Пока коллеги не начали засыпать меня вопросами о том, почему я вдруг отпустил признавшегося в своих преступлениях наркодилера и зачем Сэму было приходить к отцу на работу, я схватил сына и побыстрее убрался из офиса, пробормотав невнятные извинения и пару ничего не значащих фраз, чем только подогрел всеобщее любопытство.
По дороге домой я решил отложить вопросы, которые собирался задать Сэму. Элисон наверняка захочет услышать все сама, и ему не стоило лишний раз переживать выпавшие на его долю испытания.
Когда мы приехали, Элисон ждала нас на крыльце. Как только моя машина вынырнула из леса на поляну перед домом, она вскочила с кресла и побежала к нам. Незадолго до этого я позвонил ей и сообщил, что сегодня она сможет увидеть только одного нашего ребенка. Желая побыстрее его обнять, Элисон чуть не оторвала ручку на дверце машины.
– Ах, Сэмми… ты мой хороший… – повторяла она, стаскивая его с детского сиденья и с силой прижимая к себе.
Я узнавал в ее реакции противоречивое чувство, которое охватило меня самого. Обнимая Сэма, мы с двойной силой понимали, как мучительно нам хотелось бы обнять и Эмму.
Наконец мы вошли в дом и усадили его на диван в гостиной. Рядом, со слабой улыбкой на лице, села Элисон. Я думал, мы дадим ему отдохнуть и прийти в себя и только потом засыплем вопросами, но она, похоже, придерживалась на этот счет другого мнения.
– Сэмми, родной, маме с папой нужно задать тебе несколько вопросов о том, что с вами случилось, – начала она.
И уже собралась было продолжить, но я ее перебил. Как судья, я знал, что самые ценные показания свидетель дает, когда не чувствует давления.
– Первое, что ты должен знать, – сказал я, бросив быстрый взгляд на Элисон и вновь повернувшись к Сэму, – что мы с мамой можем показаться тебе немного… встревоженными. Но это совсем не потому, что мы на тебя сердимся. И в том, что произошло, ты совершенно не виноват. Договорились?
Сэм дважды кивнул маленькой головкой. У него был ужасно печальный вид.
– Это не твоя вина, – добавил я, – ты не сделал ровным счетом ничего плохого, Сэм, понимаешь?
Мальчик опять кивнул.
– Ну что, малыш, теперь можешь говорить? – спросил я.
– Да, – тихо ответил он.
– Вот и хорошо. Сейчас мы зададим тебе несколько вопросов, а ты соберись и ответь на них как можно точнее.
– Это очень важно для Эммы, – добавила Элисон, но лучше бы промолчала, потому что он и без того ощущал возложенный на него груз ответственности.
– Если у тебя не получится, ничего страшного, – я, напряженно улыбаясь, попытался исправить положение, – но все равно постарайся. Для начала давай вспомним вчерашний день, когда вас забрали из школы. Что тогда случилось? За вами приехала «Хонда», да?
– Да, – ответил Сэмми.
– Тебе не показалось, что с машиной что-то не так?
– Да, «Трансформеры».
– Игрушки? – спросил я.
– Нет, фильм.
Это действительно было необычно, потому что, во-первых, мультики про трансформеров в нашем доме запрещены (слишком жестокие), а во-вторых, телевизор в машине мы включаем только во время дальних поездок. Похитители, вероятно, подумали – и не без основания, – что это отвлечет ребят и они не заметят, что за рулем сидит незнакомый человек.
– Сынок, а кто вел машину? – спросила Элисон.
Жена придавала этому вопросу большое значение.
Сэм поднял на нее взгляд, в котором читалось по-детски искреннее недоумение.
– Ты, мама, – сказала он.
– Нет, малыш, это была не мама, – тут же ответила Элисон, – а другой человек, одевшийся так, чтобы выдать себя за маму.
На что Сэм ответил:
– Ага.
– Например, Джастина, – предположила Элисон, – это была она?
Сын замотал головой.
– Нет, мама.
Элисон нахмурилась. Решив, что эта тема исчерпана, я спросил:
– И что было потом? После того, как вас забрали из школы?
– Ну… мы поехали по большой дороге, – так Сэм описывал трассу 17, – но потом свернули на маленькую.
– На какую? – спросила Элисон.
– Не знаю. Но точно не на нашу. Я спросил: «Мам, а куда мы едем?», но ты ничего не ответила.
– Сэмми, это была не мама, помнишь?
– Ага, – повторил он.
Чтобы не зацикливаться на этом вопросе, я спросил:
– А что было после того, как вы свернули на маленькую дорогу?
