Иногда тело дает сигналы раньше, чем приходит осознание.
По дороге в столовую по коже у меня бегут мурашки, ума не приложу почему. Вроде все как обычно: морозный воздух, ученики на улице выстроились в очередь за теплыми бубликами и горячим шоколадом, стоят, дуют на руки и крепче закутываются в бело-голубые шарфы.
И все же не могу отделаться от ощущения, что что-то не так. Что-то изменилось.
– Чувствуешь? – спрашиваю я Эбигейл.
Мы встаем в конец очереди. Солнце уже высоко, широкие полосы золотистого света заливают двор.
– Что?
– Не знаю, – бормочу я и оглядываюсь. Замечаю девочку на год младше. Та на миг задерживает взгляд на моем лице, будто хочет в чем-то убедиться, поворачивает голову и шепчет что-то своей подруге, прикрыв ладонью рот. «Ты тут ни при чем, – говорю я себе. – Они не о тебе говорят, с чего бы им?» Но в груди появляется тревожное предчувствие. – Мне почему-то кажется, что все на нас пялятся.
– Может, потому, что мы красивые? – Эбигейл перебрасывает через плечо свои блестящие волосы. – Я бы тоже на нас пялилась.
– Твоя уверенность в себе достойна восхищения, – говорю я, – но думаю, дело в другом.
Мы шагаем дальше, и все повторяется. Еще одна девчонка ловит мой взгляд и многозначительно отворачивается.
– Вообще-то, ты – староста школы, – напоминает Эбигейл. – Естественно, на тебя все смотрят. Ты разве не привыкла?
Это правда. На меня смотрят. Я потому и хотела в старосты, потому выступала с речами на собраниях, рассылала напоминания о благотворительных сборах и проводила опросы среди учеников, которые директор все равно не читает, только притворяется. Я знала, что звание старосты будет хорошо смотреться в анкете для поступления в Беркли, а кроме того, узнав, что Джулиус баллотируется, поняла, что должна сделать то же самое, потому что все, что делает Джулиус, делаю и я. Однако сейчас окружающие не просто смотрят. Боковым зрением замечаю, как те, с кем я даже никогда не разговаривала, показывают на меня пальцем.
– Ладно, – говорю я и чувствую, как мне становится совсем не по себе. – Может, у меня паранойя, но мне правда кажется…
– Какого черта?
Разворачиваюсь и вижу Рози, которая быстро идет к нам. Нет, не к нам – ко мне. Глаза прищурены, сжимает телефон в руке. Роста в ней всего полтора метра, она такая маленькая, что одноклассники любят иногда поднимать ее ради прикола, но сейчас, грозно встав передо мной, она не выглядит ни маленькой, ни хрупкой.
В моей голове пусто, если не считать единственной мысли «что происходит?»
– Ничего не хочешь сказать? – произносит она резким, обвиняющим тоном. – У тебя ко мне какие-то претензии, Сэйди?
– Что? – Я растерянно таращусь на нее. В голове лихорадочно крутятся мысли: пытаюсь придумать хотя бы одну причину, почему Рози, еще два урока назад назвавшая меня святой, ведет себя так, будто я сбила на велосипеде ее собаку. Может, дело в конспектах? Надо было прислать их раньше? Но это же глупость. Ее губы дрожат, она стиснула челюсть, все ее мышцы напряжены. – Я не… нет, конечно. У меня нет к тебе претензий.
– Я-то думала, ты хорошая. – Она говорит все громче, ярость искажает черты. – Даже если ты обиделась, надо было сказать мне об этом наедине, а не объявлять во всеуслышание!
Во дворе все затихли и смотрят на нас.
– Не понимаю, что происходит, – умоляюще произношу я. Желудок сводит. Терпеть не могу, когда люди злятся на меня. Просто ненавижу! Не выношу. – Клянусь, это какое-то недоразумение…
– Ну да, конечно.
– Я не…
– Ты серьезно собираешься утверждать, что это не твоих рук дело?
– Эй. – Эбигейл выступает вперед, поднимает руку и загораживает меня от Рози.
Несмотря на это, я дрожу, зубы стучат так сильно, что в голове вибрирует. Хочется сжаться в клубок и провалиться сквозь землю. «Не злись, – хочу сказать я, хотя звучит это, конечно, так себе. – Я не понимаю, что происходит, только, пожалуйста, не злись». Да, передо мной стоит Рози, но в мыслях я вижу кого-то другого. Слышу шаги, удаляющиеся прочь из гостиной, звук захлопнувшейся двери, похожий на громовой раскат, рокот двигателя и ужасную сокрушительную тишину. Вот что бывает, когда люди злятся. Они уходят навсегда, забывают о тебе и никогда не возвращаются.
