Звенит звонок на следующий урок, а я уже всерьез думаю о переезде в другой город. С концами.
Можно прямо сейчас пойти домой. Взять паспорт, вызвать такси и забронировать билет на первый попавшийся рейс. На моем банковском счету хватит сбережений, я откладывала деньги, которые мне дарили на китайский Новый год. Я могла бы найти работу на неполный день, устроиться репетитором или официанткой в китайский ресторан – слышала, в таких местах вечно не хватает сотрудников, которые знали бы два языка. Покрашусь в блондинку, намажусь автозагаром, вставлю цветные линзы, сменю имя. Создам совершенно новую личность. Никто из бывших одноклассников меня не найдет…
Пока я мысленно продумываю этот план, ноги сами тащат меня через школьный двор на урок английского.
Это происходит автоматически.
Слишком глубоко укоренилась привычка подчиняться правилам, приходить вовремя, не пропускать ни одного урока. Я как собака Павлова, только при звуке колокольчика не бросаюсь к миске, а ищу свою парту и достаю тетрадки.
Останавливаюсь у двери и чувствую, как мне становится плохо. Меня трясет, зубы так сильно стучат, что, кажется, вот-вот раскрошатся. В нос бьют запахи хлорки и ношеной обуви, гул голосов звенит в ушах. Мне кажется, что все вокруг визжат. Не разбираю отдельных слов среди шума, но знаю, что говорят они обо мне, и от этого начинает подташнивать.
Дрожащими пальцами хватаюсь за дверную ручку. Пытаюсь отдышаться и в итоге делаю такой глубокий вдох, что кружится голова.
Снова звенит звонок.
Просто зайди.
Зайди и покончи с этим!
Стоит мне зайти в класс, как все разговоры прекращаются. Всего на секунду, но не заметить это невозможно. Все от меня отворачиваются и начинают рассматривать классную доску, оконные рамы или старый плакат с надписью: Keep calm and Shakespeare on[4]. Бессмыслица какая-то. Раньше никогда не замечала, насколько это дурацкая фраза.
Сажусь на свое место в первом ряду, и по спине бегут мурашки: я чувствую, что все на меня смотрят. Каждый звук, каждый жест усиливается в тысячи раз: вот я открываю ноутбук; скрипит стул; шуршат рукава блейзера, когда я их подтягиваю.
Потом заходит мисс Джонсон и смотрит на меня так, что все внутри холодеет. Ее губы поджаты, тонкие брови почти сошлись на переносице. Она преподает у нас шесть лет, три года была в декрете; сколько я ее знаю, никогда не видела, чтобы она так сердилась. Тут наши взгляды встречаются, но она смотрит на меня не как обычно – «вот моя любимая ученица, всегда первая во всем», – а совсем иначе – «вот та дрянь, что испортила мне день». Моя растерянность сменяется чистейшим тошнотворным страхом.
Проклятые черновики.
Я зациклилась на том, что писала Джулиусу, и забыла, что у этих писем были и другие адресаты. Моя учительница английского, например.
– Прежде чем мы окунемся в прекрасный мир литературы, хочу сделать объявление, – говорит она и не ставит портфель на стол, а шмякает им со всей силы. – Если кто-то из вас недоволен выставленной оценкой, можете обсудить это со мной цивилизованно.
При этом она бросает на меня резкий взгляд, и больше всего мне хочется, чтобы бездна разверзлась под ногами и поглотила меня целиком.
– Также учтите, что мой стаж как преподавателя намного больше вашего как учеников, – продолжает мисс Джонсон. – И хотя оценки по английскому выставляются более субъективно, чем по другим предметам, у нас тоже есть строгие критерии. Конечная оценка не случайна; если вам кажется, что вы заслуживаете более высокий балл, докажите. Я ясно выразилась?
Все медленно кивают. Слышу, как кто-то шепчет за спиной:
– Кто ее так разозлил?
– Думаю, тот же, кто разозлил остальных, – шепчут в ответ.
Над классом повисает тишина, и мой мозг автоматически додумывает, как все тычут в меня пальцем. Щеки и уши краснеют; кажется, к ним прилила вся кровь.
Прижимаю ладони к горящим щекам, уменьшаю яркость экрана и нажимаю на папку «Отправленные». Заставляю себя прочесть всю переписку с мисс Джонсон, начиная с первого письма. Я помню, что целый час сочиняла его и подбирала синонимы, чтобы тон письма казался как можно дружелюбнее, а потом еще вычитывала до тех пор, пока глаза не заслезились.
