Следующее утро Рим встретил тихо и спокойно. Легкий бриз ласкал холмы и низины, где работники волокли камни для строительства новых зданий, а рабы замешивали цемент для кирпичной кладки.
План нового Рима превращался в реальные улицы, жилые дома и фонтаны.
Север и Целер начертили подробную схему Золотого дома, включая расположение относительно сторон света и размеры всех помещений.
Решили, что павильон высотой в два этажа будет встроен в Оппийский холм[76] и его фасад будет выходить на юг, навстречу солнечному свету, при этом комнаты, расположенные непосредственно за передними, все равно будут прекрасно освещены.
Доминантой павильона станет сводчатый восьмиугольный зал – октагон – с открытым круглым проемом в потолке. Колонны встроят в стены, так что пространство освободится, и у всех, кому предстоит там побывать, будет впечатление, будто купол у них над головами завис в воздухе. Так еще никогда не строили.
По своему желанию мы сможем закрывать проем в куполе диском с изображением знаков зодиака либо через прорезанные в нем отверстия орошать октагон дождем из духов и цветочных лепестков.
В долине ниже павильона будет расположена другая часть дворца с обычными комнатами, из окон которых откроется вид на искусственное озеро – его уже выкопали и начали выкладывать камнями.
С другой стороны дворца будет построен огромный открытый двор с колоннадами, и протянется он к началу Священной дороги и Форуму.
Садовники уже вовсю засаживали двор, где в центре на квадратной платформе предстояло установить мою статую. Это будет Сол, и это буду я. Новый страж Рима.
Для воплощения этого проекта я призвал Зенодора[77], у которого был опыт в возведении громадных бронзовых статуй. И он мог прибыть со дня на день.
Простые римляне тоже уже начали отстраиваться: весь день в городе был слышен лязг резцов и зубил и громыхание колес тяжелогруженых повозок, но это был здоровый шум – звуки восстановления и роста.
Большой цирк уже восстановили, и он был готов к скачкам.
На территории Золотого дома я заново отстроил разрушенный храм Фортуны Вирилис со стенами из фенгита, редчайшего по своим качествам камня Капподокии, который впускал в себя свет и, казалось, удерживал его так, что даже в облачные дни словно бы светился изнутри.
Естественно, это было очень дорого, о чем и не преминул напомнить мне Фаон.
– Вот цифры за месяц, – сказал он, раскладывая передо мной документы с таким видом, будто это причиняло ему физическую боль. – Итог взлетел именно благодаря закупке этого камня из Капподокии.
Я бегло просмотрел бумаги.
Фаон был прав: итоговая сумма действительно повергала в шок. Но мы пока не достигли заложенной в проект суммы, которая составляла двадцать две тысячи миллионов сестерциев, так что можно было сказать, что и не вышли за рамки бюджета. Разве что он изначально был просто запредельным.
– Цезарь, может, нам как-нибудь снизить затраты? – заикнулся Фаон. – Например, эта статуя, она ведь еще не заказана, и мы могли бы отсрочить ее возведение.
– Скульптор уже в пути, – сказал я. – Так что я в любом случае буду должен заплатить ему за потраченное время.
Как будто это было ответом на предложение Фаона.
– Его время – ничто по сравнению с затратами на бронзу. И… ты ведь желаешь, чтобы статуя была позолоченной.
– Естественно, она должна сверкать и сиять.
Сол – бог света, он – само золото.
– Да, конечно, – вздохнув, признал Фаон.
– Другого решения нет и быть не может. – Пришлось втолковывать ему, как непонятливому ребенку. – Статуя бога Солнца должна быть золотой, а если не золотой, то позолоченной.
– Отполированная бронза тоже блестит, – попробовал возразить Фаон.
– Этого блеска мало, – ответил ему я.
Мне не терпелось возобновить тренировки, на которых я овладевал мастерством возничего, но эти тренировки, как и многое другое в моей жизни, были прерваны и отложены из-за Великого пожара.
До пожара я по совету Тигеллина отобрал для себя лошадей из той конюшни, где он когда-то сам был разводчиком.
Выбранная мной группа была смешанной, но каждая в отдельности лошадка отвечала одному из трех необходимых для скачек качеств: скорость, выносливость, сила.
Итак, я облюбовал: иберийскую со светло-каштановой шкурой за ее скорость, вороную каппадокскую – за дух соперничества, сивую микенскую – за ее устойчивость. И еще выбрал гнедую сицилийскую – быструю, но непредсказуемую.
Да, по масти лошади были разные, но я надеялся, что они своими качествами дополнят друг друга, а это и есть главное условие победы.
Коневодческая ферма Менения Ланата, где содержались мои лошади, была как минимум милях в десяти от Рима, и дорога к ней лежала через зеленые, исчерченные до самого горизонта серыми акведуками луга.
В конце сентября земля, поделившись с фермерами и крестьянами щедрым урожаем, словно бы пребывала в сладком полусне. Чудовищность Великого пожара никак не отразилась на сельской местности.
В эту поездку я взял с собой Тигеллина и Эпафродита, и как же было хорошо впервые за несколько месяцев говорить о чем угодно, только не о постигшем нас бедствии.
Тигеллин не умолкая рассказывал о своих лошадях из Сицилии, о том, как их выращивать, а Эпафродит, в свою очередь, слушал его с нескрываемым интересом. Я же испытывал радость от предстоящей встречи с моими лошадками.
