Очень долго я просто неподвижно сидел перед разложенными на столе уличающими бумагами. Теперь у меня были все необходимые доказательства, но на душе от этого не полегчало.
Много лет назад, когда я только стал императором, мне надо было подписать мой первый указ о казни отъявленного преступника. И тогда я воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Чем наверняка немало удивил, если не позабавил стоявших возле моего стола экзекуторов.
Подписывая тот указ, я испытывал внутреннюю дрожь, но понимал, что это до́лжно сделать. Вот и сейчас я должен был это сделать.
Я встал и прошел в покои Поппеи.
Мне не хватало решимости, а еще я нуждался… В чем? В отпущении грехов?
Поппея всегда была твердой в своих решениях и не любила оглядываться назад.
Свет в выходящих на запад окнах дворца начинал тускнеть, палящее солнце покидало небо. Приближался сладостный теплый вечер.
В это время суток в покоях Поппеи всегда было тихо, и я надеялся, что застану там играющего на барбитоне[68] юношу – мне всегда нравились глубокие звуки этой басовой кифары. И я не был разочарован: еще на подходе к покоям Поппеи я уловил низкие печальные звуки.
Войдя в комнату, я увидел в ее дальнем конце сидящего на диване кифареда, а на диване неподалеку сидела, поджав ноги, Поппея. Она что-то читала, и на ее лице блуждала легкая улыбка.
Когда я подошел, она даже не подняла головы, но кифаред сразу перестал играть, встал и поклонился. И только когда музыка смолкла, Поппея наконец обратила на меня внимание.
– Ну как? Нашел, что искал? – спросила она.
– Да, – коротко ответил я.
– Тогда почему у тебя такой подавленный вид? Выглядишь так, будто тебя разбойники с большой дороги ограбили.
Я сел рядом:
– Меня действительно словно бы грабили. Вот только не могу понять, чего именно я лишился.
– Полагаю – сомнений. – Жестом приказав кифареду продолжить играть, Поппея потянулась ко мне и нежно погладила по щеке. – Ты ведь любишь это состояние, когда еще ничего толком не ясно, а определенность ждет где-то впереди.
– Может, и так, но не сейчас, – сказал я. – После Великого пожара эта неопределенность слишком долго тлела, а дым слухов, измышлений и преисполненных ненавистью обвинений все еще висит в воздухе. Пришло время обратить взор на реальных виновников, на тех, кого до́лжно предать наказанию.
Поппея, откинувшись назад, внимательно посмотрела на меня.
– Так это они? Христиане? – спросила она, и только глухой не расслышал бы в ее голосе ноток удовлетворения.
– Да, – кивнул я. – Они сами предоставили нам все необходимые доказательства. Причем в письменном виде.
– И кто же их написал?
– О, самые разные их лидеры.
– И Павел – один из них?
– Да, он один из них.
Послания Павла составляли бо́льшую часть доказательств вины христиан, но я не посчитал нужным посвящать в это Поппею.
– Говорила же я тебе! Говорила, что он плохой человек, но ты не пожелал меня слушать и отпустил его. Ты позволил ему выйти из зала судебных слушаний и объявил его невиновным и вольным пойти, куда он пожелает.
– На тот момент он не был ни в чем повинен. Мы не обвиняем человека в том, что он мог бы совершить, но не совершил. Если бы для нас такое считалось нормой закона, любого можно было бы сослать или посадить в узилище.
– Что ж, возможно, таким людям там самое место. – Поппея встала и скрестила руки на груди так, как она всегда делала, когда чувствовала себя правой и не собиралась отступать.
Я поднялся с дивана и обнял ее:
– И среди этих обвиняемых тобой «любых» можешь оказаться и ты. Не думаю, что ты получила бы удовольствие, оказавшись с этими подозреваемыми в одной камере. Твой благородный носик не вынес бы их низменной вони.
Мы подошли к окну, за которым начинало чернеть небо. Отведенные для беженцев территории уже почти опустели.
– Мне больно смотреть на это, – грустно произнес я. – Но со временем пожар действительно останется в прошлом.
– Он станет частью истории, – продолжила мою мысль Поппея. – А история очень скоро сотрет из памяти этих христиан. – Она взяла мои ладони в свои и потерла, словно хотела согреть. – Не падай духом, любовь моя. Нам предстоят новые времена, нас ждет рассвет Рима.
