Восковая женщина

– сад,

Под дождем озябли пионы.

Движется лето на –

Медленно, неуклонно.

Золотом каплет с веток

Листьев отрада.

Кротко –, прощается лето

С – сада.

Лишь возле розы впервые

Совсем недолго помедлит оно

И вскоре смежит большие

Глаза, – очень давно.

Сентябрь 1941. Берлин

– Чем ты занимаешься на работе? – спросила Зиглинда отца, когда они вышли на Кантштрассе. У Юргена день рождения, и вся семья отправилась в зоопарк. Мама с мальчиками ушла вперед, а Зиглинда не спеша идет с отцом и раскачивает его руку. На девочке брошка с неизвестным цветком из папиных молочных зубов. За нее то и дело цепляется косичка Зиглинды, что очень смешит папу.

– Хватит кусаться, – говорит она.

– Как вкусно, – отвечает папа.

Они свернули на Иоахимсталлерштрассе и вскоре увидели маму с Юргеном и Куртом, которые дожидались их у Львиных ворот (те вели вовсе не ко львам, а к слонам). На севере, на фоне ясного неба, возвышалась зенитная башня люфтваффе – как неприступная цитадель. В ней хранились картины, скульптуры и бесценные культурные памятники: голова Нефертити, алтарь Зевса. А еще там был госпиталь и вдоволь воздуха. И ее точно никто не будет бомбить.

– И все-таки, что ты делаешь на работе? – снова спросила Зиглинда.

– Слежу за безопасностью.

– За безопасностью чего?

– Вообще за безопасностью.

– Домов? Бомбоубежищ?

– Нет, совсем нет.

– Следишь, чтобы не было острых предметов? Лезвий? Битых бутылок?

– Нет, Зигги.

– Привязываешь веревки к пианино, чтобы люди могли спуститься из окна и спастись?

Папа снова улыбнулся.

– Следишь за водой? Небом? Воздухом? Разговорами?!

– Не говори глупостей. Нет, совсем не то.

– Тогда что же?

– Я изымаю опасные вещи, чтобы они не могли никому навредить.

– А, – сказала Зиглинда и подумала: полиомие-лит, освещенные окна, соседи? Она не стала задавать вопрос, потому что знала, отец на него не ответит. Папа не скажет, чем он занимается на работе, так же как мама не скажет, куда пропал доктор Розенберг и почему за его столом появился другой врач. Вместо этого она спросила: – Что, если твою работу начнут бомбить?

– Невозможно, – ответил папа. – Здание замаскировано как лес, а в стороне выстроены муляжи. Не умно ли?

Зиглинда кивнула: конечно, очень умно.

Они дошагали до ворот, папа купил билеты, и все вошли внутрь. Первым был вольер со слонами. Правда, вольером это можно было назвать с трудом – скорее, просто площадка, огороженная шипами, чтобы слоны не могли подойти к людям. На хоботах тоже были шипы, чтобы слоны не объедали деревья. Каждый слон, наверное, сначала пытается пересечь границу или оторвать кору, прежде чем понять, что это невозможно? Зиглинда хотела спросить у папы, но все уже ушли дальше смотреть на шимпанзе Титину, которая каталась на велосипеде. Такое пропустить нельзя! Шимпанзе могут курить сигареты и пользоваться ложкой, совсем как люди. Юрген сказал, что хочет себе такого питомца, а папа возразил, что это нарушает естественный порядок вещей.

– Когда я была маленькой, – сказала мама, – здесь еще выставляли напоказ индейцев. Индейцев, эскимосов и африканских воинов с костями в носах.

– Можно на них посмотреть? – оживился Юрген. – У них есть копья? А отравленные стрелы?

– Нет, что ты. Их уже давно не показывают, – огорчила его мама.

Когда они дошли до львов, папа сказал, что надо обязательно сфотографироваться: в клетке три детеныша и у них в семье – три ребенка. Фотограф был занят с другой семьей. Все засмеялись, когда служитель-француз подложил львенка в детскую коляску, прямо рядом с ребенком. Зиглинда потянула маму за рукав и спросила:

– А если они заберут львенка домой, а ребенка оставят здесь?