– Так это ты написала или нет? – спрашивает Рози и показывает мне экран своего телефона.
С трудом сосредоточившись, читаю письмо на экране, и земля уходит из-под ног.
Слышу свое прерывистое дыхание. В ушах пульсирует кровь.
Каждое слово в этом письме мне знакомо, ведь это я его написала я. Я даже помню, где я тогда находилась: сидела в своей комнате, прижавшись спиной к стене, и закипала от ярости. Рози тогда разослала всем приглашение на вечеринку в честь своей победы на научной конференции. «Кто бы мог подумать, что я такая умная!» – пошутила она. А я не успела опомниться, как пальцы сами начали печатать черновик ответного письма. Того самого, что я видела сейчас на экране.
Если уж крадешь чужой проект и забираешь себе всю славу, по крайней мере имей совесть не притворяться, будто имеешь к этому какое-то отношение! С каких это пор тебе интересна наука? С каких пор тебе вообще интересны школьные предметы? На уроках ты переписываешься с подружками, покупаешь шмотки в интернете и смотришь видео со смешными котами, а когда приходит время сдавать задание, просто берешь и крадешь мои работы! Раз я промолчала, это вовсе не значит, что я не заметила…
– Ну? – спрашивает Рози.
– Ты не должна была это увидеть, – шепчу я и чувствую, как слабеют руки. Все тело немеет. Откуда здесь это письмо? Это невозможно. Невозможно! Это же черновик, он хранится в папке черновиков и предназначен только для моих глаз! Но правда смотрит на меня с экрана. Каким-то образом черновики оказались отправлены, и Рози не единственная, кто получил письмо. Я вижу пометку «отправить ВСЕМ» – то есть всей нашей параллели. Все увидели это письмо!
И тут я вдруг понимаю, что могло произойти кое-что более чудовищное…
Это так ужасно, что сердце на мгновение прекращает биться. Кровь стынет в жилах.
О боже…
Толпа расступается. Появляется тот, кого мне сейчас совсем не хочется видеть. Ему даже не приходится проталкиваться сквозь толпу; он просто шагает, высоко подняв голову, и все расходятся перед ним, освобождая место.
Джулиус проходит мимо Рози и Эбигейл с таким видом, будто их не существует, и останавливается передо мной. Глаза полыхают черным, но остальное лицо – чистый лед. В один миг мои худшие опасения подтверждаются.
– Сэйди, – произносит он скрежещущим тоном, совсем не похожим на его обычное вкрадчивое мурлыканье. Он выплевывает мое имя, как яд, будто произнести его стоит больших усилий. – Пойдем.
И он уходит, даже не обернувшись проверить, иду ли я за ним.
А я иду.
Мне этого совсем не хочется, но выбор невелик: или идти, или стоять и слушать, как Рози кричит на меня у всех на глазах.
Наконец в школьном саду Джулиус останавливается. Мои щеки к тому времени совсем замерзли. Мы отошли довольно далеко от столовой и баскетбольной площадки. Вокруг никого. Сквозь панику замечаю, как тут красиво: забор увит плющом, цветут зимние розы. Даже маленький прудик блестит среди зелени. Когда разбили этот сад, тут была утка, но потом на территорию прокралась лисица и убила ее. Все так расстроились, что организовали утке похороны. На них явились все без исключения; мальчик из моей параллели плакал, пока утку хоронили в траве.
Кажется, сейчас я как раз стою на ее могиле.
– К твоему сведению, – тихо и грозно произносит Джулиус, – меня назвали не в честь древнеримского диктатора.
Я так растеряна и так потрясена, что могу сказать лишь одно:
– Неужели?
– Да.
– А в честь кого тогда?
– В честь типографии, – говорит он и замолкает, будто сожалеет, что сообщил об этом. – Но речь не об этом.
Тут я понимаю, что он имел в виду. Древнеримский диктатор. Мои черновики! В одном из многочисленных писем, которые я ему писала и так и не отправила, я смеялась над его именем. «Твои родители должны гордиться: ты такой же, как твой тезка!»
– Нет, – шепчу я, и сердце уходит в пятки. – Нет, нет, нет, нет. Нет!
– Долго ты это планировала? – спрашивает он и медленно приближается, а голос становится настойчивее. Он наклоняется ко мне. Я делаю шаг назад и утыкаюсь в колючий куст терновника. Я бы с радостью забралась в этот куст, лишь бы спастись от этого кошмара. Не могу поверить, что это на самом деле происходит. – Сорок два письма, и все адресованы мне. Первое написано аж девять лет назад!
