– Вот же как! Мечты – это хорошо, но если я буду бесконечно вырисовывать на песке титульный лист моей диссертации – вряд ли ее содержание само себя объявит. Пойду-ка попишу. – Савелий пошел в противоположную сторону от той, куда убежал мальчишка, по пути задумчиво срывая и кидая в рот спелую малину. – Но в начале сварю себе овсянки. Благо, мешок с ней стоит. Голодное брюхо, как известно, к буквам глухо.
Возится пришлось долго. Нашел возле ванны с березой насколько рядов поленьев и тупой топор. Наковыряв кое-как им дров поменьше, сложил костер, воткнул палки. Зачерпнул в валявшийся среди кур котелок дождевой воды из бочки, насыпал туда зерен вперемешку с сухими палками и – не хотелось об этом думать – но то ли с куриным пометом, то ли с засушенными насекомыми, и, придвинув кресло поближе к огню и взяв ноутбук – погрузился в текст.
Спустя минут десять стало понятно, что погружение не удастся. От идеи написать художественно-витиеватый текст в духе русских народных сказок пришлось отказаться сразу. Но даже идея изложить голые факты хотя бы в виде заметок – провалилась. Так же как повалился – напугав Савелия почти до икоты – забор, отделявший от соседнего двора. Белый бычок повалился вместе с ним, и тоже набок. Очередная попытка почесаться о доски – не удалась. Савелий подскочил, забыв про ноутбук на коленях, тот недовольно съехал на землю, а бычок, подергав ногами и напоминая огромного перевернутого жука резко дернулся, встал и, оглянувшись на Савелия – поскакал прочь почти галопом. Через образовавшийся проход вновь открылось место с якобы ранее стоявшей там избушкой. Туча мошкары так и вилась в воздухе. Вокруг летали стрижи, даже не делая попыток ей полакомиться. Суррогат овсянки в котелке отчаянно плевался во все стороны кипящей водой и кусками каши.
– Добро пожаловать пожрать. – Обмотав руку мешком, снял котелок и поставил на длинный стол. – Не хватает только хорошего квасца и нормального пожрать. Ну, что есть.
Зачерпнув деревянной ложкой с зазубринами коричневую вялую жижу с комками, подул.
– Вполне съедобное блюдо на минус три звезды, если оголодал. Не хватает только хлеба, масла, сахара, пожалуй, литра черного кофе, стакана апельсинового сока, пять сырников со сметаной и свежими ягодами и, и, собственно, нормальной каши. А так сойдет, да.
В ногу что-то кольнуло. Подумав, что укусил комар, хлопнул, и попал рукой по чему-то твердому. В кармане по-прежнему лежал мешочек.
– А, это опять ты. Давай-ка тебя выложим.
Стекла, так и не засунутые внутрь после встречи мальчика, россыпью легли по оранжевой ткани.
– Красиво, что тут скажешь. – Савелий провел пальцами по гладким граням. – Хоть я и не особый ценитель. – На оранжевом стекле что-то мелькнуло, будто трещина. Поцарапав пальцем, понял, что это просто прилипшее зерно. – Так-то лучше, а то стекла с трещинами нехорошо хранить. Хоть в приметы не во все верю.
Рука уже сама вновь потянулась к стеклу. Сквозь оранжевый свет лес в отдалении вдруг будто зашевелился и ожил. Но, красота красотой, а желудок дал о себе знать урчанием. Когда вязкой жижи поуменьшилось почти вполовину, а Савелий стал подумывать чтобы остаток сохранить на вечер или на завтра, внутри зародилась начинающаяся изжога, а сзади послышались шаги.
– Приятного аппетита! Вот, прослышал о госте заморском и решил зайти, поздороваться. Как раз к пиру, смотрю.
Савелий, не сдержав от удивления громкую отрыжку, резко развернулся, немного ввинтив шаткую табуретку в землю. В отдалении стоял мужик с всклокоченными во все стороны седоватыми волосами. Под самое горло на молнию застегнутый свитер толстой вязки цвета хаки. Необъятный темно-серый плащ до колен, не застегнутый на пуговицы, но крепко подпоясанный на двойной узел перекрученным ремнем. А из-под плаща торчали весьма кривые, словно всю жизнь проездил мужик на колесе – волосатые голые ноги, обутые в черные резиновые сапоги. Мужик широко улыбнулся, демонстрируя неожиданно крепкие ровные зубы. Савелий привстал, на всякий случай, тут же поняв, что половина съеденного – точно была лишняя.