Но мама ничего не ответила, потому что разговаривала с матерью того самого ребенка:

– Шесть детей! Ничего себе! Вам, наверное, и присесть некогда.

Когда наступила очередь Хайлманнов, они устроились на лавочке, и служитель-француз посадил им на колени львят. Один все время норовил укусить Курта за нос. Служитель утверждал, что это просто игра, но Курт ревел не переставая, так что фото было загублено.

Медведь неподвижно сидел у прутьев и смотрел в пустоту, не обращая ни малейшего внимания на посетителей зоопарка, что было очень невежливо с его стороны.

– Похоже, ему тут не нравится, – заметил Юрген.

– Выглядит унылым, – согласилась Зиглинда.

Люди стояли у вольера и ждали, когда же медведь покажет зубы, зарычит или встанет на задние лапы, как было нарисовано в брошюре зоопарка. Стоявший рядом мужчина нетерпеливо взглянул на часы. Молодой солдат закричал на медведя, однако тот и не пошевелился. За прутяной стеной весь мир исчез[11].

– Сломался, – бросил солдат.

– Самася, – повторил Курт, пробуя новое слово.

– Он сломался? – воскликнул Юрген, чуть не плача.

– Нет, конечно, нет, скажете тоже, – проговорила мама, неодобрительно взглянув на солдата.

– Но ему плохо, – вставила Зиглинда.

– Думаю, он просто устал, – заключила мама. – С чего ему быть несчастным? У него есть все, что нужно.

– Никто не обращается с животными лучше нас, – сказал папа. – В Америке проводят эксперименты на обезьянах, во Франции живьем варят лангустов…

– Спасибо, Готлиб, – перебила его мама.

– Я хочу сказать, что мы заботимся о животных. Даже волки находятся под защитой.

* * *

Зиглинда говорит маме:

– Наша квартира выросла.

Я смотрю через окно вместе с вороной. Правда, что мертвые превращаются в птиц? Мы ждем, мы слушаем.

Мама отвечает:

– Глупости, Зигги. Хватит выдумывать.

У нее в руках коробочка с компактной пудрой, она смотрится в зеркальце и пробегает по лбу и подбородку маленькой подушечкой, чтобы спрятать все дефекты.

– Гостиная стала больше. Раньше, когда я садилась на диван и вытягивала руки, Курт доходил до меня от дальней стены за десять шагов.

Когда он добирался до сестры, та подхватывала его, и сажала его себе на колени, и целовала его в нос, а он визжал от удовольствия и гордости за свои достижения.

– А теперь за пятнадцать.

– Ох уж эти дети. Сегодня они сами завязывают ботинки, а завтра зовут маму. Сегодня они едят сами, а завтра размазывают яблочное пюре по волосам, как мартышки, и маме приходится их от-мывать.

Подушечка снова и снова опускается на лицо – пожалуй, достаточно, чтобы выглядеть естественно. Ворона стучит в окно, клюв барабанит по стеклу.

– Мартышки едят бананы, – говорит Зиглинда.

– Все верно. Ты умная девочка, Зигги. Не надо больше выдумок.

В зеркальце ворона наклоняет голову.

* * *

Супруги Хайлманн счастливы в браке. Взгляните на них: здоровая пара, достойный пример. Никаких искривленных костей, никаких нарушений, никаких лишних примесей крови. Да, они счастливы. Все говорят, что они счастливы, хоть нервы у Бригитты и сдают при звуке самолетов. Они просто разбрасывают листовки, успокаивает ее Готлиб. Обычный воздушный налет. Но она продолжает вздрагивать от каждого громкого звука, от каждого резкого движения. Рядом с ней Готлибу приходится двигаться будто под водой. Однако когда он начинает сравнивать ее с другими женами, у которых плохие зубы, двойные подбородки, вены и бородавки, рыхлый бюст, – он понимает, насколько ему повезло. Бригитта не носит штаны и туфли на каблуках, не мажет губы, не завивается, не сидит на диете и не красит волосы. Ей было всего восемнадцать, когда они поженились. Приличная девушка из приличной семьи в Целле – податливая, словно воск. Она откликнулась на его объявление в газете, и в этом нет ничего неприличного: многие порядочные немцы ищут жен подобным образом. Правда, ни Бригитта, ни Готлиб стараются не вспоминать об этом и уж тем более не упоминать вслух.