– Ты все их прочитал? – Мне вдруг хочется поменяться местами с мертвой уткой. – Я… но как? Когда?
– Ты меня спрашиваешь? – говорит он. – Ты же сама их отправила! Представь мое удивление, когда я открыл ноутбук перед уроком физики и увидел от тебя кучу писем! Если из-за оскорблений в свой адрес я прослушал что-то важное, виновата в этом только ты.
– Нет, – продолжаю твердить это слово, будто надеюсь, что у меня получится изменить реальность силой мысли. – Нет.
– Ты все это время их хранила? Ждала подходящего момента, чтобы нанести удар?
– Нет.
– Что «нет»? – В отличие от Рози, он ждет моего ответа.
– Я… я не нарочно их отправила, – признаюсь я и боюсь, что упаду в обморок, или меня стошнит, или и то и другое. – Я просто… я совсем запуталась… не знаю, как они у тебя оказались! Клянусь, поверь мне. Я не хотела их отправлять.
Его темные глаза скользят по моему лицу, и воздух в легких замирает. Он смотрит на меня так, будто видит насквозь: все ужасные неприглядные мысли, что когда-либо возникали в моей голове, все импульсы и фантазии, каждую ложь и обиду.
– Я тебе верю, – наконец произносит он ровным голосом.
От удивления теряю дар речи.
– Ты… правда?
– Я верю, что ты не хотела, чтобы эти письма прочли, – добавляет он и скрещивает руки на груди. На его лице застыло враждебное выражение. – Это же противоречит твоей репутации образцовой ученицы, да? Тебе бы духу не хватило, – с презрительной усмешкой добавляет он. – Ты слишком фальшивая.
К моим щекам будто приставили факел, все внутри горит.
– Ты считаешь меня лицемеркой?
– А ты так не считаешь? – Он склоняет голову набок. – Всем улыбаешься, подлизываешься к учителям и соглашаешься выполнить любую просьбу, будто ты ангел какой-то, а дома строчишь гневные черновики о том, как ненавидишь меня всем сердцем и хочешь удушить…
– Это просто вежливость, – возражаю я.
– Да, душить людей – очень вежливо. Это общепринятый жест любезности.
– Я не то хотела сказать…
Он холодно и резко смеется.
– Ты и так никогда не говоришь, что думаешь.
Чувствую, как к глазам подступают слезы. Начинаю яростно моргать, сжимаю кулаки и не обращаю внимания на комок в горле.
– Нельзя называть человека фальшивкой, потому что он соблюдает элементарную вежливость! – Будь сегодня обычный день, я бы этим ограничилась. Не стала бы конфликтовать и высказывать все, что у меня на уме. Но потом я понимаю – и это вгоняет меня в панику, – что Джулиус и так знает, что у меня на уме. Нет смысла притворяться, он уже видел меня с худшей стороны. Осознание приносит свободу. – Я знаю, что тебе нет дела ни до кого, кроме себя, и знаю, что тебе все сходит с рук, ведь ты – это ты. Но не все люди похожи на тебя!
Его лицо вспыхивает, и я запинаюсь.
Возможно, я зашла слишком далеко. Была слишком жестока. Как бы сильно я его ни ненавидела, эти черновики писала я, а значит, я виновата в случившемся.
– Мне очень жаль, – заставляю себя извиниться, и тон немного смягчается. – Я очень злилась, когда писала эти письма, и если ты обиделся…
Тут его лицо ожесточается, будто кто-то щелкнул выключателем. На губах играет презрительная усмешка, черные глаза блестят. Он выдыхает, и изо рта вылетает облачко пара.
– Обиделся? – насмешливо произносит он. – Сэйди, ты слишком высокого о себе мнения. Ты не можешь меня обидеть. Напротив… ты разве не помнишь, что написала?
В голове звучит сигнал тревоги.
Опасность.
Надо бежать.
Но я приросла к месту, и лишь сердце бешено бьется.
– Насколько я помню, ты посвятила целых два абзаца цвету моих глаз, – вкрадчиво произносит он, а я бледнею от ужаса. – Мол, они слишком темные, как у чудовища из сказок. Черные, как озеро, где можно утонуть в самый холодный день зимы. Ресницы у меня тоже слишком длинные, как у девчонки. По твоему собственному выражению, я «не заслужил такой красоты». Мой взгляд пронизывает насквозь и пробирает до костей; ты не можешь спокойно смотреть мне в глаза. – При этом он буравит меня взглядом, будто хочет проверить, правду ли я написала. – Ты даже упоминала, что из-за этого тебе трудно сосредоточиться на уроках.