Уважаемая мисс Джонсон!
Надеюсь, у вас все в порядке. Мне просто любопытно, когда вы выставите оценки за анализ текста? Помню, вы говорили, что проверите работы к четвергу, но это было неделю назад, а я так и не получила оценку. Понимаю, что вы очень заняты, и не хочу вас торопить, но вдруг я пропустила?
Спасибо за уделенное время и извините за неудобства.
Помню, как, замерев, ждала ответа. Он пришел через два дня.
твой балл 89,5%
Отправлено с iPhone
Читаю и чувствую, как прошлое настигает меня, как открываются старые раны. Снова ощущаю едкое раздражение, как в тот день. По моим меркам эта оценка была ужасной, едва выше среднего. Хуже того, я знала, что Джулиус получил девяносто пять баллов, потому что его учитель английского выставлял оценки менее строго, а разница между восьмьюдесятью девятью с половиной и девяносто пятью казалась мне колоссальной. Непростительной. Невыносимой. Ему, по сути, поставили пятерку, а мне – четверку. Поэтому я решила выторговать себе более высокий балл.
Уважаемая мисс Джонсон!
Спасибо, что сообщили оценку. Я очень благодарна. Скажите, а нельзя ли округлить мой балл до 90, ведь мне не хватает всего 0,5%? Я также могу написать дополнительную работу на оценку. Пожалуйста, сообщите, возможно ли это, ведь эта оценка и ваш предмет очень много значат для меня. Я готова на все, лишь бы изменить оценку.
Ответ был коротким:
Нет. Все оценки окончательные.
Конечно, надо было на этом и остановиться. Не продолжать этот разговор. В принципе, я так и сделала: излила все свое негодование в черновике письма поздно ночью и забыла об этой несчастной оценке.
И не вспоминала о ней до сих пор.
Открываю последнее письмо в цепочке, морщусь, а лицо горит пуще прежнего.
Мисс Джонсон!
Я решила перечитать свой анализ текста и должна сказать, что не согласна с выставленной оценкой. Допустим, на 100% я не написала, но 90% точно заслужила! Вам ничего не стоит округлить балл, но сколько потеряю я, если все останется как есть! Каких-то жалких 0,5 процента! Половинка несчастная! Насколько надо быть упертой, чтобы не согласиться пожертвовать ученику эти проклятые полбалла? Даже в математике принято округлять до целой, ну? Как вы, наверное, знаете, я подала заявку на поступление в Беркли, куда мечтала попасть с раннего детства. Поэтому оценки очень важны, а оценка за анализ текста может повлиять на средний балл, и тогда меня не примут в Беркли!
Это не первый раз, когда у меня возникают вопросики к вашей системе оценивания. На уроке вы показывали образец анализа, и он вообще недотягивает до моего сочинения. Например, когда автор этого образца цитирует текст, он прямо так и пишет: «Это цитата из текста». Кроме того, каждое второе предложение в нем начинается со слов «что примечательно», хотя в самом предложении не сказано ничего примечательного…
Две недели назад – через несколько месяцев после истории с оценкой и этим черновиком – я узнала, что мисс Джонсон сама пишет образцы, которые раздает нам на уроках.
«Нет, бездны будет мало, – мрачно думаю я, захлопываю ноутбук и смотрю в потолок. – Пусть лучше здание школы обрушится мне прямо на голову».
Увы, в течение последующих трех часов здание не рушится, рушится только моя жизнь.
Куда бы я ни пошла, за спиной шушукаются. Все так реагируют, будто я голыми руками убила кого-то у них на глазах. Впрочем, случившееся, наверное, можно сравнить с убийством: образцовой ученицы Сэйди, идеальной старосты больше не существует. Она мертва.
– Все не так плохо, – успокаивает меня Эбигейл.
Мы вместе идем по коридорам. Через пять минут у нас математика, но меня впервые не волнует предстоящий тест. Какая-то девчонка толкает подругу локтем и кивает, когда мы проходим мимо. Обе начинают истерически хихикать.
Неприятная тяжесть в животе усиливается.
– Что смешного? – кричит им вслед Эбигейл. Кто-кто, а она никогда не боялась конфликтов. – Твоя новая челка?
– А мне понравилась ее челка, – шепчу я, прикрыв рот рукой.
– Да, на самом деле ей идет, – тихо соглашается Эбигейл. – Слушай, понимаю, ситуация так себе, но я успела прочитать письма, которые ты разослала…
– Тебе и всей школе, – бормочу я и закрываю лицо руками.
