– Меня так и подмывает подчиниться воле отца и пойти на экскурсию по галерее, – призналась Хэтти Катрионе несколько дней спустя, сидя в своей гостиной в Рэндольфе.
Подруга одарила ее косым взглядом поверх золотого ободка чашки.
– Тебя привлекает коллекция картин или ее одиозный владелец?
– Очень смешно, – пробормотала Хэтти. – Тебя шокирует, если я скажу, что мне хочется поддержать его благотворительное начинание для живописцев?
– Чье начинание?
– Мистера Блэкстоуна.
Катриона поставила чашку с блюдечком на столик.
– Разумно ли это?
Хэтти со вздохом поднялась с диванчика и взяла с блюда эклер.
– Пожалуй, нет, – признала она. – Честно говоря, когда у меня просят картину или покровительства, я не могу избавиться от ощущения, что обязана этим положению отца.
– Почему? – озадаченно поинтересовалась Катриона. – Твои работы вполне хороши и сами по себе.
– Помнишь грандиозную выставку цветов и птиц при поддержке Королевского садоводческого общества?
– Нет, не помню.
– Так вот, лишь на моей картине не было ни одной птицы!
– Вот как.
– Приглашение Блэкстоуна вряд ли вызвано желанием заручиться расположением моего отца, поскольку именно отец долго пытался завязать с ним деловые отношения.
– Вопрос в том, что им движет, – пробормотала Катриона.
Хороший вопрос. Хэтти сомневалась, что Блэкстоуна впечатлил ее талант, ведь единственной картиной, которую он видел, была «Тыква»… Но ей очень хотелось думать, что ее выбрали ради нее самой. Жаль, что их слаженный квартет распался, ведь тогда Хэтти могла бы услышать и другие мнения, кроме безжалостно здравых умозаключений Катрионы. На прошлой неделе Аннабель с герцогом уехали в свой замок в Бретани, а любимое место Люси на желтом диванчике тоже пустовало, потому что она отбыла в Италию. Сегодня самой Хэтти предстояло вернуться в Лондон: семестр закончился, да и лишняя неделя, которую родители позволили ей провести в Оксфорде, тоже.
Она вяло отщипнула кусочек пирожного.
– Мне хочется пойти на экскурсию и принять участие в затее мистера Блэкстоуна, потому что через пару недель я буду умирать от скуки. Лето в Лондоне мне не нравится, и я уже скучаю по тебе!
Брови Катрионы удивленно поднялись.
– Ты остаешься в Лондоне?!
Сама Катриона собиралась уехать в продуваемую всеми ветрами долину в Эпплкорте, как и все, спасаясь от летней лондонской жары.
– Из-за кризиса в Испании отцу нужно быть поближе к Франкфурту и Парижу, – пояснила Хэтти. – Мама остается, чтобы сэр Брэдли мог должным образом поухаживать за Миной.
Хэтти предстояло провести в городе под неусыпным оком матери много однообразных недель – душных и коварных, словно тропинка среди болот. Тем временем Мина будет развлекаться со своим рыцарем…
Помогать Люси с суфражистскими делами не получится, поскольку родители ничего не знают о политической деятельности дочери. Придется занимать себя иными способами: рисовать наброски кистей рук и стоп, грезить о вызывающих бальных платьях, которые ей ни за что не позволят надеть, и сопровождать мать на респектабельные чаепития.
– Будем надеяться, что предложение сэра Брэдли не за горами, – сказала Хэтти. – Тогда моя мать с головой уйдет в планирование свадьбы.
По спине Катрионы пробежала дрожь.
– Не боишься, что после этого она озаботится и твоим замужеством? Ты ведь все-таки старше, чем Мина.
– Ничуть не боюсь, – ответила Хэтти. – Кстати, мне и самой пора получить предложение руки и сердца, иначе Мина при любой возможности будет бесстыдно кичиться своим новым статусом.