Меня всегда бесила фотографическая память Джулиуса, но никогда еще это не злило меня так сильно, как сейчас.
– Хватит, – бормочу я.
Но он, естественно, меня не слушает. Он, кажется, только начал.
– А эта тирада про мои руки? Целых триста слов. – Он вытягивает перед собой свои длинные пальцы и внимательно их изучает. – Я и не догадывался, что кто-то может настолько пристально следить за тем, как я держу ручку или смычок. Или за тем, как я выгляжу, когда отвечаю у доски.
Я открываю рот, чтобы оправдаться, но ни одно мало-мальски достойное оправдание не лезет в голову. Он прав: все ужасно. Все точно так, как он говорит.
– Знаешь, что я думаю? – спрашивает он и наклоняется так близко, что его губы чуть не касаются моего уха, а жестокое лицо расплывается перед глазами. Я перестаю дышать. Мурашки бегут по коже. – Мне кажется, ты на мне помешалась, Сэйди Вэнь.
Меня бросает в жар. Хочу отпихнуть его, но только ударяюсь ладонями о жесткие подтянутые мышцы и плоскую грудь. Он смеется надо мной, а мне хочется его прикончить. Каждой клеточкой тела желаю ему смерти! Мне много раз хотелось его убить, но никогда – настолько. Я так сильно его ненавижу, что хочется рыдать.
– Уходи, – требую я.
– Не надо смущаться…
Я почти никогда не повышаю голос, но тут не выдерживаю.
– Господи, да уйди ты уже! Оставь меня в покое! Меня от тебя тошнит. – Мой голос звучит намного громче, чем хотелось бы. Слова царапают горло, нарушают покой сада и разносятся под кронами деревьев.
Наконец он поворачивается с непроницаемым выражением лица:
– Не волнуйся, я все равно собирался уходить.
Конечно, обставил все так, будто это его желание, а не я попросила. Не доставит мне даже эту маленькую радость.
Я не смотрю ему вслед. Вместо этого нащупываю в кармане рубашки телефон и загружаю почту. «Может, все не так ужасно? – пытаюсь убедить себя, хоть это и кажется бредом. – Может, пожар еще можно потушить, хотя дом уже пылает прямо перед глазами? Может, я зря волнуюсь? Может, все еще можно исправить?»
Но стоит открыть первое письмо Джулиусу – то самое, написанное девять лет назад, – и прочесть несколько предложений, как я каменею.
Ты лжец, Джулиус Гун!
Когда учитель китайского спросил, знает ли кто эдиому «вода и огонь нисавместимы», я ответила одно времено с тобой!!!! Как ты посмел сказать учителю, что ты первый ответил правильно????!! Как посмел забрать мою наклейку с золотой звездочкой??? Кто дал тебе право??? Ты не заслуживаешь звездочки!!! Ты очень плохой человек, Джулиус, и плевать што другие считают тебя хорошим! Ты еще пожалеешь, ты у меня поплачишь, смотри!
В отчаянии открываю другое письмо. Ответ на предложение Джулиуса продать свои конспекты за неприлично большую сумму, разосланное всей параллели всего через день после того, как я выставила на продажу свои конспекты. Тут уже меньше орфографических ошибок. Но содержание… содержание, пожалуй, даже хуже.
Иногда я мечтаю тебя придушить. Я душила бы тебя не спеша. Подкралась бы незаметно, в момент, когда бы ты меньше всего этого ожидал. Представляю, как обхватываю ладонями твою длинную бледную шею… В твоих глазах расцветает страх… Кожа окрашивается в красный цвет, дыхание учащается, ты борешься… Хочу смотреть, как ты мучаешься, хочу видеть это своими глазами! Хочу, чтобы ты умолял о пощаде и признал, что был не прав, что я победила! Может, ты даже встанешь передо мной на колени и начнешь молить о милосердии… Я, конечно, тебя не прощу, но хотя бы посмеюсь.
Приходится призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не швырнуть этот чертов телефон в пруд.
Я зажмуриваюсь, и звездочки вспыхивают перед глазами. Я всегда считала себя умным человеком. Гордилась, что все на свете знаю, вижу, когда график составлен неправильно, замечаю ошибки в ответах и понимаю, какую тему для сочинения лучше выбрать.
Но сейчас даже дурак бы догадался, что я вляпалась.