Не спалось в безлунную тёмную ночь боярину Климе. Как уж, вертелся он с боку на бок под тёплым беличьим одеялом. То прошибал пот, становилось нестерпимо жарко, то предательской змейкой пронизывал всё тело холод. И мысли лезли на ум какие-то дикие, леденящие душу. Забылся, наконец, боярин беспокойным сном, но вдруг выплыло перед его глазами как наяву окровавленное страшное лицо князя Василька. Пустые глазницы, превратившиеся в гнойные язвы, запёкшаяся кровь под бровями, шрам через щеку – Клима отчаянно закричал и… проснулся, переводя дыхание. Кружка холодного кваса понемногу привела его в чувство. Отдышавшись, боярин снова лёг. Но нет, никак не шёл к нему сон, душу наполняли, вспыхивая багряными сполохами, воспоминания. Позабытые за чередой лет события мчались перед ним стремительным потоком, так ясно, будто были вчера.
…Совсем молодым привела судьба Климу во Владимир-Волынский. В ту пору сидел там на княжении Давид Игоревич, двоюродный брат отца Мстислава, князя Владимира Мономаха. Оборотист и пронырлив был Клима, быстро сумел он войти ко князю в доверие. Во многом помог ему Туряк – один из ближних к Давиду волынских бояр. Был Туряк правою рукою князя, ходила о нём в народе недобрая лихая молва – из-за лесных угодий за речкой Турьей погубил он своего соседа, старого боярина.
Сперва Клима сторонился Туряка, но, видя, как тот тянется к нему, отбросил скрытность и недоверие. Вместе скупали они через подставных людишек поступающую из Галича соль и продавали её затем втридорога. В великом числе текли им в руки резаны и ногаты[51], сребреники и златники[52]. И всё бы хорошо, ежели бы не бесконечные которы и свары на Волыни. То напакостят угры, то ляхи пожгут сёла и городки, то налетят свирепые половецкие орды. Да и сами князья готовы были перегрызть друг дружке глотку.
В лето 1097 от Рождества Христова вместе с князем Давидом Туряк и Клима поехали в Любеч на княжеский снем[53]. Там после долгих споров князья целовали крест, клялись в мире и говорили: «Каждый отныне да держе вотчину свою». Это означало, что Владимир-Волынский оставался за Давидом Игоревичем, а Перемышль, Теребовля и Галич – за Ростиславичами, братьями Васильком и Володарем.
Довольные возвращались князья в свои терема. Со спокойной душой ехал из Любеча и Клима: раз не будет новых ратей, вырастут его и без того немалые прибытки.
Неприметный во время снема ромейский патриций как-то тихонько протиснулся в свиту князя Давида. А может, и не ромей то был вовсе, а переодетый в греческие одежды какой боярский слуга.
– Разговор есть, боярин, – чуть слышно шепнул он на ухо Климе.
Они уединились на задворках постоялого двора, где князь и дружина остановились по пути.
– Второй год я в вашей земле, – говорил патриций, кутаясь в длинную хламиду[54]. – И вижу везде обман и предательство. Не хватает вам, русам, твёрдости духа. Вот как у нас – изменникам выжигают глаза. На площади, прилюдно, чтобы другим было неповадно. Пусть ваши князья берут пример с наших базилевсов[55], или хотя бы с Коломана, короля угров. Он велел ослепить родного брата, зато в державе его мир и покой.
Слушая вкрадчивую неторопливую речь ромея, Клима не на шутку встревожился и насторожился. Он знал: ни единого слова не скажет зря лукавый патриций.
– Отныне мир будет и на Руси. Роту[56] дали князи, крест святой целовали, – супясь, неуверенно возразил он.
Ромей громко, от души рассмеялся.
– И ты веришь клятвам? Веришь крестному целованию? Не ожидал от тебя такой слепоты, боярин.
– Что же, думаешь, порушат роту?
– Уже порушили, боярин. Знаю я: сговорились заранее князь Владимир и князь Василько. Хотят выгнать князя Святополка из Киева, а твоего князя Давида с Волыни.
– Откуда услыхал такое?! Ложь се! – воскликнул поражённый Клима.
– Хочешь – верь, хочешь – не верь, – с равнодушным видом пожал плечами патриций. – Моё дело – предупредить. Не внемлешь – вспомнишь меня после, когда Василько на твою соль длань наложит.
На том разговор и кончился. Ромей встал и быстро исчез, а Клима с той поры лишился всякого покоя. Как только выпал случай, рассказал он о слышанном Туряку, Туряк ещё с двумя боярами тотчас помчался упредить князя Давида, и пошло-поехало, быстро взросло посеянное хитрым ромеем ядовитое злое семя.
Клима вздохнул и попытался отогнать тяжёлые воспоминания, но они упрямо ползли в голову.
…Князь Давид сговорился со Святополком, они захватили обманом Василька, заключили его в оковы, а после великий князь, посовещавшись с дружиной и боярами, отдал пленника в руки Давида.
Об остальном Клима знал понаслышке. В Белгороде подручные Давида, конюхи Дмитр и Сновид, набросились в горнице на Василька, прижали его печной доской к полу, а торчин[57] Беренди острым ножом вырезал ему оба глаза. Первый удар Беренди пришёлся по щеке, и с той поры зияет на обезображенном лице Василька глубокий шрам.
Многострадального слепца Клима увидел уже во Владимире. На всю жизнь запомнилось боярину страшное изуродованное лицо несчастного князя, ставшего жертвой клеветы и обмана.
Частенько после этого мучили по ночам Климу кошмары. Когда же бежал он в Новгород, обустроился, обжился здесь, то испытал немалое облегчение. Вроде стало забываться прежнее, спокойно, тихо жилось ему на новом месте. Но вот явился, словно из преисподней, проклятый Туряк и разбередил ему душу. Что теперь делать? Как быть?
Утром невыспавшийся, с красными от бессонницы веками, Клима приказал привести к себе пойманных в прошлую седьмицу[58] на Торгу двоих беглых холопов.
– Ступайте на торжище, кричите супротив Мстислава, за Святополка! И на Софийскую сторону тож! Драки чините! Коли содеете, как говорю, свободу получите! Коли нет – ни пенязя за головы ваши не дам! Аще споймают, реките – боярина Гюряты вы люди! Пущай на него думают. Уразумели?! А я уж вас вытащу как ни то. Мне князь не откажет!
Холопы молча переглянулись и поклонились Климе до земли.