– Черта поминать не надо ни здесь, ни поблизости. И за много верст вокруг – поостерегись. – Скрипучий голос раздался сзади.
Савелий, вздрогнув вторично, споткнулся вновь, оборачиваясь. За низким забором стояла совсем седая старуха с распущенными волосами до пояса, с вплетенными в них тут и там лентами и бусинами. Поверх свободного серого сарафана с длинными рукавами развевался темно-зеленый фартук, расшитый красным графичным орнаментом. Внезапно налетевший ветер заставил ставню с грохотом закрыться, но та, знай свое, со скрипом медленно поехала назад.
– Примета особая? – Савелий, собиравшийся было до этого яблоко откусить – посмотрев на него, передумал. Почему-то вообще пожалев, что взял его в руку. Показалось, что розовая кожура слегка саднит ладонь, будто взял он не сладкий гладкий плод, а большой репей. Узелок и стекла охапкой сунул в карман.
– А то-ж. Не нужен же тебе он ночью в хате? Не похож ты на смельчака! Хотя, избу эту снять не побоялся. Уже, стало быть, жизнь не дорога. Не до смелости тебе. А ты тот самый Савелий?
– Савелий. Что с избой не так? – Отшвырнув яблоко, крепко почесал ладонь, поняв, что на ней вскочило пару небольших волдырей.
– Меня звать Ольга, Петровна по батюшке. С этой-то? Как сказать тебе, вроде и нормальная хата эта. Хотя, жил в ней профессор долгое время, а потом пропал. Но он и сам со странностями был. Но вот с соседней хатой… – Старуха, сощурив глаза, посмотрела поверх забора на пустой холм, и, сплюнув и отерев обе ладони разом о фартук, то ли перекрестилась, то ли проделала неведомый похожий жест.
– С какой – соседней? – Савелий, хоть и был готов к любым историям – за ними и ехал, почувствовал не радость предвкушения первооткрывателя, а легкий страх от того, что другое жилье на ночь глядя найти уже не успеет.
Старушка недобро усмехнулась и с хитрым прищуром разглядела, казалось, не только неуместный здесь костюм его и туфли, но и все мысли его вместе со всем прошлым и будущим. Соседний участок был пуст. – Снесли ее, что ли?
Старушка то ли закудахтала, то ли засмеялась, опять отирая ладони о фартук, будто тесто месила только что, захватив его уже в жмени вместе с сарафаном.
– Снесешь такую, как же. Ну да слушай сюда тогда, коли речь зашла. У меня на сегодня дела нехитрые все равно закончены. После захода солнца хозяйством заниматься – только бога гневить. А он – поди, вон уже. – старушка, оглядевшись, сделала пару шагов к низко сложенной делянке дров, и села.
– Так заходите, что-же через забор-то разговаривать?
– Ох, вот дает! Заходите! Ох, насмешил бы, коли не было боязно так! – Старуха издала то ли смех, то ли визг, от которого рубашка прилипла к лопаткам. – Кто-ж пойдет-то, за забор этот! Только олух да нечисть всякая! А историю расскажу. Давняя она. У меня, поди, тогда еще и пальцы от работы не скрючивало, и колени не заламывало в морозы. Не молода уже была, но покрепче, чем ныне. Ливень в ночь ту был такой лютый, что и не припомнить мне другого такого было. Струи что самый злой хлыст – того и гляди норовили не только окна разбить, но и ставни сорвать, и крышу пробить. Страшно было в ту ночь даже мужикам бывалым, которые много чего уж повидали, да, казалось, и не удивить, и не напугать их уж больше ничем. Да кто-ж знал, что та ночь – только начало.
Савелий с брезгливостью к самому себе вдруг отметил, что по спине бегают мурашки, похожие на заледенелых жуков. Бурое солнце наполовину скрылось за дальними соснами, и он пожалел, что не зашел в дом еще до прихода старухи. Стыдно было признаться себе – но готовился к историям он лишь с завтрашнего дня, а не вот так, в ночь, на голодный желудок.