Ланат встретил нас так эмоционально, будто к нему после долгих лет разлуки приехали самые дорогие и любимые родственники. Сразу заверил, что лошади мои прекрасно содержатся и уже нас заждались.
– Все время спрашивают, где ты запропал, – сказал он мне. – Ты сразу заметишь, как они переменились. Я приставил к ним своих личных тренеров, но сицилийка упрямится. К ней бесполезно искать подходы, она сама решает, кому именно будет подчиняться.
– Мы, сицилийцы, высоко ценим независимость, – изрек Тигеллин и посмотрел на старого Ланата, который тоже был родом с этого острова. – Верно?
– Только император способен управлять сицилийцами, будь то люди или лошади. Разве не так, цезарь? – повернулся ко мне коневод.
Я кивнул. Мне порой было сложновато контролировать Тигеллина, так что и с лошадью наверняка та же история.
День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.
Тигеллин одобрительно кивнул:
– Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться – и будешь готов.
Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.
– Наконец-то готов?
– Скоро будешь готов, – поправил меня Тигеллин. – Так что заказывай одежду возничего.
По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.
Наши с ней покои разительно отличались.
Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.
Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.
В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.
Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.
Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.
Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.
– Как тебе? – спросила Поппея.
– Его стоит еще немного выдержать, – ответил я. – Однако вкус насыщенный.
– Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.
– Моя жена – винодел, – улыбнулся я. – Согласен с тобой.
Но я понимал, что должно пройти много времени, прежде чем это ее вино станет приемлемым по вкусу. Раздумывая об этом, я вдруг кое о чем вспомнил.
– У Сенеки была репутация винодела, но теперь он аскет, так что, думаю, отказался от вина, как и от всяких других легкомысленных вольностей.
– Включая императора?
– Это не одно и то же. И он не отказывался от меня, он ушел на покой.
Поппея фыркнула:
– Так ты это называешь? Ты в курсе, что он ушел в отставку и больше не появляется при дворе. А теперь я слышу, что он заявил о том, будто вынужден принимать меры против отравителей. Но имени того, кто желает его отравить, не назвал.
– Где же ты такое услышала?
– Мы это уже обсуждали: у тебя свои информаторы, у меня – свои.
Я выпил еще немного кислого вина.
– Ну а я в это не верю. Если Сенека решил заморить себя голодом, то это не потому, что я желаю его отравить. Но я действительно подумываю его навестить. Сенека сделал огромное пожертвование на восстановление Рима, и я хочу лично его поблагодарить.
– Если поедешь, поосторожнее там с едой! Он говорит как человек, который и сам неплохо разбирается в ядах. – Поппея рассмеялась. – Давай больше не будем об этом сварливом старике. Стоицизм – горький напиток; кто его пьет, сам становится желчным.
В этом и только в этом были похожи моя жена и моя мать – они обе считали бесполезной философию и, соответственно, философов.
Поппея села на мягкий диван, поджала ноги и закинула одну руку на спинку.
– Сейчас снова читаю иудейские писания, – начала она.
О, только не об этом! Я сумел не поморщиться, и улыбка, словно приклеенная, осталась у меня на губах.
– На еврейском? – Я понадеялся, что мой ехидный вопрос закроет эту тему.
– Конечно нет, – ответила Поппея. – Они переведены на греческий. Удивлена, что ты их еще не читал. Ты ведь проглотил все греческие тексты.
– Не все.
– После… после того, что случилось, мне стало интересно, почему евреи отторгают христиан как чужаков, и я подумала, что смогу найти ответ в их писаниях. – Поппея выпрямилась. – И как думаешь, что я нашла? Поэму, которая самого Проперция[78] заставила бы стыдиться своего творчества.
– В их священных книгах? Сомневаюсь.
– Таких, как ты, называют зубоскалами и циниками. Но я могу доказать свою правоту. – Она встала и, взяв со стола свиток, протянула его мне. – Вот, сам почитай.
Я развернул свиток и прочел:
– «Песнь песней». Интересное название.
Я погрузился в текст, и меня покорила поэтическая страсть, которая не имела ничего общего с религиозными трактатами:
Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.
Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.
Поппея поднесла запястье к моему носу, и я сразу ощутил теплый запах душистого нарда.
А я перешел к следующему стиху и прочел:
Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!
Поппея отобрала у меня свиток и прочитала:
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.
Теперь уже я отобрал у нее свиток и положил его на стол:
– Нам не нужны еще слова, какими бы прекрасными или священными они ни были. Ты уже положила печать на мое сердце и сама это знаешь.
– А ты положил печать на мое, – отозвалась Поппея.
И мы перешли в свои сады удовольствий.
Специи, сладчайшие фрукты, чистейшая вода – все это было таким приземленным в сравнении с тем, что мы могли явить друг другу, но никогда не смогли бы описать словами.
Позже, той ночью, совершенно обессилевшие, но обессилевшие от наслаждения, мы лежали, касаясь друг друга плечами, и смотрели на движущиеся по потолку, похожие на морскую рябь тени.
– Скоро у тебя будет новый Рим, – сонно произнесла Поппея и положила голову мне на плечо. – И новый дворец.
– У нас, – поправил ее я. – И Рим и дворец наши с тобой.
– Это твой дар мне, – сказала она. – В твоей власти положить к моим ногам бесценные дары, но сейчас я могу поднести тебе свой дар – мы зачали ребенка. Я могла сказать об этом раньше, но не была уверена, а теперь знаю точно.