Прежде чем я ушел, Поппея жестом подозвала Спора, и в который раз их сходство заставило меня оторопеть, как будто я выпил слишком много вина и у меня двоится в глазах.
– Спор, император нынче вечером слишком устал, – сказала она, – так что будь добр: позови сюда Геспера.
Спор кивнул и быстро сходил за игроком на барбитоне.
– Геспер, сегодня я тебя отпускаю, – сказала Поппея. – Император опечален, так пусть твоя музыка развеет его грусть, ведь она лучше любого снадобья способна облегчить наши сердечные страдания.
– Да, и я искренне в это верю, – подтвердил я.
Поначалу я удивился тому, как Поппея почувствовала, что мне надо остаться одному, но не в полном одиночестве, а потом вспомнил, что она, как никто другой, умела считывать любые мои эмоции.
В последующие несколько дней Геспер дарил мне истинное утешение. Орфей своей игрой на лире укрощал диких зверей, говорили, что и другие одаренные свыше артисты были способны на нечто подобное.
Мой слух еще с детства был особенно чувствителен к звукам кифары, поэтому я овладел этим инструментом и со временем стал признанным кифаредом.
Но дар Геспера – это нечто другое, ведь его инструмент кардинально отличался от традиционной кифары, хотя бы потому, что был длиннее и шире. И когда Геспер, погруженный в себя, играл на барбитоне, низкие глубокие звуки его инструмента смягчали суть последних жутких донесений Тигеллина по поводу текущего расследования.
Первые задержанные называли имена других, те – имена третьих, и так образовался довольно большой круг тех, кого можно было причислить к секте христиан. Их упрятали в тюрьму, где агенты Тигеллина подвергали каждого и каждую допросу с пристрастием.
Как-то днем Тигеллин решительно прошел в мой кабинет и с глухим стуком водрузил на стол распухший от табличек мешок из грубой льняной ткани.
– Новое поступление, – доложил он. – Хватит, чтобы развлечь толпы желающих посмотреть, как будут наказаны поджигатели. – Он снова поднял мешок и слегка его тряхнул. – Желаешь взглянуть? Мне стоило немалых трудов составить эти списки.
– Позже, – отозвался я.
У меня не было ни малейшего желания просматривать содержание принесенных им табличек.
Тигеллин покачал головой:
– А им, похоже, не терпится принять мученическую смерть. Они не идут на сделку, не выдают своих лидеров и не собираются отрекаться от своего умершего пророка.
Тигеллин пожал плечами и без моего позволения потянулся к блюду с фруктами. Я зло на него глянул, и он тут же положил выбранное яблоко обратно.
– В каком-то смысле им можно даже позавидовать, – заметил я.
– Завидовать совершенным ими преступлениям? – не понял Тигеллин.
– Нет, не преступлениям, а тому, что у них есть нечто, что они ценят превыше всего, даже превыше собственной жизни.
Бывали моменты, когда я испытывал нечто подобное по отношению к музыке. Но на какие жертвы я на самом деле был готов пойти ради нее? Смог бы отказаться ради своего призвания от всего, включая императорство? Я знал ответ на эти вопросы. Да, я был готов на жертвы, на серьезные жертвы, но только не на такие.
– Они умеют убеждать, – признал Тигеллин. – Особенно этот Павел. Один из задержанных рассказал мне, что, когда Павел был арестован в Иудее префектом Фестом и ему была предоставлена возможность обратиться к Агриппе, он был настолько красноречив, что Агриппа сказал: «Еще немного, и ты обратишь меня в христианство». – Тигеллин рассмеялся. – На тебя так же подействовали его речи?
– Нет, но он смог убедить меня в том, что у нас много общего.
– Да уж, в этом его секрет, – сказал Тигеллин. – Он ко всем умеет подстраиваться, даже признал это в одном из своих занудных посланий[69].
– И чем заняты задержанные? – спросил я.
Павла среди них не было, а если бы был, мы давно бы об этом узнали.
– Молятся. Некоторые поют. Поют! – Тигеллин снова рассмеялся. – А петь-то не умеют, слушать их – настоящая пытка.
Откуда-то из дальних комнат, словно в подтверждение его слов, донеслись чарующие звуки барбитона.
– Ознакомлюсь вечером с этим, – сказал я. – После этого мы определимся с наказанием и местом, где будет проводиться экзекуция.