– «Хонда» остановилась. Потом к нам подошли какие-то дяди, сказали выйти и сесть в фургон.
– Расскажи мне о них, – мягко попросил я.
Сэм заерзал на диване. В его глазах мелькнул страх. Если до этого момента он просто рассказывал о необычной поездке из школы домой, то дальнейшее его по-настоящему напугало.
Рассказывать снова стало трудно. Он лишь переводил взгляд с матери на меня и обратно. Элисон усадила его к себе на колени и обняла.
– Сынок, я знаю, тебе не хочется об этом говорить, но нам с папой это очень-очень важно. Так что давай попытаемся, хорошо?
Стремясь выполнить просьбу матери и наконец чувствуя себя в полной безопасности у нее на коленях, Сэм все-таки заговорил:
– Они были противные. И совсем мне не понравились.
– Кто-нибудь из них тебя обижал? – спросил я.
Сэм не ответил.
– Почему ты молчишь, сынок? – сказала Элисон, сильнее прижимая сына к себе. – Все хорошо. Ты можешь рассказать нам все, что угодно, даже самое плохое. Папа же сказал, ты ни в чем не виноват.
Тогда Сэм посмотрел мне прямо в глаза.
– У одного из них был нож. Он показал его мне. Такой большой-большой нож.
Теперь уже мы с Элисон лишились дара речи.
– Он отрезал мне волосы, – продолжал Сэм, – а потом сказал, что в следующий раз перережет мне горло. Сказал, что ему нравится перерезать людям горло.
К счастью, Сэм сидел к матери спиной. Она и раньше была бледной, а теперь в ее лице не было ни кровинки.
Я хотел отвлечь его от воспоминаний о ноже и сказал:
– Малыш, а как они выглядели, эти дяди?
– У них были колючие лица.
Колючими Эмма и Сэм называли бородачей.
– Очень колючие. И они странно разговаривали.
– Странно – это как? – спросил я. – Будто на другом языке?
– Ага. Сплошные «ррр» и «гха», – ответил он, имитируя гортанные звуки.
– А на английском они хоть раз говорили? – задал я следующий вопрос.
– Да, но тоже странно.
– То есть с акцентом?
– Ага, – ответил сын.
– Таким же, как у Джастины? – спросила Элисон.
– Не знаю. Вообще-то нет, – сказал Сэм.
Его слова еще ни о чем не говорили. Я не думаю, что шестилетний мальчик обладает достаточным жизненным опытом, чтобы определить происхождение того или иного акцента. В сухом остатке у нас было только одно: двое бородатых, размахивающих ножом иностранцев пришли и запихнули моих детей в фургон.
И что еще страшнее, они не побоялись показать Сэму свои лица. Подобная наглость означает, что они ничего не боятся и совершенно уверены, что их не поймают. Потому что знают – их план безупречен.
– Расскажи мне про фургон.
– Ну… он был больше «Хонды». Похож на грузовик. Но не совсем большой грузовик. Они посадили нас сзади. Сидений не было, мы сели на пол.
– А на улицу ты смотрел? Окна в машине были? – спросила Элисон.
Сэм покачал головой.
– Фургон поехал, – сказал Сэм. – Мам, прости меня, но я не пристегнул ремень, его там не было.
– Ничего страшного, Сэмми.
– Вы долго ехали? – спросил я, надеясь хотя бы понять, далеко ли их увезли.
– Не знаю, – сказал Сэм.
Его чувство времени еще не сформировалось окончательно.
– Дольше, чем длится программа по телевизору, или нет? – спросила Элисон.
– Примерно столько же, – ответил Сэм.
Допустим, полчаса. Это означает, что их могли держать в любом уголке Юго-Восточной Вирджинии, на участке примерно в тысячу квадратных миль. Мы могли бы до конца жизни колесить по окрестностям и стучаться в двери, но так и не узнать, где прячут Эмму.
– Что же было потом? – спросила Элисон.
– Ну, фургон все ехал и ехал. А потом эти дяди нас похватали. Просто… похватали, и все. Они вели себя очень грубо.
Сэм прижал к бокам локти и изобразил когтистые лапы тираннозавра.
– Они вытащили вас через заднюю дверцу фургона? – спросил я.
– Ага. Потом нас отвели в дом.
– Где стоит дом, ты видел? – спросил я.
– Ну, вокруг в основном деревья. Много деревьев. Все большие.
Значит, детей прятали в густом лесу. Будто в сказке братьев Гримм.
– И куда вы пошли в доме?
– В ту комнату.
– Как она выглядела? – спросил я.
– Маленькая. На окнах коробки.
Я решил, что похитители закрыли стекла картоном.