– А я вот тут к тебе – с гостинчиком! – Мужик воровато оглянулся и с хитрым выражением лица потянулся двумя руками к узлу на плаще.
– Ээй, ты! Не вздумай! – Савелий уже нащупывал сзади горячий котелок.
– Да погодь! Ты че такой нервный! Нет вокруг никого, тебе точно понравится!
– На «три» огрею. Пшел вон! Ра-аз, два-а…
Мужик, почти всхлипнул, увеличил скорость, узел нехотя поддался, а плащ с неожиданной подкладкой в ярко красную шотландскую клетку – распахнулся, обнаружив под свитером застиранные желтые трусы в мелкую ромашку.
– Три! – Савелий схватился за горячую ручку котелка, тут же одернув ладонь, замотал ею в воздухе.
– Во! – Мужик победно выхватил и поднял к темнеющему небу здоровую бутылку с колышущейся в ней бордовой жидкостью. – Добыл!
– Что там у тебя? Кровь невинных девственниц? – Савелий, поняв, что опасность миновала, пошутил неожиданно для самого себя, но тут же осекся, поняв, что закат не за горами, а вокруг опять ни души, и даже бычок ушел.
– Ээ, не смешно такое в наших краях говорить. Но ты не местный, всего не знаешь. Настойка эта, вишне-евая! – Мужик любовно поднял и оглядел свою симпатию через стекло. Савелий, вдруг вспомнив что-то, сгреб стеклышки в мешочек и в карман. – Вишни – мои! Со своего сада! Бутыль, правда, Клавдии Пантелеевны, супружницы моей. Но тут уж как вышло. А ты че так странно смотришь на меня? Трусам дивишься? Да-а. Это Клавдия Петровна себе ночные сорочки шила, отрез ткани остался, она мне таких трусов аж четыре штуки лет десять назад настрогала.
– Трусы ладно. Штаны где? – Савелий сел обратно на табуретку.
– Игорь Геннадьевич, весьма приятно.
– Савелий, взаимно, – привстал, отметив, что взблизи воодруженная на стол бутылка выглядит еще больше, чем издалека. Шторм внутри нее постепенно стихал.
– Штаны супруга моя по вечерам от меня прячет. Чтоб не пошел я искать себе собу… Собеседника. Поговорить я люблю. У меня потребность. У меня мысли, в конце концов! Распирает меня! Мне есть что сказать! Еще бы! Такую жизнь интересную прожил! Мне что это, в себе носить? Надобно мне… Раньше хоть с профессором здесь философию разводили, а теперь на всю округу ни души душевной…
– Тише, тише. – Савелий придвинул табуретку гостю. – Вы так супругу сейчас сюда и призовете.
– Это точно. – Игорь Геннадьевич перешел за заговорщический шепот и осторожно глянул в сторону леса. – И не только ее. Ну, давай, за знакомство!
Из другого кармана внутри плаща, сверкнув шотландской клеткой, словно с полки прекрасного паба вынул он два грязных граненых стакана с многочисленными отпечатками пальцев. Празднично и гулко хлопнула пробка, вишневый аромат поплыл по двору и за его пределы сквозь проделанную бычком дыру.
– Аромат-то дивный какой! – Савелий не смог сдержать восторга и попытался задержать в ноздрях волшебство, прикрыв глаза.
– Сам делал! Вишни – мои! С моего сада! Ну, давай, за знакомство Савелий! Непонятно какого лешего занесло тебя сюда, но мужик ты добротный, у меня глаз наметанный. Только не добродивший ты, не настоявшийся. Время твое не пришло еще.
На стол легла, развернувшись, подмоченная белая салфетка с толсто нарезанными двумя кусками вяленого серо-розового мяса и два соленых огурца, пустивших сок прямо на мясо и сделав его глянцевым, словно с фото в журнале.
– Давай, шоб все было!
Бордовый штиль, на секунду опять став штормом, исчез в двух разверзнутых пастях навсегда.
– Уфф! Вот это вечер так вечер. – Довольный жующий Игорь Геннадьевич щурился на заходящее солнце, напоминая довольного домашнего кота.