– Англия, – напоминает он ей. – Мы воюем с англичанами. Не с Великобританией.

– Конечно, – соглашается она.

– Надо говорить, что воюем с англичанами. Именно так.

– Но все знают, что речь идет о Великобритании.

– Да.

– Тогда почему бы так и не сказать?

– Потому что мы воюем с островом, а не с империей. Когда мы победим, скажем, что завоевали империю, но пока это просто остров.

* * *

Понедельник, утро. Готлиб Хайлманн прибывает на работу – как всегда на десять минут раньше срока. Вешает шляпу и пальто на крючок со своим именем, убирает портфель в правый ящик стола, садится на стул и снимает чехол с печатной машинки. Поднимает зеленую крышку, заправляет простую и копировальную бумагу – и буквы начинают воздевать вверх свои чернильные руки. «Выбор, – печатает он. – Мнение. Любовь». В их отделе дюжины таких кабинетов – или даже сотни – он точно не знает, но его имя написано на двери из матового стекла. Это единственная примета, по которой можно определить, что пришел на свое место и не сбился с пути – а в их здании очень легко заблудиться. Но вот он сидит на своем месте – за стеклянной дверью, на которой написано «Хайлманн». Буквы выведены золотом и оттенены черным, чтобы придать глубину, иллюзию глубины, будто они высечены на надгробье. Я сказал «кабинет», потому что все говорят «кабинет», однако за стеклянной дверью нет привычных нам стен – вместо них панели из матового стекла, словно покрытые вечной изморозью, а над ними плывут вздохи и шепот. Через шероховатое стекло Готлиб различает смутные фигуры коллег, но не их лица.

Забавно, думает Готлиб, когда он поступил в отдел в 1939 году, то даже не умел печатать на машинке. Как оказалось, его взяли только из-за того, что он искусно владел ножницами и бритвой. Сосед герр Шуттманн видел его силуэты и знал одного чиновника, который знал другого чиновника, – так информация дошла до начальства. На собеседовании Готлибу показалось, что решение уже принято. Когда его попросили продемонстрировать способности, он достал из портфеля ножницы и бумагу и тут же вырезал крошечную копию колонны Победы, на которой черная Виктория потрясала своим лавровым венком.

– Меня интересуют только немецкие достопримечательности, – сказал Готлиб, и это было правдой, его не прельщали чужеземные памятники – Тадж-Махал, Парфенон. Он воссоздавал в фигурах только свое отечество – ведь абрис раскрывает истинный смысл. Он никогда ничего не придумывал и гордился тем, что повторял все в мельчайших деталях: поднятые копыта лошадей на Бранденбургских воротах, накренившиеся фальшивые руины в Сан-Сусси, крышу замка Нойшванштайн, раскинувшуюся, словно крылья ворона, остроконечную башню ратуши в Мюнхене с ежедневно гибнущим рыцарем.