– Середка осени была это. Спать так и не легли тогда – так страшно было, что у ребятишек аж желудки выворачивало. Под лавки забились все, да молитвами и спасались, лишь бы хата целая осталась, да до утра дожили. Ружья мужики да топоры возле дверей держали. Не ровен час – гости из преисподней могли нагрянуть. Да ночь все-таки пережили, только седые волосы у многих прибавились. А поутру пол деревни пробудилось от Марьяниного визгу. Эт хозяйка как раз тогда была хаты с другой стороны улицы. Да в живых нет ее сейчас уже, стара была. Визжала так, что, думали, режут кого на рассвете. Посбежались, а она стоит, трясется и руками тычет за двор свой. Там и правда – изба стоит. На шести ногах красных, то ли утиных, то ли гусиных. А на них корни огромные, перевернутые от земли к небу. Ползает по ним что-то во все стороны. Сама изба вроде деревянная, с окнами, но в них – провалы, да не просто черные, а как будто глубокая пропасть там. В крыше окно махонькое круглое – огнем красным горит. Тут и там палки из избы торчали, а нанизаны на них были черепа разные, и не люди, и не звери, а чудища словно неведомые, вязанками опоясаны – мухоморами сушеными да поганками. Над избой той – мошкара вьется. А из-за двери вроде как треск слышался – словно кто живой там, или костер горит. Детей мигом поуводили. Мужики во дворы вернулись, вилы взяли, топоры, но не тут-то было. Как только приближались к ней – ноги словно в болоте вязнуть у них начинали. Пробовали и булавы с огнем кидать в нее – куда там – пролетая над болотом этим – падали тут же и топли. Вся деревня целый день прибегала смотреть на хату эту, хоть и жуть как страшно было. Даже старики приходили, которые уже много лет носу за ворота не казали. Хотя нет, Настасья не ходила смотреть. Но она неделю уже лежала все в стену смотрела – свет ей не мил был. С женихом своим на болотах что-то шибко не поделили, слегла.
День прошел, другой. Стоит изба. Не происходит ничего. Вроде уж и привыкать к ней стали, хоть и страшно спать по ночам. А через три дня пропала Глафира. Большая такая баба была – свинью перенести с места на место могла. А вечером пошла по деревне – и не видел ее никто больше. Через три дня – Варвара пропала – доярка наша. Нормальные мужики баб своих из домов тогда выпускать перестали. Думали, может в лесу завелся кто. А еще через три дня Марьяна сидела пряла перед окном да картину такую увидела – озираясь да оглядываясь, и пригибаясь словно воровка какая – крадется к избе той Купава, рыжая наша, голубоглазая, самая видная баба на деревне. Марьяна хотела было крикнуть ей что-то, но как парализовало рот ей от страха, когда увидела она, как изба, как собака, словно почуяв что-то – с приближением Купавы зашевелилась, как принюхиваться стала, да лапами красными перебирать. А калитка – калитка та возьми, да приоткройся чуть. Накануне-то все домыслы по деревне строили – что это за невидаль у нас завелась, да зачем. Самая старая бабка в деревне – слепая почти – возьми и скажи, что еще ее прабабка поговаривала, что были в старину шалаши ходячие волшебные. Кто в них заходить отваживался – выходил оттуда и помолодевшим, и помудревшим. Мол, дома это прекрасных странствующих лесных фей Зелиген. А девки-то наши дуры возьми – на ус намотай. Хоть избушка-та эта и другая была. Подошла Купава к калитке той, та распахнулась, и как втянуло ее мигом в избу ту. Только огнем полыхнуло вослед, а калитка захлопнулась. Сидела так Марьяна наша еще несколько часов кряду, пока обратно не отмерла. А Купава назад так и не вышла, ни помолодевшей, ни прежней. А как только силушки вернулись, побежала Марьяна по деревне вопить да голосить о том, что видела. Поняли тогда все, куда запропастились и Глафира, и Варвара. Решено было всей деревней опять на избу идти. Да пока собирались да мужиков с полей ждали – прокралась к избе той Настасья – девка наша обманутая. Это то не сразу известно стало, а уже потом догадались, куда она делась. Свет Настасье не мил был – она-то больше не хотела ни красоты, ни счастья земного – вот и надумала девка сгинуть с остальными вместе. Вроде и не грех на душу берет, а само что-то происходит.
Пришли всей деревней к избе той вскоре – а ее и след простыл. Только трава повытоптана осталась, да несколько грибов сушеных валяться остались. Так тайной тогда и осталось, что это было. Но только четырех наших баб никто больше и не видел.