Савелий, тут же позабыв о соседских трусах в ромашку, надо признать, тоже испытал некоторый приступ счастья. Недоедание второй день подряд привело к тому, что любую еду, особенно вкусную, организм воспринимал как праздник.
– Эх, листья. Глянь, как летят-то. Туда-сюда, туда-сюда. Смотрю, и глаз оторвать не могу. – Новый знакомый почти пустил слезу, и Савелий, было, подумал что все, развезло его. Но нет – тот сидел с абсолютно ясными глазами и был задумчиво-серьезен.
А листья одинокой березы и правда неторопливо срывались, и тихо вращаясь, как маленькие лодочки, парили по воздуху и приземлялись настолько нежно, словно были из пуха.
– Осень полюбил я с некоторых пор особо. Раньше все времена года любил. Хотя зимы здесь лютые, конечно. Весна меня всегда на подвиги вдохновляла. Смотрел, как из заледенелой земли ростки зеленые вылезают, и хоть мужик я суровый и крепкий, а вот садился перед ними, и умилялся. И животные, птицы – тоже. Впроголодь зиму, не все и выживали. Но только чуть солнце, почки – они сразу и чирикать, и скакать. И любовь же им подавай. Хотя любовь, она такая, да…
Игорь Геннадьевич, подперев правую щеку на удивление широченным кулаком, глубоко вздохнул и стал задумчиво смотреть в сторону леса. Вечерняя мошкара прибывала все, кружась облаком над столом и пытаясь попробовать с салфетки рассол от огурцов. Даже несколько пчел, отправившихся было уже на покой – передумали и вернулись, почуяв аромат, который бывает только в дивных сказках. Ползали, одна за другой теперь по краю стола и в каплях на столе. Повисла такая тишина, что стало слышно не только как кузнечики рассказывают друг другу все новости за день, но и как бьются от легкого ветра, друг о друга колоски вдоль дырявого забора. Савелий тоже было захотел вот так, смачно подпереть щеку и подумать за жизнь, но что-то подсказывало ему, что кулак его поедет вверх по щеке, стукнется он гулко головой в стол и будет спать во дворе всю ночь, а летучие мыши и большой филин соберут возле него совет – что это за олух такой храпит на все поле да добычу распугивает. Храп все-таки раздался.
– А? Что? Савелий! Хороший ты мужик! Собеседник мировой из тебя! – Игорь Геннадьевич, разбудив сам себя, вскочил с табуретки, опрокинув ее, и тут же вычислил глазами – на месте ли бутылка с наливкой.
– Да-да, вечереет. – Савелий тоже аккуратно встал.
– Пойдем-ка, пока не поздно, прогуляемся по местам нашим здешним. До лесу дойдем, пока не стемнело. Покажу тебе и места наши грибные, и породы деревьев редкие, и как лоси кору поободрали за теплую пору.
– Ружье, может, прихватить надо? Медведь или кто, мало ли. – Любопытство посмотреть поближе дикую природу удивило Савелия – обычно ему было все равно, все эти кусты, репьи – ничего примечательного. А сейчас что-то потянуло к темнеющей чаще. Природное внутри такое, дикое, ему самому неведомое.
– Медведь на нас сейчас не пойдет. Другие у него заботы в октябре.
– Я-то ожидал ответа, что нет здесь медведей, а ты…
– А то нет, насмешил! Да куда ты, давай здесь пройдем! – Савелий было направился к калитке, но Игорь Геннадьевич, дунув в стаканы и спрятав их в левый наружный карман, а наливку – в правый, запахнул плащ, завязав на узел, и пошел прямо сквозь дыру в заборе.
– Давай вдоль забора. Через гиблое место ходить нельзя, – он указал на вытоптанную траву. Белый бычок вдалеке стоял и задумчиво смотрел на себя в надколотое стекло, прислоненное к забору. – Лавр наш вон опять, любуется собой.
– Лавр это кто?
– Ну, ты ж видишь – бык. Днем-то понятно все – кто есть кто. Это ночь вносит свои коррективы, куда ни глянь. А днем прозрачно все. По тропке пойдем, я тут знаю все лучше, чем свои пять. Хотя, на правой четыре их осталось, но неважно это уже, спустя столько лет. Ну так вот. Да, сейчас, давай еще добавим, пока не зашли. А то к закату и похолодней в чаще будем, а мы вот и подсогреемся.