Пора было с этим покончить.
Тигеллин кивнул и вышел из моего кабинета.
После его ухода я встал из-за стола и подошел к Гесперу. Он поднял голову в ожидании того, что я ему скажу, но я молчал, и тогда он мягко спросил:
– Желаешь, чтобы я обучил тебя игре на барбитоне?
– Да, – кивнул я.
И мысленно продолжил: «Научи меня игре на этом инструменте, научи растворяться в красоте и обрести мир, который будет мне дорог почти так же, как дорог для христиан их воображаемый мир. Подари возможность хотя бы на одну ночь покинуть этот грязный и падший мир».
Доказательства были собраны, и теперь, перед тем как встретиться с консилиумом, я призвал своих самых близких советников и администраторов, чтобы совместно решить, как следует поступить дальше. Сначала я желал выслушать их мнение по этому вопросу.
И вот они собрались в моей приватной комнате. Всего с дюжину человек. Большинство к этому времени вернулись в Рим и начали либо заново отстраивать свои дома, либо восстанавливать полуразрушенные.
Мне не терпелось перейти к делу, но сначала я вежливо всех поприветствовал и только потом объявил:
– Ответ найден: мы знаем, кто и почему разжег Великий пожар.
– А мне казалось, ты считаешь, будто огонь разгорелся случайно, – сказал Фений Руф. – Сколько тебя ни спрашивали, ты всегда утверждал именно это.
Фений даже не подумал улыбнуться, и я воспринял его слова как вызов, а это не предвещало ничего хорошего.
– Да, было время, когда я в это верил. Но теперь у меня появилась возможность во всем разобраться, и я ею воспользовался.
Тут вперед вышел Тигеллин и встал по правую руку от меня:
– Император задался вопросом, почему некоторые люди забрасывают в дома горящие палки и препятствуют пожарным. Ты, Нимфидий, разве ничего подобного не видел?
– Да, видел, – кивнул Нимфидий. – И они действовали группами.
– Я слышал, как некоторые из них выкрикивали имя своего святого покровителя Иисуса, – припомнил я. – С той поры я много чего узнал как об этом человеке, так и о его последователях.
– Первое и главное – он умер! – торжественно провозгласил Эпафродит.
– Тогда как он мог диктовать им свою волю? – искренне удивился Субрий Флавий.
– Очевидно, для мертвых это не препятствие, – хохотнув, ответил Тигеллин. – Ну, не для него – так точно! Он продолжает говорить со своими последователями, призывает их разжигать «великий огонь», чтобы приблизить конец времен. В этом их вера. Это они и делают.
– Христиане, – сказал Фаон.
– Они даже заново разожгли пожар в моих владениях, – сказал Тигеллин. – И посмели обвинить во всем меня и императора. Именно они, а не кто-то еще, распространяют клевету!
– Но… – начал Субрий.
– Они признались! – не дал ему договорить Тигеллин.
– А я изучил писания, которые подтверждают их вину, – произнес я. – Да, они виновны. Виновны в смерти людей, в осквернении наших святынь и наших богов, в разрушении наших жилищ.
– И наказание должно соответствовать преступлению, – высказался Тигеллин. – Какое наказание должен понести тот, кто устроил поджог? Он должен быть сожжен. Каким должно быть наказание за осквернение храмов и уничтожение жилищ? Предание зверям[70].
Все закивали – наказание полностью соответствовало совершенному преступлению.
– Эти казни будут публичным искуплением перед нашими богами. Когда же все закончится и боги примут принесенные им жертвы, Великий пожар угаснет окончательно и Рим вступит в новую эру, – заверил я. – Так что местом проведения казней будут Ватиканские поля и уцелевший после пожара деревянный амфитеатр на Марсовом поле. Там мы устроим сожжения на распятиях и травлю дикими зверями.
Встреча с консилиумом прошла гораздо спокойнее. Я, как, впрочем, и Тигеллин, поделился с членами консилиума имевшейся у нас информацией. Некоторые, а именно Пизон, Сцевин и Лукан, задавали уточняющие вопросы – например, желали ознакомиться с письменными признаниями вины, также интересовались, подавлено ли движение христиан… Но под конец угомонились, и расспросы прекратились.
