Ближе к полуночи я поднялся в спальню и лег в постель. Вскоре я оставил бесплодные попытки уснуть, а просто лежал и смотрел в потолок, а тот дополнительный участок мозга – отвечающий за детей – лихорадочно работал.
Я думал о Сэме. Моем славном, храбром Сэме. Мы с Элисон сделали все возможное для того, чтобы вырастить детей вне гендерных стереотипов, но Сэм все равно оказался на сто процентов мальчишкой. В нем бурлит энергия, которую нужно ежедневно расходовать. А если его такой возможности лишить? Горе тогда мебели, стенам и людям, которые окажутся у него на пути. Иногда по вечерам, не в силах больше вынести его буйства, мы отправляли его нарезать круги вокруг дома.
Я думал об Эмме. Моей нежной, задумчивой Эмме. У нее тоже есть свой запас энергии, но она выплескивает ее не физически, а эмоционально. Она удивительно восприимчива. Стоит нам с Элисон начать говорить громче обычного – иногда мы даже не спорим, а просто горячо что-то обсуждаем, – она просит нас не ссориться. Я знаю, что в тех редких случаях, когда мне нужно сделать ей замечание, я должен быть предельно мягок и прежде заверить ее в своей бесконечной любви. В противном случае одного недовольного взгляда будет достаточно, чтобы она разразилась слезами и тем самым пресекла любые попытки провести воспитательную беседу.
Меня мучали те же вопросы, что и Элисон, – где они? что сейчас делают? – и я сочинил сценарий, в котором дети были целы и невредимы.
Надеясь на силу самовнушения, я представил, что похитители изобрели какую-нибудь хитроумную ложь, чтобы дети решили, будто это игра, и даже не поняли, что происходит. Им не давали арахисового масла и орехов (у Эммы на них аллергия), кормили Великой Троицей блюд, составляющих рацион шестилетнего ребенка – пицца, макароны и куриные наггетсы, – позволяли смотреть телевизор без ограничений.
Дети, конечно, понимали, что все это немного странно, но в целом были в порядке. В конце концов, у Сэма была Эмма, а у Эммы – Сэм. В определенной степени, когда близнецы вместе, уже можно считать, что с ними все в порядке.
Это был самый благоприятный сценарий.
О том, что с ними происходит, если сценарий неблагоприятный, я изо всех сил старался не думать.
Время двигалось вперед крохотными толчками. Ближе к двум часам ночи Элисон тихонько вошла в комнату, откинула одеяло и забралась постель. Мы лежали рядом, каждый замкнувшись в своем собственном горе.
Дом стоял темный и неподвижный, издавая привычные шорохи, хотя без близнецов они звучали странно. Мы поселились здесь не для себя, а для них. Мы купили этот дом, потому что знали – дети полюбят реку и покато спускающийся к воде пляж с белым песком. Потому что на участке росла тысяча деревьев, в тени которых можно было укрыться в летний день; потому что это был большой, беспорядочно выстроенный фермерский дом, который должен был стать фоном для кучи воспоминаний. Элисон не раз говорила, как важно для нее, что детство близнецов проходит не в типичном пригороде, как у других детей, принадлежащих к обеспеченному среднему классу.
Но главной причиной стало то, что до Инцидента я был жизнерадостным оптимистом, слепо верившим в доброту ближнего своего, а после, увидев заложенный в человеке потенциал зла, решил воспитать детей в максимально безопасном месте. Мне казалось, что все эти деревья и акры земли станут для них чем-то вроде крепости и что наша неасфальтированная подъездная дорожка, растянувшаяся на четверть мили, окажется достаточно длинной для того, чтобы оградить нас от худшей части этого мира.
Только сейчас я осознал свою ошибку. Безопасность оказалась мифом, великой ложью, которую мы повторяли сами себе, пытаясь замаскировать неприятную реальность человеческой жизни – общественный договор написан на песке, а не высечен в камне, и нарушить его в любой момент может каждый, у кого на это хватит пороху.
Пока я лежал под одеялом, а ночь медленно плелась вперед, эта мысль без конца крутилась в голове, не давая покоя. Я попытался думать о будущем, которое было лучше настоящего. Все закончится. Скоро. В это просто нужно верить.
Я чувствовал, что тело медленно оседает на матрасе. Дыхание Элисон стало спокойнее. Я уже подумал, что смогу подремать пару минут, но в этот момент раздался звонок в дверь.
Длинное, протяжное «бом-бом» еще висело в воздухе, а я уже был на ногах. Элисон села на кровати, и в темноте я разглядел белки ее глаз, напряженно раскрытых в темноту. Часы показывали 3.17.
Не задумываясь, я направился к двери в спальню.
– Погоди, что ты делаешь? – свирепо зашептала Элисон.
– Ты о чем? А если это дети?
– Дети? Просто так пришли, позвонили в дверь и…
– Ну… может, их привел помощник шерифа!
Я не стал ждать, пока она мне возразит, подошел к двери в спальню и взялся за ручку.