Мутные стаканы уютно легли в ладони, а запаху бордового нектара позавидовали даже белки. Есть уже хотелось не так сильно, поэтому Савелий и рад был, что когда они зашли в редкий пока еще лес – весь он наполнен был клубящимся вишневым послевкусием.
– Лес был для Фомича всем. Домом, сердцем, отдушиной, лучшим собеседником, лучшим другом. Понимал лучше всех, слушал лучше всех, и принимал его – без всяких экивоков – каким есть. В отличии от бабы дома, от родственников, от соседей. Сядет, бывало, рядом с избой. Мысли тяжелые, в кармане пусто, смысл жить – вроде был только что, да затерялся где-то по дороге в намокшей траве. Непонятно, зачем это все происходит, что дальше будет. И вдруг – прилетает синичка. Яркая такая, синяя, желтая, зеленая – словно только что ее кто-то красками пораскрашивал, рядом начинает прыгать, искать что-то. Так он достанет кусок сальца припрятанный, на ладонь положит, она и садится мигом, клюет. Тот смотрит, чувствует беззащитность ее, лапки цепкие, клювик маленький этот, сердце тает, и туман из разума уходит. На людей – обида да злость давным-давно, а на птаху маленькую – радость. Так и жил, запахом земли сырой, снегом хрустящим, листьями шуршащими. Тихо-тихо, правее держись!
Савелий, засмотревшись на дупла, под ноги глядеть перестал и чуть не сделал себе вывих лодыжки.
– Я-то как раз и собираю истории, про то, что здесь было, и как. Только мне пока только сказки рассказывают, как только меня для этого и ждали.
– Сказки, говоришь? – Собеседник как-то странно посмотрел на Савелия. – Ладно. Но мне передали, да. Что странный молодец приехал. Ну да ничего, добродишь, донастаиваешься. Ну так слушай. Как-то раз, под вечер, делал Фомич обход леса. Обычный свой.
– Лесник, значит, поди?
– Догадливый ты. Ну, лесник.
– Так вот, по осени дело было. Как обычно лес уже весь рыжий стоял. Листья так и падали. Откуда только брались. Их и по лету на деревьях столько не было, сколько тогда, а они все летели и летели. Ежей по вечерам тогда по лесу шныряло, как никогда много. Ничего не боялись. Но шуму от них стояло! А листья падали, падали. Тем вечером пахло по-особому. Деревьями мокрыми и сахаром жженым. Обход тогда заканчивать собирался – да тут глядь – за деревьями-то, на поляне, всполохи рыжие! Никак, пожар начался! Мельтешит сквозь ветки, мечется. Кинулся ближе к пожарищу, чтобы масштабы понять, пока бежал – уже неладное заподозрил. Запаха – нет, гари – нет, и глаза не щиплет, и зверье не разбегается. А рыжие всполохи все быстрее кружатся. Добежал до края леса, затаился за дубом столетним. Первым делом вспоминать стал – что пил сегодня. Не было ли лишнего чего али нездорового.
– Что, горячку белую словил, мерещилось чего?
– Эк догадливый ты. Только негоже перебивать так, даже если любопытно. Но давай уж, коли прервались.
Запотевшие в кармане стаканы нарушили лесной покой, заставив замолчать кукушку. Пока пищевод согревался забродившими вишнями, которые настоялись гораздо лучше, чем сам Савелий – тот было подумал, что в таком формате ему интересно послушать и сказки. Так все-таки лучше, чем читать в библиотеке, пусть даже под цокот шпилек симпатичной аспирантки и с перспективой на вечерние сырники в кафе. Живое общение, природа, люди всякие… необычные. Так ведь?
– Пожар это все-таки был, или нет?