Человек, проводивший собеседование, забрал бумажную колонну Победы и убрал ее в папку. Готлиб не запомнил его имени и не стал переспрашивать, когда они встретились вновь. В первый рабочий день человек без имени показал Готлибу его кабинет и объяснил, чего от него ждут. Каждую фразу он заканчивал вопросом, который не требовал ответа: «Вы поняли? Все ясно?» Готлибу придется самому печатать отчеты и письма. Каждое утро ему придется писать сводку по работе, проделанной за прошлый день: указывать количество слов в каждой категории и подкатегории, а также общее число внесенных правок. В конце необходимо ставить подпись, подтверждающую, что все отбракованные материалы утилизированы должным образом. Не прекращая инструктаж, человек выдвинул ящик – стальное дно поблескивало, боковые ограничители напоминали стенки детской кровати, которые не дают упасть беспокойно спящему ребенку. Готлиб провел рукой по холодному металлу. Не в таких ли ящиках хоронят безымянных мертвецов? Самоубийц и утопленников, жертв стихии? Сюда следует складывать ежедневные отчеты, сказал человек. Регистрировать по названию исходного текста. Если в отчет попадает несколько текстов, то для каждого из них должна быть сделана копия с соответствующим названием и ссылкой на другие тексты, входящие в отчет.

Готлиб всегда считал, что подобными вещами занимаются секретарши, аккуратные и ухоженные девушки с быстрыми пальчиками. Он даже надеялся, что ему выделят такую помощницу – Хильду или Минну, – которая будет во всем его слушаться и которой он будет дарить маленькие подарки на Рождество и день рождения. Принимая от него знаки внимания, она будет трогательно смущаться и не будет запихивать их в ящик письменного стола, даже не раскрыв, не будет заносить их в гросс-бух вместе с наволочками и суповыми мисками, не будет разбивать их и просить его склеить. Она будет хранить даже коробочки: складывать туда любовные письма, ракушки и сухие цветы. Будет нежно разглаживать оберточную бумагу с названиями роскошных магазинов «Hertie», «KaDeWe», «Wertheim». Товары там высшего класса. И к тому же они находятся в немецких руках.

– Видимо, здесь какое-то недоразумение, – сказал Готлиб человеку без имени. – Меня взяли на должность старшего цензора в издательский отдел. Так было в письме.

Готлиб достал из чемодана документ – с печатью и подписью, но человек даже не взглянул.

– Все сотрудники отдела сами ведут свою документацию, даже министр. Ни у кого нет доступа к чужим бумагам. Так безопаснее. В конце концов, слова – это лишь носитель.

– Ни у кого нет доступа?

– Ни у кого.

– А мои отчеты? Кто будет их читать?

– Я же сказал, так безопаснее.

Человек снял крышку с печатной машинки и показал на нее рукой, будто представляя почетного гостя. Готлиб молча смотрел на ряды черных клавиш. Они же расположены не в алфавитном порядке!

– Это несложно освоить, – сказал человек без имени.

А Готлиб смотрел и думал об аккордеоне дяди Генриха: о том, как дядя по памяти подбирал мелодии с закрытыми глазами, и о том, как он сам не мог взять ни одной верной ноты, и инструмент скрипел и стонал под его негнущимися пальцами. И мама тогда покачала головой и сказала: «Мальчик совершенно немузыкален». Человек без имени закончил инструктаж и собрался уходить, оставляя его один на один с работой. Нужно было задать еще столько вопросов, но Готлиб молчал.

Неужели с того дня прошло уже два года? Теперь Готлиб без труда печатает отчеты – почти вслепую. Ему повезло, что его взяли в отдел. Что-то, видимо, в нем разглядели – какое-то потаенное зерно, которое пустило корни. Внутри него целый лес, наполненный звуками, которых теперь нигде не услышишь. Они перелетают с ветки на ветку, порхают под темным пологом и поют, поют.

Готлиб берет скальпель: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

* * *

Каждое утро на фабрике начинается с проверки. Новенькие фюреры шеренгами стоят на столах и поблескивают на солнце. Они уже готовы – остыли и затвердели. Я вижу, как к новорожденным идут женщины: обхватывают их крепкими ладонями, вертят, осматривают. Прежде чем появиться на свет, эти малыши проходят через десятки рук, так что случиться может всякое: неточности и искажения, трещины и дыры, загрязнения и морщины. Никогда нельзя угадать, что выйдет из формы.

Фрау Мюллер: Этот бракованный.

Фрау Миллер: Вся партия негодная.

Фрау Мюллер: Кончик носа, левое ухо…

Фрау Миллер: Надеюсь, это не дурной знак.