– Я смотрел по телевизору «Губку Боба» и «Дору». Потом спросил, можно ли мне к Эмме, но они сказали, что нельзя.
– А дверь ты пытался открыть? – вновь задал я вопрос.
– Ее заперли на ключ, – ответил Сэм.
– Что было потом?
– Я все время говорил им, что хочу есть. А они отвечали: «Заткнись! Заткнись!» Прости, мам, я знаю, что это плохое слово, но они так и говорили.
– Ничего, сынок, не страшно, – ответила Элисон, гладя его по ноге.
– А потом я заплакал. Правда ужасно хотелось есть. И один из них дал мне еду.
– Чем же он тебя кормил, Сэмми? – спросила Элисон.
– Арахисовой пастой с джемом, – сказал Сэм.
Мы с Элисон встревоженно переглянулись. Когда Эмма в первый – и последний! – раз поела арахисовой пасты, ее глаза и горло отекли до такой степени, что девочку пришлось срочно везти в больницу. С тех пор у нас под рукой всегда есть несколько ампул с эпинефрином – я сомневался, что похитители об этом позаботились.
– Эмме тоже дали такой сэндвич? – спросил я.
– Я не знаю, – только и ответил Сэм.
Сын рассказал, что потом расплакался еще больше, и тогда один из тех, с колючими лицами, накричал на него и велел ложиться спать. Мы на разные лады принялись расспрашивать его, не причинили ли они ему вреда, не трогали ли там, где не положено, и все такое прочее. На все вопросы мальчик отвечал отрицательно.
Последнее, что он мог рассказать, это то, как на следующее утро их с Эммой вытащили из дома и усадили в тот же самый фургон. Проехав «немного», машина остановилась. Когда дверца открылась, ему велели бежать к зданию суда и спросить меня. Так он и сделал.
Мы пытались вытащить из него что-нибудь еще, но в его маленькой славной головке больше ничего не отложилось. Под конец Элисон спросила, есть ли у Сэма вопросы к нам.
– Да, – ответил он, – когда вернется Эмма?
Мы с Элисон обменялись взглядами, полными тоски и отчаяния.
– Мы не знаем, малыш, – ответил я, – просто не знаем, и все.
У Сэма на удивление выразительный лоб. Если он чем-то расстроен, он весь как будто оседает на четверть дюйма вниз. Когда он был совсем маленький, я называл эту особенность «сердитый лоб». Подобное выражение было верным признаком того, что у него болит живот, что он мучается коликами или просто вот-вот разрыдается.
Вот и сейчас лоб был опущен.
– Но… – начал он. – Но…
Элисон поспешила сменить тему:
– Сэмми, сынок, хочешь посмотреть по «Нетфликсу» какую-нибудь программу? Нам с папой нужно кое-что обсудить. Поговорить по-взрослому. А потом мы с тобой во что-нибудь сыграем.
– Хорошо, я подожду, – сказал Сэм и помчался наверх.
Но уже через несколько мгновений вернулся, прижимая к груди любимую мягкую игрушку. В первые годы жизни у детей появляется много плюшевых зверей, и никогда не знаешь, какой из них будет возведен в ранг члена семьи. Для моих детей любимцами стали два медвежонка, подаренные им моей теткой, одной из нынешних хиппи, которая жила в Колорадо.
Что-то было в них такое – размер, форма или особенная мягкость, – что заслужило привязанность Сэма и Эммы, когда им было всего по шесть месяцев. С тех пор они стали для них одной из тех вещей, которые неизменно дарят утешение, которые берут с собой в кровать и без которых не обходится ни одна дальняя поездка.
Они были потрепанные, ободранные, перенесли несколько срочных хирургических операций и приняли на себя весь запас любовных соплей, на которые были способны наши дети. Эмма называла своего Сэм-медведь, Сэм своего – медведица Эмма.
Сэм вернулся в комнату, прижимая к себе медведицу Эмму.
– Все, я готов, – сказал он.
Элисон выбежала из комнаты, чтобы он не увидел, как она залилась слезами.
Усадив Сэма с медведицей Эммой перед телевизором, я направился в гостиную, откуда нам его было видно – ни один из нас не был готов выпустить его из поля зрения, – но нас ему слышно не было. Элисон уже ждала меня на диване.
– Ты в порядке? – спросил я, садясь рядом с ней.
– Да. Просто я оказалась не готова увидеть медведицу Эмму. Все нормально.
– Ты уверена?
– Да, да.
– Ну хорошо, – мягко сказал я, – так о чем ты хотела поговорить со мной по-взрослому?
Элисон взяла обе мои ладони в свои.