– Подожди, – сказала она, спрыгнула с кровати и схватила меня за запястье, – тебе не кажется, что нам бы сначала позвонили из участка? А что, если это похитители? Вдруг у них оружие?
– Сиди здесь, – сказал я и вырвал руку.
– Скотт! – крикнула она мне вслед, но я уже был за порогом и спускался по лестнице.
У нас есть пистолет, девятимиллиметровый «смит-и-вессон», купленный, когда Элисон была беременна, потому что меня почти никогда не было рядом. Она шутила – хотя в этой шутке была доля правды, – что это все гормоны матери-волчицы подсказывали, что ей нужен пистолет. И горе тем злодеям, которые в те времена осмелились бы бросить Элисон вызов. Она была из семьи военного, и в представлении ее отца не было лучше занятия для отца и дочери, чем стрелять по мишеням после обеда. С детства у нее хранилась целая куча наград с состязаний по стрельбе. И судя по тому, как она обращалась со «смит-и-вессоном», с тех пор как мы его купили, навыка она не потеряла.
К сожалению, сейчас пистолет лежал в разобранном виде – половина на чердаке, половина под раковиной в ванной. Я настоял на этом после того, как изучил статистику смертей из-за неосторожного обращения с оружием для одного законопроекта. Цифры позволяли не сомневаться, что пистолет в доме представляет для детей куда большую опасность, чем любая угроза, подстерегающая на улице.
Сегодня я впервые пожалел о своем решении. Быстро перебрал в уме все, что могло служить оружием – кухонные ножи, отвертки, кочергу, – и остановил выбор на клюшке для гольфа, хранившейся в чулане гостиной.
Тогда я еще не вполне ясно представлял себе абсурдность этого решения – разве сможет не отличающийся богатырским телосложением мужчина средних лет с клюшкой в руках противостоять вооруженному нападению? Я включил свет на крыльце и тихо скользнул в гостиную. Я собирался выглянуть из окна, чтобы быть готовым к тому, что меня ждет снаружи.
Как и многие другие сельские дома на юге, наш дом с двух сторон огибает широкая веранда. Мы поставили там плетеную мебель и развесили кормушки для птиц – дети сами их разрисовали, когда у Джастины прошлым летом случился приступ любви к ремеслам. Перед крыльцом раскинулся двор, на котором тут и там растут магнолии и сосны, а вдаль уходит та самая немощеная подъездная дорожка.
Я выглянул в окно, но едва ли мог что-то разглядеть. Ни на крыльце, ни на той части участка перед домом, которая теперь была освещена, не было ни малейших признаков присутствия человека. Деревья и дорожка в призрачном свете лишь смутно угадывались.
Перехватив покрепче клюшку для гольфа, я подошел к входной двери – старой и тяжелой. Снял цепочку и приоткрыл створку, прикрываясь ею, как щитом, на тот случай, если кто-то выскочит из засады.
Но в этом не было никакой необходимости. На крыльце никого не было. Слышен был только отдаленный лай стаи полудиких собак, время от времени обходящих дозором наш лес.
Потом я посмотрел вниз и увидел картонную коробку высотой около тридцати сантиметров с логотипом «Хоум Депо»[4] на боку, крышка которой была заклеена серебристым скотчем.
Чтобы понять, насколько она тяжелая, я осторожно сдвинул ее ногой. Что бы в ней ни находилось, оно явно было не тяжелее самой коробки. Я прислушался – неужели рассчитывал услышать тиканье? – но ничего слышно не было.
А потом вдруг понял, что веду себя как параноик. Кто бы за этим ни стоял, я нужен был им живым, по крайней мере до одиннадцати утра завтрашнего дня, чтобы выполнить их инструкции. Я положил клюшку рядом, сорвал скотч, поднял крышку и увидел внутри два прозрачных пакета для сэндвичей. Внутри лежали волосы. Точнее, волосы моих детей. У Сэма они были прямые и выгоревшие на солнце, у Эммы вьющиеся и по-детски белокурые, хотя уже начинали темнеть.
Я поднял руку к горлу – классический жест, выдающий уязвимость. Судья всю свою жизнь изучает свидетельские показания и улики. Того, что я видел, было достаточно, чтобы понять: это кошмар происходит на самом деле. Чтобы не упасть, мне пришлось схватиться за дверной косяк.
Почувствовав, что могу стоять на ногах, и сделав пару глубоких вдохов, я увидел, что в коробке еще есть конверт. Маленький, из тех, что кладут в букеты цветов. Я вытащил его, открыл и увидел сложенный вдвое листок бумаги. Послание было напечатано заглавными буквами:
СУДЬЯ СЭМПСОН,
СЛЕДУЙ НАШИМ ИНСТРУКЦИЯМ, ИНАЧЕ В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ МЫ ОТРЕЖЕМ НЕ ТОЛЬКО ВОЛОСЫ.
ДРУЗЬЯ РЭЙШОНА СКАВРОНА
Я опять вгляделся во мрак. Все было по-прежнему. Но снова переведя взгляд на крыльцо, я заметил, что ближайший к ступенькам столб выглядит странно.
Пропала кормушка для птиц.