Фрау Мюллер: Хватит разглядывать.

Фрау Миллер: Только бы с ним ничего не случилось…

Фрау Мюллер: Хватит болтать.

Фрау Миллер: А некоторые женщины берут их с собой в постель и целуют в холодные губы.

Фрау Мюллер: Да, слышала такое.

Фрау Миллер: Можно ли их осуждать?

Фрау Мюллер: Нет, нельзя.

Головы фюрера легче, чем кажутся. Их отливают из простого металла и красят под бронзу. В руках женщин они нагреваются и оживают. Но стоит их перевернуть, оказывается, что внутри пустота: вогнутые глаза и губы, темный купол черепа. Женщины ощупывают изгибы, пустоты и пятна, решая, что можно исправить с помощью окраски и полировки, а что придется отбраковать. Дырка в виске, рана или врожденное уродство – такие экземпляры отправляются в печь на переплавку. Я видел это: искаженные лица вспучиваются и опадают, превращаясь в бесформенную массу.

И тут появляются дети.

– Это особая фабрика, мальчики и девочки. Наверняка у каждого из вас есть дома такой фюрер. Поднимите руки, у кого есть… Хорошо, хорошо. Хильтруд, а у тебя? Ирмгард? Нет?! Как же так? Может, родители просто поставили его повыше – на почетное место, и вы не заметили? Мои родители так и сделали. Это правильно. Ну а те, у кого нет фюрера, пойдут домой и скажут мамочке и папочке, чтобы они устранили это досадное упущение. И как можно скорее.

* * *

Бригитта Хайлманн давно заглядывалась на самовар своей золовки. Когда бы они ни пришли в гости, тот восседал на изящном столике, как дорогой трофей, шипел и посвистывал, заполняя неловкие паузы в разговорах.

– Вмещает сорок чашек, – утверждала Ханнелора.

Очевидно, что имелись в виду русские граненые стаканы, а не нормальные немецкие чашки. Но Бригитта была слишком хорошо воспитана, чтобы затевать спор.

По словам Ханнелоры, раньше – до того, как попасть к ее родителям – самовар принадлежал семье российского императора. Это было похоже на правду: серебряный с ножками в виде львиных лап и ручками из красного дерева, он смотрелся очень величественно.

– Никогда не видела ничего красивее, чем самовар твоей сестры. Как бы я хотела такой…

Бригитта повторяла это своему мужу по несколько раз в год, но он, человек не слишком чуткий, не понимал намеков.

* * *

Бригитта никогда раньше не бывала на аукционах, хотя, проходя по Кудамм, видела, как другие перебирали обломки чужих жизней, придирчиво изу-чали клейма, расспрашивали про старых владельцев, проверяли прочность стульев и упругость диванов, выискивали сколы на хрустале и пятна на белье. Было что-то отталкивающее в чужих вещах – кто знает, кому они принадлежали. Но в последнее время в газетах появлялось все больше и больше объявлений о распродажах имущества. И одно из них привлекло внимание Бригитты: «Предметы домашнего обихода: столовый гарнитур орехового дерева, перины разного размера, пианино, мягкие персидские ковры, швейная машинка, часы, столовое серебро, настольные лампы, бижутерия, антикварный самовар, газовая плита, пишущая машинка и многое другое». Бригитта задумалась. Антиквариат – это не подержанное старье, это вещь с историей. Да и к тому же из-за постоянного дефицита – который, конечно, неизбежен в военное время – в магазинах стало трудно найти что-то стоящее.

По дороге на распродажу Бригитта очень волновалась, непрерывно качала Курта на коленях и переживала, что трамвай едет слишком медленно. Зиглинда напросилась с мамой. После школы она сразу побежала домой, вместо того чтобы, как обычно, шататься по улицам с друзьями, выменивать осколки снарядов и кормить белок в Тиргартене. Времени было в обрез, некогда болтать с папой и рассказывать ему, как прошел день. Вдруг кто-то еще хочет заполучить самовар. Вдруг он окажется не антикварным, а помятым, испорченным или второсортным. В газетах любят приукрашивать…

Был чудесный субботний день, стояла ранняя осень, на небе ни облачка (если сильно не присматриваться), листья пожелтели, но еще не опали. И воздушные налеты не повторялись уже несколько недель.