И тогда Тигеллин посвятил их в свои идеи касаемо проведения будущих казней:
– Итак, они уничтожили храм Ноктилуки, богини Луны и лунного света, которая освещает наши ночи, и значит, они должны гореть заживо, дабы возместить нам ее свет. Мы предадим их огню ночью на распятьях. Два в одном!
Члены консилиума начали тихо переговариваться, но никто не посмел явно выразить свое несогласие.
– Что касается диких зверей. Коль скоро огонь уничтожил наш амфитеатр Тавра на Марсовом поле, его поджигатели исполнят роль пронзенной рогами царицы Дирки. Тавр![71] Все поняли? Это ли не справедливость?! А тех, кто разрушил храм Дианы, постигнет участь Актеона, который за оскорбление Дианы был растерзан охотничьими собаками[72]. Преступников обрядят в шкуры животных и выставят перед собаками.
Кроме того, во время пожара были уничтожены пятьдесят Данаид, украшавших храм Аполлона, и потому преступники понесут наказание, подобное наказанию Данаид, но настигнет оно их не в Аиде, а здесь, при свете дня: с дырявыми кувшинами с водой они будут убегать от стаи натравленных на них собак.
Все собравшиеся заулыбались и закивали головами. Это сулило развлечение в сочетании с привычной для них казнью преступников.
Как только были обнародованы добытая информация и приговоры с установленным для каждого случая наказанием, возле дворца начали собираться толпы людей, которые, требуя от нас быстрых действий, во все горло вопили:
– Убить их! Запытать их! Порвать на части! Арена слишком хороша для них!
– Надо все сделать как можно быстрее, – сказал я, закрывая ставни на окнах в комнате Поппеи, которые выходили на поля с толпами народа, но это почти не помогло, крики все равно проникали в покои. – Такую осаду невозможно долго выдерживать. Да они и сами скоро станут агрессивными, ничем не лучше тех, кому хотят отомстить за свои мучения.
– Да, ты прав, – согласилась Поппея. – Когда приговор вынесен, виновных не следует подвергать пытке ожиданием.
– Похоже, это ожидание нисколько их не тяготит, – проговорил бесшумно подошедший к нам со спины Спор. – Они спокойны, постоянно молятся и даже проповедуют, привлекая других в свои ряды. Можете себе такое вообразить? Как кому-то может прийти в голову присоединиться к ним в их-то теперешнем положении?
– Даже проигранное дело может обрести своих последователей, – сказал я. – Возможно, есть те, кого привлекает безнадежность. Люди, хранящие верность своему делу, в самом отчаянном и безнадежном положении могут показаться благородными и храбрыми. Вспомните Фермопилы. Они ведь знали, что обречены.
– Но они знали, ради чего идут на смерть, – возразил Спор. – В том, как ведут себя эти, нет никакого смысла.
Поппея передернула плечами:
– Давайте не будем об этом.
В комнату сквозь ставни прорвался очередной шквал воплей.
– Пока с этим не покончим, покоя нам не будет, – сказал я. – Поэтому повторю: действовать надо быстро.
Ночью в самой дальней комнате моих покоев я пытался читать поэзию, а неподалеку играл на барбитоне Геспер. Он довольно успешно обучал меня игре на своем инструменте и объяснял разницу между барбитоном и кифарой.
Я отложил свитки со стихами и, сев рядом с Геспером, стал внимательно смотреть, как он держит основание инструмента.
– Тебе нужен свой инструмент, – поднял голову Геспер. – Советую заказать.
Я пробежался пальцами по гладкому, слегка изогнутому основанию барбитона.
– Сначала посоветуй мастера.
– Дамас с Коса, – не задумываясь, ответил Геспер.
– Остров Кос! Целая вечность пройдет пока его оттуда доставят.
– Думаю, для императора все сделают гораздо быстрее, чем для кого-то вроде меня.
– Все-таки Кос очень далеко, и доставлять заказ придется морем. Не знаешь какого-нибудь достойного мастера, живущего поближе к Риму?
– Есть мастер Метан, живет в Луцерии, но он не так хорош, как Дамас.
– Для обучения идеальный инструмент не требуется. Так что, пожалуй, закажу первый у Метана, а пока буду обучаться, доставят барбитон с Коса.
Геспер улыбнулся:
– Хороший план. Расскажи, когда ты впервые услышал кифару?