– Это вы мне сейчас сказку, верно, рассказали? – Савелий уже давно стоял, опершись о найденное бревно. От голода и жажды мутило, а ночной холод пробирался под самую кожу. – Какую-то из ваших, местных, деревенских? Я то за настоящими историями приехал, бабушка. А не за выдуманными.
– Эх, милок, поганой метлой бы огреть тебя. Эк ты туп. Хоть бы уважение к старшим имел, говорить такое! Я на тебя сколько времени потратила, а благодарность вон у тебя какая!
– Ну, не может же это быть правдой!
Где-то сверху, уже за забором, что-то громко зешелестело или затрещало. Савелий было пригнулся, боясь что на него что-то обрушится, но треск с места не сдвинулся. Лишь бетонные столбы с натянутыми проводами и несколько деревьев стояли там.
– Это что за звук? Поломка в проводах?
– Ээ, какой ты. Совсем городской! Цикады это.
– Разве могут быть насекомые такими громкими!
– Еще и не такими могут быть. Прошло уже лет десять тогда, после истории с избой-то. Да только с других деревень слухи дошли – видели избу ту то в одном лесу, то в другом. Но к людям она не выходила больше. Поговаривали, что в ночь ту с бурей страшной – баб-яга померла. А изба и лес никак без нее не могут, и отправилась тогда изба на поиски новой своей хозяйки. Но не каждая могла ей приглянуться. Но вот Настасья-то – эх, девка девка. Подошла, ей, видать.
– Тут и мне перекреститься хочется. – Савелий, хоть на людях и вне храма не крестился никогда, но тут знамением осенил себя.
– Вот-вот. Никогда не помешает. Пойду я, заболталась с тобой. А деньги за проживание в избе мне передай, а я уж внучке Марьяниной снесу, как и договаривались. Она от сельсовета за избой все эти годы присматривает. Ключ под лестницей возьмешь.
– А нет ли, бабушка, еды у вас какой? Заплачу я.
– Не надо мне денег с тебя. Ты и так заполошный какой-то, тяжело тебе по жизни будет. Пойдем со мной до хаты, дам еды какой.
Длинные вибрирующие силуэты в темноте поначалу напугали. Не зашторенные окна и свет луны через них вырисовывали из мебели причудливые силуэты. Одинокая лампа висела под потолком. Выключатель заискрил и ударил током. Та, вспыхнув на секунду, потухла, тоже выпустив сноп искр. Савелий хотел было опять чертыхнуться, но лампа зачиркала, зажужжала и зажглась самым тусклым светом.
– Да ладно! – Савелий расплылся в самой широкой улыбке, какая только возможна. – У меня сегодня будет пир при свете, офигеть!
Лампа, общаясь, чирикнула в ответ и закачалась от сквозняка.
– Здесь довольно мило!
Изба и правда была, как из уголков в музее, перетянутых золотой веревкой, или из картинок с интернета на тему «Русская хата внутри». Большая белая печь справа с темным заслоном с ручкой, над ней – полосатая ткань, натянутая на перекрученную грязную резинку. Ближе к окну стоял длинный деревянный стол с двумя скамьями вдоль него. Слева, придвинутая к стене, гордо возвышалась кровать с высокими подушками одна на другой, с накинутой на них расшитой тканью. Полосатые вязаные коврики словно размечали хату – куда и как надо идти для разных целей.
– Добро пожаловать, коли пришел. – Савелий, осторожно ступая по половичку, дошел до стола и разложил на нем граненый стакан с мутной жидкостью, накрытый тряпицей, белый узелок, развернувшийся, как только соприкоснулся с белой не свежей скатертью. Четыре куска темного хлеба, грубо наструганный квадратами кусок сала, несколько перьев зеленого лука, кусок пирога с вывалившейся тут же из него капустой и банка с прозрачной водой.
– Сейчас и попируем. – Обращаясь то ли к себе, то ли к оленям на ковре над кроватью, Савелий устало, но довольно, потер ладони.
Отчаянно хотелось в туалет, но, задвинув засов минуту назад он понял, что нежелание выходить на темный двор гораздо сильнее, можно и потерпеть.
– Пока не лопнул, но трещина вот-вот будет.
Низкие занавески над тремя окнами он зашторил, решив, что вышивки рассмотрит в другой день, днем – они все-таки могут заслуживать отдельной статьи в его дальнейших научно-фольклорных статьях. Но занавеску над столом трогать не стал – сразу она не поддалась, а голод превзошел пределы разумного.