Группа девчонок вышла из туалета; все остановились и смотрят на меня. Слышу обрывки их разговора.
– …это она…
– …слышала, Рози ей такого утром наговорила…
– Да, ее можно понять. Видели, что она написала?
– Ладно Рози – сколько Джулиусу Гуну досталось! На его месте я была бы в бешенстве! Она так разошлась…
Эбигейл продолжает громче, видимо пытаясь заглушить их голоса:
– Разумеется, местами ты была резковата… И еще нам бы поговорить о Джулиусе и этой твоей ненависти…
Я зажмуриваюсь от ужаса.
– Прошу, Эбигейл, нет, умоляю – ни слова о Джулиусе. – Никогда больше не хочу слышать его имя, видеть его и вообще вспоминать о его существовании. Не хочу вспоминать его дыхание на своей коже, бешеный блеск его глаз и голос, сочащийся злобой!
– Ладно, но я хочу сказать, что ты не сделала ничего противозаконного! Ты просто высказала все, что у тебя на уме. На твоем месте, дорогая, я бы просто призналась – да, все так и есть. Я на самом деле так считаю. Пусть начнут тебя немножко бояться. Поймут, что у тебя тоже есть мысли и чувства.
– Не понимаю, как это произошло, – говорю я и ускоряю шаг. Если замедлюсь и начну слишком много думать, у меня будет нервный срыв. – Я бы никогда не отправила эти черновики! Наверное, какой-то вирус. Ох, знала же, что не надо скачивать шаблоны сочинений с того подозрительного сайта… Но их только там можно было скачать!
Эбигейл закусывает губу.
– Знаешь, я… – Она вдруг замолкает, не договаривая, что собиралась, и резко останавливается в конце коридора.
Через секунду я понимаю почему.
Рядом со сверкающим шкафчиком с наградами, где стоят многочисленные кубки и висят медали за всевозможные достижения – от гребли до шахмат и соревнований по дебатам между школами из разных штатов, – висит фотография в рамке. Наша с Джулиусом фотография. Вскоре после того, как нас выбрали старостами, для нас устроили профессиональную фотосессию. Мы в школьной форме, Джулиус в галстуке, мои черные волосы стянуты в тугой пучок, значки старост на кармашках блейзеров. Он стоит, небрежно скрестив руки на груди и излучая чувство собственного превосходства, которое просачивается даже сквозь стекло фоторамки. Я улыбаюсь шире Джулиуса, вспышка подчеркивает веснушки на моих круглых щеках, мои густые ресницы подкручены и выглядят длиннее.
Фотограф попросил нас встать поближе, даже прикоснуться друг к другу, но ни я, ни Джулиус этого не захотели, так что нас разделяет промежуток сантиметра в три.
В этом промежутке кто-то провел ломаную красную линию. Прямо посередине фотографии.
Кроме того, мне пририсовали копье, а Джулиусу – меч. Теперь мы не выглядим как старосты, мы словно собираемся сразиться друг с другом. А наш совместный портрет напоминает постер к низкобюджетному фильму про супергероев.
– О боже, – вырывается у меня.
Эбигейл поджимает губы.
– Без паники.
Но я ударяюсь в панику.
– Это ужасно, – бормочу я себе под нос, прижав обе руки к стеклу, словно пытаюсь проникнуть сквозь него и оттереть красный маркер. – Это выглядит ужасно! Наш портрет… совершенно испорчен!
– Я понимаю, о чем ты, но вообще-то с оружием вы оба выглядите секси…
– Эбигейл! – протестующе и расстроенно вскрикиваю я. Терпеть не могу, когда меня утешают; это я должна всех утешать. Мне ничего ни от кого не нужно.
– Ладно, ладно, поняла. – Она берет меня за руку и тихонько уводит прочь от шкафчика, продолжая говорить успокаивающим тоном школьного психолога. – Дорогая, послушай, это не конец света. Все так реагируют только по одной причине: они удивлены. Просто все считали, что вы с Джулиусом отлично ладите, вы же оба старосты. А теперь им подбросили скандал, и, естественно, они им упиваются. Но через пару дней все забудут, вот увидишь.
– Уверена?
Я оглядываюсь по сторонам. В море рюкзаков, папок и бело-голубых блейзеров замечаю множество любопытных взглядов, которые останавливаются сначала на мне, а потом на разрисованном вандалами фото. От унижения становится нечем дышать.
– Абсолютно уверена, – отвечает Эбигейл и часто моргает, как делает всегда, когда лжет.