– Вот, наконец-то интересно тебе стало. За деревьями теми – огня не оказалось и в помине. Листья осенние там были – видимо невидимо. Все рыжие, да коричневые, и всех оттенков осенних, какие и представить нельзя. Кружились листья быстро-быстро, на землю ложиться и не думали. И складывались – все поначалу глазам поверить не мог – то в узоры всякие, то в фигуры зверей лесных. Зайцы, лоси, то ли сойки, то ли голуби, мыши, бобры да лягушки – все являлись и являлись, одни за другими. А потом застыли листья на несколько мгновений, и сложились в образ девушки прекрасной. Роста, правда, оказалась она что вон клен тот. И еще столько же сверху. Но волосы-листья ее до колен развивались бордовыми молниями, а платье длинное оглаживало все поле, пока кружилась она. Глаза смотрели вокруг с такой нежностью и любовью, что Фомич до рези в сердце захотел, чтоб смотрела она так же и на него. Заполонила волна горячая его самого с макушки и по самые пятки, словно лавы в него налили до краев, и расплескало вокруг. Кружилась она так, кружилась, а воздух вокруг становился все горячее и горячее, просыхала намоченная накануне дождями земля, а деревья начинали трещать. Заслонил тогда лицо от жара рукой Фомич, да крепко чихнул от воздуха разогретого, пыльного. Красавица лиственная оглянулась тут, глаза испуганно вытаращила – тот на землю пал, лишь бы схорониться и голову руками закрыл. А как руки от головы отнял – вокруг ночь была. Поле за деревьями было, как и прежде при свете луны бывало оно. Темное, тихое. Подумал – привиделось. Но нет, оперся о землю, а горячая она. Остывала понемногу от холода ночного, но не быстро. Понял он – не привилось. Не мог заснуть в ту ночь он в избушке своей. Хотелось загадку разгадать, но пуще всего – хотелось красавицу лиственную вновь увидеть. Сам не свой бродил на следующий день. Хотел, поначалу, как обычно, домой сходить, в деревню свою – и не стал – побоялся, вдруг красавица придет – а он пропустит. Ждал. В вечер следующий к полю тому пришел уже загодя. Невмоготу терпеть было. И не зря. Пришел опять листопад этот. Кружились листья, обрисовывая то ласточек, то бабочек, то куниц. Все ждал и ждал Фомич ее, аж чесотка напала на него нервная, всю бороду истер ладонями. Потом объявилась она – красавица лесная. Пуще прежнего красивая была! Добавилось в ней огней бордовых и пурпурных, хвоя местами так и зеленела, добавляя и молодости, и свежести. Земля вновь греться стала, по воздуху поплыли клубы горячие. Понял тогда Фомич, что пропал окончательно. Без будущего, без настоящего – только бы любоваться ею. Только бы продолжала приходить она. Так прошла неделя, две. Каждый вечер все танцевала природа да красавица осенняя, а Фомич терял остатки разума, да места в сердце не оставалось уже давно ни для кого, кроме нее. Ближе к середине ноября только Фомич опомнился – странное что-то в этом году происходит – никак холода не наступят, снег не выпадет. Обычно в начале октября снежинки уже летели первые, а в ноябре заморозки были. А тут тепло да тепло. По утрам похолодит, а к вечеру танцы лиственные, и все опять разогревается. Но не продолжилось это вечно – как-то в один из танцев кружилась красавица неспешно да тихо, а Фомич любовался, как обычно, но только сзади послышалось рычание грозное. Оглянулся – а там волк стоит, скалится на него. Разум-то помутился, думать забыл о лесе и об опасностях, первым делом руками замахал, подскочил, побежал куда глаза глядят. А глядели они на поляну. Выскочил в траву чистую, заполошный весть. Волк следом ринулся. Фея лесная танцевать вмиг перестала, глаза что озера огромные от удивления стали. Сбилась листьями к другому концу поля, форму растеряв. А волк склабится пуще прежнего. Думал тогда все, конец. Стыдоба-то какая ведь – в пасти волка леснику сгинуть. Но сообразить тогда не успел ничего. Помутнение любовное жизни лишить могло. Но тут листья закружились вновь! Без танца уже, а словно в воронку заворачиваясь. Как в смерч какой. Быстрее, быстрее. Самого Фомича в сторону аккуратно отдуло, отдельным потоком его к липе старой прижало, что и не пошевелится. Сквозь бурю пыльную уже он видел, как волка в этот смерч засосало и вверх подняло. Хоть и страшно леснику за жизнь свою было, а за волка тоже сердце кольнуло – нехорошо чтоб животина вот так сгинула! Несправедливо это!
– Не волнуйся, – в ухо правое словно нежный женский голос прошептал, – мои братья его донесут до соседнего леса, ничего ему больше не сделают. Через неделю обратно вернется он в семью свою, живой и невредимый.