– С приездом меня! Так и быть, заслужил! Баб Яга померла! Ядрить колотить! Это-же надо, ты прикинь, брат! – граненый стакан смотрел на него в недоумении – а что, собственно, тут такого? Вот он сам и не такое видел! – А ейный жених змей-горыныч, ой, что это я, этот, Кащей, да – наверное, тосковал по ней потом, и эту историю мне позже расскажут. Мне кажется, я уже подбухонький от таких историй. Но записать надо, видимо. Хоть и спать охота до жути. – Савелий, пригладив и заранее отерев не существующие усы, взял граненый стакан с мутной зеленоватой жидкостью, отложив тряпицу в сторону, втянул носом крепкий травяной дух, и, не успев закашляться – хотя горло отчаянно запершило, выдохнул и опрокинул емкость в себя наполовину. Два пера лука съел разом, впихнув в себя их пальцем. Следом пошли два ломтя хлеба с двумя комьями сала.
– Мм! Фаф же эфа афевенна! – С трудом прожевывая все разом набитое в рот, испытывал такой дикий восторг, что все ночи с прекрасной Фаиной за последние два года показались просто пресной овсянкой. – Уф! Жить-то хорошо как! – Смотря в окно, Савелий тряпицей утирал слезы, накатившие разом то ли от острого лука с неведомым пойлом, то ли от счастья, то ли от того, что вспомнил бросившую его Фаину. – И жрать без манер – вкусно-то как! Ух как вкусно!
Положив на очередной кусок хлеба – ломтик сала – понял, что без очередных ста грамм так вкусно не будет, да и бутерброд, сложенный по правилам – не то, что проигрывает предыдущему съеденному скомканному собрату, но и вообще недостоин с ним лежать на одном столе. Но ко второй половине стакана он был пока не готов.
– Фаинка, дура ты дура! Нянчили бы с тобой сейчас Лелика и Борика да отрыжку им вытирали, родимым. А ты – к директору кондитерской фабрики укатила, на лодке кататься в Венеции, эх ты! Баба безмозглая! Дуура!
Савелий крепко икнул. За окном что-то зашумело. Аппетит немного уменьшился.
– Ветер крепчает. Октябрь, как никак. Портится погода. – То ли шелест, то ли шепот за окном усилился, став ближе. По окну что-то полоснуло. Савелий оглянулся в поисках собеседника. Лампочка, заскрежетав, лениво мигнула. – Теперь понимаю, почему жилье снимают по шестеро, и спят как опоссумы, вповалку. И поговорить есть с кем, и, – он еще раз взглянул на окно, – и не страшно. Хоть и не пристало в этом признаваться. Даже себе. Эх, Фаинка дура! Все ты требовала, чтоб жрал я с полотенцем на коленях – спасибо, что за ворот затыкать не заставляла. И чтоб рубашку под галстук подбирал – а нафига, если это все одежда, и фиг с ней. Лишь бы жопу прикрывала. А младенцы – сколько спорили мы с ней, а? – Стакану опять пришлось прислушиваться, а куда деваться. – Девочку ей подавай! С розовым бантом и бусиками! А девочки – это тоже какашки и отрыжки, понимаешь? Как и по жизни все вместе, разом лежит – за бусиками – хрень непригодная и работа тяжелая! А не бусики – сами по себе!
Стакан безмолвствовал. Он слышал истории и пострашнее, чем об обкаканных младенцах. В стекло что-то гулко бахнуло, будто кто-то споткнулся там. Савелий, автоматически перекрестившись и даже не успев подумать, опрокинул в себя оставшиеся сто грамм. Закусывать перехотелось, потому что по окну сверху будто что-то поехало. Засов на двери никто не дергал – уже хорошо. Но окно – Савелий крепко зажмурился, но хмель больше не брал, а открыв глаза – пошатнулся вместе со скамьей назад. В окно на него смотрели четыре желтых то ли точки, то ли глаза.
– Не б-буду пить больше! – Отшатнувшись назад, опрокинул скамью, прокачавшись еще на несколько шагов. Желтые пятна в окне исчезли. По стеклу еще несколько раз что-то треснуло и прошуршало, и – вроде как – стало отдаляться. – Господи, спаси и помилуй. Что-то устал я, видимо. Устал шибко.