– Я хочу рассказать своей семье о том, что случилось, – сказала она.
Детство моей жены и двух ее сестер прошло в постоянных переездах с одной военной базы на другую, от Кореи и Германии до многочисленных армейских объектов на территории Штатов. Конечным пунктом карьеры их отца стал форт Юстис, расположенный неподалеку от города Ньюпорт-Ньюс. Уэйд Пауэлл вышел в отставку в звании полковника и через полгода умер от рака. Они с Джиной, матерью Элисон, даже не успели решить, что делать дальше. Как-то так получилось, что Джина поселилась здесь.
Вскоре сюда подтянулись и другие члены семьи. Первой переехала средняя сестра Дженни с мужем Джейсоном. Вскоре ее примеру последовала старшая Карен с мужем Марком и их четырьмя детьми, а потом, последними, и мы.
Я любил семью Элисон, особенно потому, что не имел собственных родственников. Родители умерли, братьев и сестер у меня не было, а немногочисленных дядей, теток и кузенов, с которым мы общались от силы два раза в год, в расчет можно было не брать. Моей родней стали Пауэллы.
– Ты хочешь им обо всем рассказать, – произнес я, чтобы потянуть время и придумать какой-нибудь аргумент, кроме «ужасная идея».
– Мы не знаем, как долго это продлится, – произнесла Элисон, – и ты даже не догадываешься, о каком деле здесь идет речь. Это может затянуться. А что, если разбирательство продлится не один год?
– У нас так не бывает, – сказал я.
Это было правдой: Восточный окружной суд в юридических кругах Вирджинии славился своим «турбоправосудием». Способность быстро принимать решения для всего округа была предметом особой гордости.
– Ну хорошо, пусть не лет. Месяцев. Неделю мы еще сможем не говорить близким о том, что произошло, а дальше? В субботу мы должны идти на день рождения к Тимми. На следующих выходных моя мать хочет собрать всех внуков вместе. И так далее. Что мы будем делать? Без конца говорить, что у Эммы грипп? Не отвечать на телефонные звонки и не открывать никому дверь? Ты же знаешь – порой они заходят к нам без предупреждения.
Элисон сжала мои ладони.
– Послушай, мы же не собираемся звонить в полицию, – продолжала жена. – Мисс Сюзан можно сказать, что какое-то время дети будут учиться дома. Она, конечно, решит, что мы чокнулись, но, скорее всего, уже решила. Но вот… близким сказать надо.
Глаза Элисон наполнились слезами.
– Просто я… я страшно в них нуждаюсь, понимаешь? – выпалила она.
Но в этом случае я был решительно против. Не успела она договорить, но я уже отрицательно качал головой.
– Эли, мы не можем этого сделать, просто не можем, и все. Нам не остается ничего другого, кроме как делать вид, что у нас все в порядке. Я знаю, будет непросто, но с каждым новым человеком, который об этом узнает, вероятность, что все это каким-то образом выплывет наружу, будет увеличиваться.
– Но моя семья не станет…
– Риск слишком большой! – воскликнул я, но тут же сбавил тон, понимая, что говорю слишком громко, и перешел чуть ли не на шепот. – Послушай меня. Если об этом станет известно, если кто-нибудь по неосторожности проговорится, слухи начнут нарастать, как снежный ком. Стоит узнать кому-нибудь из коллег, и меня неизбежно отстранят. Я буду скомпрометирован, мне не позволят выносить решения, и я сразу же перестану представлять для наших похитителей какой бы то ни было интерес…
Я на мгновение умолк и наконец довел свою мысль до конца:
– …Эмма утратит в их глазах ценность и превратится в человека, способного дать против них показания в том случае, если их поймают.
И тогда они убьют ее без малейших колебаний. К счастью, этих слов мне говорить не пришлось. Элисон, казалось, поняла все и без них.
– Давай лучше подождем еще несколько дней, – сказал я, – вполне возможно, что в ближайшее время похитители пришлют мне новые инструкции. Исходя из того, что нам известно, интересующее их дело должно слушаться в ближайшие две недели. А полмесяца мы уж как-нибудь сможем сохранить все в тайне, правда?
Элисон, как мне показалось, кивнула. Потом, не говоря ни слова, соскользнула с дивана и стала подниматься по лестнице, хлюпая носом.
Наверное, мне надо было вести себя помягче и принять во внимание ее потребность в эмоциональной поддержке. Но я принадлежал к судейскому корпусу достаточно долго, чтобы понимать основополагающую разницу между моей старой работой и новой. Если хороший законодатель должен уметь менять свою точку зрения и идти на компромисс с учетом интересов других людей, то судья обязан принимать решения и строго им следовать.