Нужный адрес оказался в жилой части города, где не было аукционных залов.

– Мама, ты не ошиблась? – поинтересовалась Зиглинда.

Бригитта вынула газету из кармана и еще раз сверила адрес: нет, все верно. Может, опечатка? А если распродажа уже началась и другая женщина в эту минуту покупает ее самовар?

– Быстро, Зигги! – крикнула Бригитта и стремительно покатила детскую коляску по булыжной мостовой. Курт даже не проснулся. Они пролетели мимо лотка с газетами – «Кто наш враг?», мимо мясной лавки с одинокой свиной тушей в витрине. Дальше по улице перед домом, среди клумб с астрами, толпится народ, не очень-то походивший на охотников за антикварными самоварами, но все же… Бригитта решительно прокладывала себе дорогу к подъезду и вверх на четвертый этаж. Коляску с Куртом непросто было тащить по лестнице, они отдыхали после каждого пролета, игнорируя жалобы напирающих сзади. Позор народу, не уважающему своих женщин и матерей, думала Бригитта, он обрекает себя на гибель. Пахло картошкой, и у нее урчало в животе. Ради аукциона пришлось пропустить обед – иногда нужно чем-то жертвовать. Из-за закрытых дверей слышались обрывки разговоров, музыка и срочные сводки новостей о недавних победах. Добравшись до четвертого этажа, Бригитта остановилась перевести дыхание, поправить шляпку и пригладить прическу Зиглинды. Она даже пропустила вперед двух или трех конкурентов, чтобы не показаться слишком напористой и нетерпеливой. Курт проснулся и старался выбраться из коляски.

– Добрый день, – Бригитта кивнула женщине, стоящей у входа, и направилась в сторону гостиной, где виднелся стол с аккуратными стопками постельного белья.

– Пойдем, солнышко, – позвала она Курта, который уселся на ковер в прихожей и играл с бахромой. Зиглинда уже пробралась на кухню и рассматривала буфет с мраморной столешницей.

– Подождите! – крикнула женщина. – Надо зарегистрироваться. Получить номер.

И постучала обкусанным ногтем по стопке бланков.

– Конечно, – Бригитта заполнила бумаги и улыбнулась – несмотря на спешку, она прекрасно понимала важность установленных правил. – Сегодня много народа.

– Бывало и больше, – пожала плечами женщина. – На прошлой неделе на Дельбрюкштрассе, в Груневальде, было не протолкнуться. Целая вилла – три этажа – первоклассных товаров. Канделябры и всякое такое. Хотя кому нужны канделябры?

– И правда, – пробормотала Бригитта. – Зигги, сюда!

В гостиной было многолюдно – Курта приходилось держать за руку, чтобы не потерялся. Бригитта осмотрела табурет для пианино, пару подставок для книг, оловянные часы. И тут заметила его… Самовар восседал на кресле, как радушный хозяин.

Зиглинда воскликнула от восторга:

– Прямо как у тети Ханнелоры!

– Да? По-моему, даже лучше, – бросила Бригитта.

Не исключено, что он тоже когда-то принадлежал венценосной семье. Мягко поблескивало старинное серебро и гладко отполированные ручки черного дерева.

– Мама, ты только взгляни на краник! – воскликнула Зиглинда. Он был сделан в форме рыбы с изогнутым змеиным телом и изящным хвостом, а вместо рта – отверстие для кипятка. В комплекте к самовару шел серебряный поднос.

– У тети Ханнелоры нет подноса, – проговорила Зиглинда.

– Ты права, золотце.

До начала аукциона оставалось совсем немного – они отправились осматривать другие комнаты, Курт плелся сзади. Кухня оказалась очень хорошо оборудована. Две отдельные раковины! Такого Бригитта еще никогда не видела.