И я с удовольствием описал ему тот волшебный день во дворце Клавдия, день моего знакомства с Терпнием.
– Я тогда спросил его, смогу ли брать у него уроки, когда подрасту, и он сказал – да. Никто из нас и не думал, что время пролетит так быстро. – Я немного помолчал и произнес: – Терпний, хвала всем богам, пережил Великий пожар.
– Мы должны помнить о том, что было спасено, оплакивать потери и благодарить…
Тут в комнату быстро вошел стражник, и Геспер умолк.
– Тигеллин настаивает на встрече с императором, – доложил он.
– Впусти его, – велел я и встал.
В комнату решительным шагом вошел Тигеллин с пачкой документов в руке. Подойдя ко мне, он чуть ли не ткнул меня этими документами в грудь. Я спокойно их взял и положил на стол.
– Цезарь, полагаю, тебе лучше их просмотреть! – резанул преторианец. – Это крайне важно.
– Тигеллин, я ценю твое рвение, но сейчас уже поздно и у меня нет никакого желания просматривать документы.
Преторианец схватил со стола один из них:
– Прочти хотя бы вот этот! Впрочем, в этом нет нужды – я могу пересказать тебе его содержание. Сеть забросили шире, отловили еще множество христиан. Как раз к казням поспели. Так что теперь можно сказать, что мы отловили большинство. И один из них укрывается у тебя «под крылом». Вот он! – С этими слова Тигеллин подскочил к Гесперу и, схватив того за плечо, рывком поднял на ноги.
– Что?! – опешил я.
– Он с ними. Один из признавших вину назвал его имя. И среди прислуги Поппеи есть еще несколько таких же.
Не слушая Тегеллина, я посмотрел на Геспера:
– Это правда?
– Да, цезарь.
Это было за пределами моего понимания.
– Но как такое может быть?
– Ты думаешь, что артист не может быть христианином? – вопросом на вопрос ответил Геспер. – И что же, по-твоему, может этому помешать?
– Они… Они – враги государства!
– Неужели ты веришь в эту ложь? Говорю тебе: мы не враги государства.
– Тогда почему люди постоянно об этом твердят? – продолжал давить я.
– Ты, как никто другой, знаешь, что людская молва и истина – это далеко не одно и то же. В конце концов, люди говорят, что это ты поджег Рим. Правда ли это? Нет.
Тигеллин махнул стражникам:
– Уведите его!
– В моем дворце я отдаю приказы, – остановил его я. И снова повернулся к Гесперу. – Я знаю, что ты не участвовал в поджоге Рима. Тебе не обязательно присоединяться к остальным. Ты невиновен.
– Если не присоединюсь к ним, тогда действительно стану виновным. Но не в том, что разжигал пожар, а в том, что оставил Иисуса. А я скорее умру, чем пойду на такое. Так что пусть меня арестуют.
У меня голова шла кругом. Бред какой-то! Почему он так стремится навстречу своей гибели?
– Если ты признал, что, не открывшись как христианин, оставишь Иисуса, почему не заговорил раньше? Почему молчал все это время?
Ну вот теперь я его поймал! Он определенно хотел жить.
Геспер улыбнулся. А я вспомнил Павла – у того была такая же отрешенная улыбка. Что они за люди? Что в них вселилось? Что ими движет?
– Иисус говорил нам: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»[73]. Гонения и травля – это не то, к чему мы стремимся. Но когда гонители нас настигают, мы должны сохранять твердость.
– Не понимаю, что это значит?
– Мы без страха признаем – кто мы и за кем следуем. Иисус говорил: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным»[74]. Так что вот он я, и уповать должен как минимум на трех человек.
– Ты издеваешься?! – взревел Тигеллин. – Оскорбляешь его империум?[75]
– Заткнись! – рявкнул я на Тигеллина, потому что этот разговор его никак не касался, и снова обратился к Гесперу: – Если ты не можешь поступить иначе, что ж, скорблю по тебе.
– Не стоит печалиться о моей судьбе, – проговорил Геспер. – Печалься о своей и о судьбе Рима.
Теперь у меня действительно не осталось выбора.
– Уведите его, – приказал я стражникам.
Уходя, Геспер обернулся и, посмотрев на меня, произнес:
– Со всей душой оставляю тебе мой барбитон. Ни к чему ждать, пока доставят новый с Коса.