Очнулся он наутро. А вокруг – белым бело все. Снегу нападало, будто неделю шел. Окоченел изрядно Фомич, еле до сторожки своей добрался. Так с фляги своей отвару брусничного отпил – он от всего помогал – в себя пришел. На обход лесной в тот день позже обычного вышел. Волновался шибко – не знал, будет ли танец вечером – такое дело произошло, и фея лиственная его обнаружила, и листья снегом тоже позавалило.
Танец начался неожиданно. Снег весь резко словно сдернуло. Встали листья пластом все разом, темные, подмоченные. Стряхнул ветер с них покровы белые. Фомич сразу заподозрил – неладное что-то будет. Ветер в бурю перерос, опять листья стали воронками крутится, да снег сметать во все стороны света. Что бежать надо – понял, как только палки поднялись вслед за листьями, чиркать ими листья стали друг о друга, что было мочи. Искра побежала, вторая, вспыхнуло пламя посреди поля. Но вот как раз, мы на него и вышли, на поле это. Видишь, лет сколько прошло уже, чай больше тридцати, а вон как, трава тут больше так и не растет, и живность больше не водится. После битвы той.
– Что за битва? – Савелий в недоумении остановился.
– А поймешь скоро. Схоронился лесник в сторожке своей, едва успел добежать, нырнуть в дыру в полу. Окон дверей не было в ней, смотреть что происходит – неоткуда было, но треск стоял страшный. Выжигал огонь все вокруг нещадно и безвозвратно. Фомич уже мысленно попрощался со всеми, даже с бабой-жинкой своей, хоть и цапались часто, а жалко было, вот так пропадать, посреди времени мирного. Но стены все не загорались. Только дым проникал из-под полы и разум мутил все больше. Как выворачивать стало уже от гари, так последнее, что и помнил – листья рыжие через дно проникли к нему, гарь от лица отгонять стали, а глаза те самые, милые, добрые, моргнули, ресницами щекоча.
– Я к тебе буду каждый год после лета приходить ненадолго, хотела насовсем, не получилось у меня.
Очнулся Фомич – одежда в гари вся, в пепле. Но сам цел весь, даже волосы и сапоги. Перекрестился, полез из избы, хоть и страшно видеть было, что осталось снаружи. Увидел небо серое сразу, палками черными изрезанное. Под ногами захрустело, сквозь новую пелену снега, хоть кое-где угли еще догорали и на земле, и на стволах. Ни души вокруг видно не было, ни следа. Оглянулся – а изба – изба целая стоит. Даже мох, которым за лето обрастала – цел весь. Упал он тогда на колени, лбом пепла коснулся. Спасибо сначала сказал фее той. Не понимал толком ничего, а догадался, что она спасла его. А потом богу молитву вознес, с благодарностью за жизнь продленную.
В деревне о пожаре, знали, конечно, все. Тушить пробовали недолго, поняли, что ничего не смогут, слишком уж огонь зло и быстро пошел. А супруга-то, та во вдовы себя уже записала. Зато обрадовалась как! Фомич-то думал – не любит она давно его – а тут понял – есть в сердце все, но только за грубой жизнью тяжелой прячется оно все.
А скоро слухи поползли из деревню в деревню, что, мол, лес и поле сгорели, а избушка лесника – то ли от бога, то ли от черта оказалась – цела как была, так и стоит. Приезжали смотрели на нее, крестились все. Кто-то норовил как к мощам приложиться. Года через два, по весне, приехали машины темные, закрытые. Люди из них выходили в костюмах, похожих на инопланетян. Скафандры поди, а спереди то ли сетки то ли стекла. Все лентами поперетягивали. С автоматами поставили охранников, в ту избушку и самого Фомича пускать перестали. Как он ни кричал, и в драку кидался, а прикладом его огревали, вот и разговор весь. С колбами все ходили, с пластинками, пепел скребли, по избушке все приборами водили. Через десять дней Фомич пришел к месту тому – нет людей. Уехали все. А избушка его – половина ровно срезана, половина осталась. Люди говаривали потом – на исследование ее забрали. Целый научный институт занялся ее изучением. Так-то, Савелий. Чего только не бывает. Эй, отомри, ты че!