– Одна для сковородок и кастрюль, другая для тарелок и чашек, – предположила Зиглинда.

– Пожалуй, – согласилась мама. Зигги очень смышленая, вся в отца.

На столе, покрытом нарядной скатертью, валялись хлебные крошки – как тропинка в лесу. Бригитта, не задумываясь, стряхнула их на пол. Так-то лучше. Рядом с плитой стоял буфет с мраморной столешницей. Она провела рукой по прохладному камню – то, что нужно для хорошей выпечки. Если бы у нее был такой, она бы смогла приготовить идеальный яблочный штрудель, любимое лакомство Готлиба. Зиглинда открывала маленькие фарфоровые ящички для пряностей: гвоздика, корица, мускатный орех, имбирь. Запахло Рождеством.

– Осторожнее, Зигги. Не просыпь, – предупредила Бригитта.

Ее ящичек для пряностей был крохотным, как кукольный комодик. Она поискала на буфете каталожный номер, но не нашла. Попыталась отодвинуть буфет от стены, но оказалось, что он прикручен.

– Продается? – спросила Зиглинда.

– Вряд ли, – отозвалась Бригитта.

– Его бы на нашу кухню! Тут полно корицы. А у нас как раз кончилась.

В ванной внимание Бригитты привлек душ – огромный, как головка подсолнечника. Она представила, как обильные струи падают ей на волосы и стекают по телу. Персональный домашний ливень. С края ванны свисало засохшее полотенце, Бригитта слегка пихнула его ногой. Оно упало с глухим звуком, будто книга выскользнула из рук уснувшего полуночника. Курт поднял полотенце и начал жевать. Хорошо, Зиглинда заметила, отобрала и отвлекла мальчика, прежде чем тот успел расплакаться.

В спальне две женщины осматривали детскую люльку. Одна хмыкала, рассматривая облупившуюся краску, другая стучала по матрасу и подушке.

– Мама, смотри! – Зиглинда показывала на туалетный столик. Там стояла белая фарфоровая ваза в виде руки, точно такая же, как у них, только не расколотая и не склеенная.

Зиглинда дернула маму за пуговицу.

– Мама, ты перепутала.

Бригитта посмотрела в гардеробное зеркало: блузка была застегнута криво. Почему женщина, которая регистрировала их на входе, ничего не сказала? Неужели никто не следит за своими соседями? Ничего, успокоила она себя, поправляя оплошность, люди с положением сразу заметят, что блузка хоть и криво застегнута, но сшита из качественного материала, а не из низкопробной вискозы, которая сейчас в ходу. Бригитта следила за качеством вещей.

В платяном шкафу висели пустые плечики, обитые шелком нежнейших пудренных тонов: персиковые, лимонные, мятные, голубые – с крошечными бантиками на петлях. Бригитта не удержалась и провела по ним рукой – те закачались.

Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что самовар – ее самовар! – осматривает и крутит какой-то мужчина. Крышка упала и загремела. Бригитта вздрогнула, но промолчала – она здесь не хозяйка. Отвернулась и стала показывать Курту детские книжки. Как странно, думала она, сейчас самовар никому не принадлежит, а меньше чем через час станет ее, и тогда можно будет с полным правом пожаловаться на любого, кто позволит себе такую бесцеремонность.

«Сообщаю, что сегодня некий гражданин испортил нашу семейную реликвию, передающуюся из поколения в поколение. Несомненно, что этот гражданин не имеет ни малейшего представления о ценности подобных вещей и является чуждым элементом германской нации».

Ведущий аукциона занял место за маленькой кафедрой, будто намереваясь читать проповедь, и действо началось. Руки взмывали вверх и тут же опадали. Женщина с обкусанными ногтями показывала лоты. Все шло на продажу: цветы в горшках, грампластинки, ковры, занавески. Поддавшись моменту, Бригитта торговалась за то, что не планировала покупать, за то, что даже не успела как следует осмотреть.

