, что мы сможем одержать победу в этой битве… думала, мамины страхи напрасны…
Но теперь я вижу, чего она опасалась, и понимаю то, о чем она знала: нам конец.
Площадь передо мной превратилась в поле битвы. Земля залита кровью. Тела лежат грудами, а те немногие, что еще живы, погибают под жестокими ударами охотников, потерявших голову от жажды крови.
Так много ведьм погибло.
Слишком много.
Я опускаюсь на земляной пол, сжимая железный прут решетки, и меня рвет.
«Дева, Мать и Старица, простите меня, простите, пожалуйста, простите…»
Молитва дается мне легко, но я чувствую, что она бесполезна. Они меня не услышат.
Слишком поздно. Что бы я ни делала – слишком поздно.
Железный прут выпадает из моих пальцев и с глухим стуком ударяется о пол. Бессилие сковывает меня с такой силой, что я начинаю дрожать и не могу остановиться, не могу взять под контроль свой страх.
«Ты знаешь, как помочь».
Нежный и резкий одновременно, этот голос вызывает волну мурашек, которая прокатывается по моей шее. Слова, соблазняя и в то же время причиняя боль, разносятся у меня в голове. Я обхватываю себя руками, зажмуриваясь, в ушах звенят крики, которые доносятся снаружи, – дикие вопли, которые страшнее любой боли.
«Ты знаешь, как помочь, Фрици».
«Нет. Нет, не знаю».
«Без трав. Не используя никакие инструменты».
«ХВАТИТ!»
«Просто произнеси заклинание. Ты знаешь слова. Ты их помнишь».
Мои губы размыкаются. Я ненавижу ту часть себя, которая это делает, которая прислушивается к тьме, нашептывающей сладкие обещания, пока искушение ласкает мои щеки, будто не несет ответственности за одну из самых больших до сегодняшнего дня травм моей жизни.
Мои мышцы теперь дрожат не от страха, но от напряжения, пока я сдерживаюсь, чтобы не послушаться этого голоса, не поверить обещаниям дикой магии, которая витает в воздухе, ждет момента, когда сможет заставить меня преступить черту. В подвале темно, тени сгущаются, приближая холодную зимнюю ночь, – они окутывают мое дрожащее тело, и во мне не остается ничего, кроме страха и слабости.
Все вокруг умирают. Лизель в тюремном фургоне.
Что я могу сделать?
– А все ведьмы слышат голос, мама? – спросила я несколько лет назад. Мне было тогда лет десять. – Голос, который просит меня попробовать дикую магию? Это богиня разговаривает со мной так же, как Перхта[4] с тобой?
Перхта, Мать, давно выбрала мою маму как одну из своих любимых ведьм. Это означает, что она постоянно говорит с моей мамой, направляет и благословляет ее, – но быть избранницей богини! Как любая юная ведьма, я мечтала об этом больше всего на свете.
Но как мама посмотрела на меня! Клянусь, я никогда не забуду, каким стало ее лицо, гримасу отвращения, которую она скрыла за широкой улыбкой.
– Богини действительно говорят с нами, но никогда бы не попросили использовать дикую магию. Даже не думай об этом, mein Schatz. Думай только о том, как будешь сопротивляться соблазнам. Скажи мне, кто ты?
Мое сердце упало. Богиня меня не выбрала? Даже Хольда[5], Дева, юная, пылкая и умелая? Конечно, я была достойна ее благословения!
– Я добрая ведьма, мама, – сказала я и улыбнулась. – Зеленая ведьма!
Она кивнула.
– Добрая зеленая ведьма, верно.
Я повторяю себе это. Добрая ведьма. Зеленая ведьма. Я применяю травы и создаю заклинания. Я не слышу голоса в своей голове, не чувствую его соблазна, я добрая ведьма…
«Выживет ли после всего случившегося добрая ведьма?»
Я, вскрикнув, вскакиваю на ноги, сжимая в руке железный прут, и, собрав последние силы, расшатываю прутья на окне и выгребаю землю, чтобы увеличить проход.
Я не сдамся. Ни сегодня. Ни завтра. «Никогда».
Я бросаю эти слова в темноту, сопротивляясь голосу в своей голове. «Никогда, никогда ты не получишь меня, ты уже достаточно отняла».
Струйка дыма просачивается в окно подвала.
Это мог бы быть туман, разгоняемый на рассвете ветром, что обычно для зимы, если бы не запах. Аромат дерева и золы, землистый и насыщенный, напоминающий о костре, горящем летней ночью, или тлеющем пламени под кипящим на кухне котлом. И дым не невинно-серый, а тяжелый, удушающе черный.
Меня наполняет ужас.
Мне нужно выбраться из подвала. Сейчас же.
Клубы дыма застилают площадь, заполняя подвал, пока мне не становится так тяжко моргать, будто под веки насыпали песок, а каждый вдох начинает жечь легкие.
Когда мне удается высвободить из земли прутья, я ставлю еще несколько ящиков под окном и подтягиваюсь к проему.
Цепляясь за края, я выбираюсь наружу. Земля размазана по моей голубой юбке, а рубашка с квадратным вырезом покрыта пятнами грязи и пота, когда я поднимаюсь на ноги.
– Мама! – кричу я в дыму, кашляя при каждом вдохе. – Тетя Кэтрин! Лизель!
Почему ни один хэксэн-егерь до сих пор не набросился на меня? Может, они не видят меня за дымом, но должны ведь были услышать мои крики. Мне все равно. Меня охватывает паника, и я снова зову родных.
Ветер меняется.
Небо проясняется. Ослепляющий голубой. Полдень, холодный декабрьский день.
Лизель хотела приготовить сегодня сливовый пирог, но использовать яблоки вместо слив. «Нет, – сказала я ей, – извини, Лизель, я не могу. Маме нужна моя помощь в домашних делах, которые я не сделала вчера, ведь был мой день рождения».
Мой день рождения.
Мысль об этом разбивает мне сердце, дробит на мелкие части то, что уцелело, и в ужасе я вижу, что стало с Бирэсборном.
Повсюду лежат тела, оставленные там, где их постигла смерть. Я замечаю среди убитых несколько хэксэн-егерей, но их немного. В основном это мои люди, мой ковен.
На мгновение я замираю, мир теряет форму, и я понимаю, что я – единственная, кто остался в живых в деревне. Хэксэн-егери ушли. А мой ковен…
В центре площади стоит столб.
Как долго я пряталась в подвале? Слишком долго или недостаточно?
Ветер свистит, подхватывает клубы дыма, поднимая их все выше, а я слышу только стук сердца, отдающийся в ушах. Ненавижу отсутствие шума больше, чем крики, ненавижу всепоглощающую тишину.
Я падаю на колени перед столбом. Ее обгоревшие останки удерживаются у обугленного столба железной цепью.
Они не увезли ее в Трир. Не устроили ей даже фальшивого суда.
Они заклеймили ее грудь. Изогнутая буква «D» означает dämon. «Демон».
Я не слышала, как она кричит, когда коммандант поджигал ее, когда клеймил, – она бы ни за что не доставила ему такого удовольствия.
«Mein Schatz».
Я сгибаюсь пополам. Не могу заставить себя стоять. Царапаю землю, вонзая ногти в почву, и из недр моей души, из самого нутра вырывается крик.
Это обещание.
Это начало.