– Ох, да. Вот это да! Вот это история, Игорь Геннадьевич. Вот правда! Мощь-то какая! Жалко только, что не заберу я ее в работу свою научную. А так бы прям ух, какой материал. Но, может, наливки еще, да пойдем.
– А почему и не забрать ее, Савелий?
– Так это ж сказки!
– Как это – сказки? – Игорь Геннадьевич, доставая стаканы, застыл.
– Ну, народный фольклор, да? Из уст в уста, так сказать. Очень захватывающе, интересно, но – вымысел.
– Вымысел, говоришь? – Стаканы зло вернулись обратно в карман. – Не мастак я сказки сочинять, не по этой я части! Пойдем.
– Куда пойдем, нам из леса выходить надо, закат вон уже скоро кончится.
– Из леса выведу точно тебя, не боись!
Схватив Савелия за руку крепко накрепко, чуть не поволок он его все правее и правее. Савелий не сопротивлялся, и сил после наливки поубавилось в теле. Ветки все хрустели бесконечно под ногами, пока не зарябило в глазах от кустов.
– Смотри! – Перед ними стояла изба, поднятая над землей метра на полтора. Половина избы была аккуратно срезана, как, бывает, в музеях экспонаты делают. Внутри было пусто. Но выросшие по ней грибы, побеги и цветы давали понять – что не музей это, по-настоящему все. – Она это. И лесник этот – я. Думал, понял ты с самого началу. А ты… сказка. Эх, ты… Да рот закрой, муха влетит.
Савелий и правда стоял с отвисшей челюстью и смотрел то на избу, то на лесника.
– А п-почему Фомич? – он понимал, что это не самый важны вопрос, но ясность ума сейчас его покинула.
– Фомичев я. Вот и пошло – Фомич, Фомич. Что непонятного?
– Это понятно-то. Так, а что это тогда, – Савелий обвел лес рукой, – что это все было тогда, что вы рассказали? Дева эта, танцы, пожар, и изба почему…?
– Тоже не понимал я. Только следующей осенью сон мне приснился, когда я заснул около избы этой, на земле. Привиделся мне танец опять тот, дивный. И девушка с глазами нежными. Огладила она тогда меня во сне, словно младенца, и говорит – это я спасла тебя, за то, что не тронул меня тогда, танцевать не помешал, осень продлить дал. Танцевала, говорит, с листьями до жару я осенью той – хотела пору свою навеки продлить. Чтоб зима навсегда отступила. Чтоб осень вечно длилась. Но отвлеклась на вечер, спасая от волка меня, и зима проникнуть успела. Но тут уже виноват никто не был. Ночью той битва у них была. Последний шанс осень взяла – думала, если огонь пустит – испугается зима, уйдет все-таки. Куда там! Зима и не такое видала. Тем паче – не дала ей осень вовремя место занять, не подвинулась. Обозлилась та пуще прежнего, сражалась жестоко. Победить-то победила. И лес заново вырос, окреп за годы эти. А поле так и не ожило то. Осень сказала – не танцевать мне больше на нем, так пусть больше никто на нем танцевать не захочет.
– Я шел когда – думал, выжгли, как в других деревнях, траву просто.
– Если бы. Траву. Держи! – Стакан с ароматами лег в ладонь Савелию. – Место с тех пор занято на веки вечные здесь. Накрепко. – Фомичев Игорь Геннадьевич так крепко хлопнул ладонью себя по сердцу, что часть настоянных вишен попадали на землю.
– Понимаю. – Савелий опрокинул стакан в себя, отметив, что то ли наливка подвыдохлась, то ли настроение поменялось.
– Эхех, понимаешь. Молод ты еще, не встретил ликоглазую свою, попомни слова мои.
На выходе из леса Савелий опять споткнулся, увидев вдруг появившегося словно из-за забора молодого щеголеватого брюнета. Тот, воровато оглядевшись, вдруг расправил плечи, и вальяжно пошел по направлению из деревни. Модные узкие голубые джинсы, ярко-розовая рубашка и высокий начесанный чуб никак не вязались с этим местом.
– О, Никита наш. – Опережая вопрос собеседника, Фомич проводил того взглядом. – Пошел девок опять покорять в деревню соседскую. Неугомонный поди. Днем по деревне скачет, а ночью с девками. Откуда силы только.