Когда Бригитта с детьми выходила из дома, какая-то женщина хмуро смотрела на затоптанные астры.

– Безобразие! Придется направить жалобу в соответствующие инстанции.

В трамвае Бригитта держала самовар на коленях. Лицо отражалось в полированном серебре, согретом ее теплом – изгибалось, растягивалось, приобретало странные, неожиданные выражения.

* * *

Дни становятся короче, серое небо наваливается на город. Война тучами сгущается на горизонте. Продолжают уходить эшелоны. Все будто истончается. Из книг исчезают слова – остаются одни дыры. Некоторые страницы так изрезаны, что расползаются под пальцами.

На востоке бойцы вермахта теснят противника к Москве, еще чуть-чуть, и гнилое Советское государство с грохотом рухнет. В Берлине Гитлер инспектирует кладбища. Могилы должны содержаться в чистоте и порядке, как дома истинных немцев. Мертвые исполнили свой долг – теперь живые обязаны чтить их память. Именно так проявляется чувство достоинства и национальный дух. Фюрер инспектирует мертвецов. На его лице чернеют усы, как почтовая марка, посланная из страны мрака. Деревья отдают честь, трава стоит навытяжку, молчаливые камни держат строй, ветер стих – глубоко под землей мертвые салютуют своему командиру.

* * *

«Первый раз в жизни он оказался лицом к лицу с –, которую невозможно смягчить и развеять – и –, унять – и песней, заглушить звоном шпор и оружия, убаюкать и очаровать легкомысленными –. Впервые за свою двадцатичетырехлетнюю жизнь он чувствовал себя –, –, –. – были таковы: его ребенок –, завтра ему придется вернуться в полк и оставить Корнелию один на один с ее – и –»[12].

– Смотри, – Бригитта показала мужу страницу из книги. – Вся в дырах.

Готлиб промолчал. Он узнал свою работу по четким, аккуратным вырезам. Бригитта не понимает, насколько опасны неотредактированные тексты. Говорят, в Стокгольме есть библия, написанная по наущению дьявола, – и с его огромным портретом. Так вот, разворот с дьяволом самый замызганный, засмотренный и затертый. Людей притягивают такие вещи. Сквозь страницу были видны фрагменты его жены: маленький зеленый глаз, губа, завиток русых волос. Несомненно, это его работа. Он гордился точностью своих вырезов: подкладывал картон под страницу, не захватывал соседние слова. Он чувствовал скальпель и проводил отрез четко по границе, где белое переходит в черное, а черное в белое.

Тем не менее жалобы по поводу книг продолжали поступать. Они были приняты во внимание, упорядочены, задокументированы и подшиты.

– Может, стоит просто закрашивать слова? – предложил Готлиб, демонстрируя, как ему казалось, стратегическое мышление, которое поможет выиграть войну. Его предложение рассмотрели. Оно разрослось до подробного отчета в трех частях. Его проанализировали, отредактировали и отрецензировали.

И дали отрицательный ответ. Потому что хоть и закрашенные, крамольные слова останутся на месте. Однако в ходе разбирательства выяснилось, что и вырезание не было идеальным методом. Сильно страдал текст с обратной стороны. К тому же в образовавшиеся отверстия проглядывали слова с соседних страниц, что искажало значение. Более того, некоторые осмеливались вставлять в пропуски собственные слова. Как это упустили из виду?

В результате была принята новая процедура. Готлибу и его коллегам дали указание срезать только верхний слой бумаги и раздали специальные лезвия из хирургической стали, настолько тонкие и острые, что их почти не было видно, если смотреть вдоль режущей кромки. Конечно, пришлось потренироваться, прежде чем освоить новый инструмент. Не обошлось без порванных страниц и порезанных пальцев, но все же новый способ стоил того.

Редактирование Библии оставалось самой трудной задачей. Страницы не слушались и расползались прямо под пальцами. Для таких случаев была установлена специальная процедура, позволяющая соскрести только краску, не повреждая бумагу, чтобы можно было без труда заменить «Бог» на «Гитлер».

Загрузка...