Как заснул – не помнил. Но в середине ночи проснулся от того, что под полом что-то громко зашуршало. Хотел было не двигаться – может, перестанет. Но оно стихать и не думало.
«Пока я лежу – ведь оно может влезть… А что оно? Не хочу думать – что. Оно может влезть из-под пола. Вроде мельком видел дверь в погреб».
Савелий, стараясь не скрипеть, осторожно слез с кровати. В окна пробивался тревожный свет луны. Шорох сменялся будто топотом, а потом шуршанием.
– Где тут дверь в погреб? Скорей бы найти! – Многочисленные коврики поиск затрудняли, не хотелось срывать их все разом, чтобы дом не выглядел как после обыска. Как назло, ничего похожего на дверь в полу не попадалось. В окно что-то легко постукивало.
– Где эта долбаная дверь! Здесь же обязательно хранили соленые огурцы и ящики с яблоками! – Под ковриком, ближе к входной двери обнаружился круглый крючок. Шуршало от него гораздо правее, но кто мешает этому, который внизу, переместится за пару секунд? – Чем тебя прикрыть-то, тяжелым?
Возле стены стоял большой сундук.
– Ты то мне и подойдешь! – Но сундук с места сдвигаться и не думал. Стоял, будто сросся с этим местом или его вмуровали в пол этого дома на этапе строительства. Савелий закатал рукава почти под самые подмышки, напрягся еще раз. Бесполезно. – Ладно. Не хочешь, значит? Поставлю, значит, табуретки. По крайней мере, если это будет залазить, они загромыхают! Ушам своим не верю, что сказал это.
Две табуретки встали сверху на дверь подпола. На всякий случай крючок подергал – заперто.
– Так, стоп. А чердак? Там же наверняка есть еще чердак? Заперта ли дверь на него? – Дверь на чердак искать не пришлось. Крючок висел прямо над ним. С табуретки до потолка дотянуться явно было нельзя. И с тех же табуреток – тоже. Под полом зашуршало еще активнее.
«Сейчас эта тварь попробует ломануться через пол. Человечинкой-то пахнет. Господи, что за мысли! И после неудачной попытки ломанется куда? Правильно, через окна и через чердак. Как на него попадали? Должна же быть какая-то лестница!»
Под полом гулко затопало и ударило пару раз прямо в ноги Савелия. Лестницы в доме нигде не нашлось. Ни под кроватью, ни за дверью со стоящей за ней горой железок. Идти искать на улицу, с одной стороны, не хотелось. А с другой стороны – там где-то был долгожданный туалет, и в него попасть все равно было надо. Дверь открылась навстречу так легко, словно и сама ждала этого. Свежий воздух пахнул в лицо, немного потесняя страхи. На небе не было ни единого облака. Лунный свет заливал двор. Туалет показался поодаль прямо и направо. Правда, оказалось в нем далеко не так свежо и просторно, как во дворе. Не понимая, где же на улице искать лестницу, сел на нижнюю ступень на пороге. Домой заходить отчаянно не хотелось. Дыхание постепенно налаживалось.
– Что всполошился-то? Мало ли. Мотыльки может ночные, или туча комарья. Или листья ветер гоняет. Всякое бы…
Под домом отчаянно громко зашуршало. Вдох оборвался на середине. Мысль проверить закрыт ли чердак – вернулась тут же. А желание попасть обратно в дом – вспыхнуло огнем и тут же погасло.
– Лестница! Где она может быть? – С удивлением обнаружил, что дом стоит на сваях и под ним до земли еще некоторый промежуток. А лестница – что-то похожее на нее валялось прямо слева от ступенек под домом.
– Ну-ка, ну-ка, – Савелий аккуратно потащил на себя длинную деревянную конструкцию, цепляя занозы в пальцы. Это и правда оказалась лестница. На ее шестом пролете сверкнуло что-то огромное и серое. Какой-то невнятный ком. Савелий вздрогнул и остановил движение. Ком едва шевелился, издавая тихие, но злобные звуки. Но как только Савелий застыл – развернулся, и, помедлив с минуту, унесся, осторожно перебирая лапами, в темень под домом. Еж. Обыкновенный серый еж. Провел по лбу ладонью, с удивлением обнаружив на нем холодную испарину. Пожалуй, лестницу в дом нести не стоит. Усталость вдруг накатила вся разом. Плотно прикрыв дверь на засов, с благодарностью упал лицом разом во все подушки.