На самом деле это заботило Хэтти куда сильнее, чем она желала признать.
– Ты уверена, что хочешь замуж? – скептично поинтересовалась Катриона.
– Ни для кого не секрет, что я с нетерпением жду своего белого рыцаря.
– Да, но я не знала, что ты так спешишь его отыскать, – заметила Катриона. – К тому же недавно у тебя была пара рискованных приключений. Если они откроются, твои акции на рынке невест упадут до критической отметки.
При таком раскладе ее поведение действительно выглядело странным. Хэтти смущенно поерзала.
– Я вовсе не хотела себе навредить, – призналась она. – На прошлой неделе я даже нашла подходящего кандидата.
– И кто же он?
– Лорд Скеффингтон.
Брови Катрионы полезли на лоб.
– Лорд Клотверси Скеффингтон?!
– Да. У него есть титул, он молод, кроток, красив и к тому же художник, – перечислила Хэтти. – И вдобавок разделяет мою любовь к живописи.
Катриона медленно покачала головой, не веря своим ушам.
– Он получит права на твои картины. Он запретит тебе рисовать. Его зовут Клотверси!
– Аннабель замужем и при этом учится в Оксфорде.
– Аннабель согласилась на брак лишь после того, как герцог публично объявил о своей поддержке избирательного права для женщин, – указала Катриона. – Ты знаешь позицию Скеффингтона?
– Он пэр, – вздохнула Хэтти, отводя взгляд, – значит, тори.
Катриона замерла, как всегда выражая несогласие языком тела. К досаде Хэтти, это действовало куда эффективнее, чем целая лекция. В любом случае все было ясно без слов: Хэтти и во сне могла бы прочесть литанию по вопросам брака. Замужество – вещь рискованная. Принцип покровительства – основополагающий принцип английского общего права – требовал от жены полной зависимости от мужа. На бумаге она переставала существовать как личность. Кроме нескольких строго определенных исключений, она лишалась права собственности и в результате навсегда утрачивала право голосовать, тесно связанное с размером благосостояния, если только не удастся внести соответствующие поправки в закон о собственности замужних женщин. Суфражистки боролись с ним давно и отчаянно, а теперь Хэтти замахнулась на измену.
Девушка доела эклер и запила остывшим чаем. Нелегко живется тем, чей ближний круг общения состоит из одних лишь суфражисток и ученых отшельников. Иногда ей не хватало наперсницы, которая искренне разделяла бы ее страсть к тканям, к моде и к искусству и могла бы поболтать о завидных холостяках. Раньше такие приятельницы у Хэтти были, но они давно замужем и живут в Лондоне и Европе, к тому же считают ее немного странной.
Хэтти бросила взгляд на погруженную в раздумья подругу, которая сидела, укутавшись в шаль, невзирая на летнюю погоду.
– Я не рассказывала тебе, что одно из моих первых сознательных воспоминаний – кузина, произносящая свадебную клятву в соборе Святого Павла?
Катриона покачала головой.
– Уже не помню, что это за кузина, зато прекрасно помню ее платье. – Хэтти закрыла глаза. – Усыпанное бриллиантами облако белых кружев, шелка и тафты. Нечеловечески красиво: платье, хорал, высокие ребристые своды старинного собора. Моя мать с тетушками не могли сдержать победного ликования, потому что невеста отхватила великолепную партию. Мне было лет шесть, но я помню, как упивалась женскими эмоциями. Такое чувство, словно их мышцы долгие годы находились в страшном напряжении и наконец расслабились. Вот оно, истинное начало жизни моей кузины, ведь все, что ему предшествовало, лишь усердная, полная надежд подготовка. О, не смотри на меня с такой тревогой – я была совсем ребенком! Теперь я хожу на собрания суфражисток, как и ты, и знаю гораздо больше. Я читаю те же письма от обиженных, несчастных жен. Мне ясно, что за проклятие несет нам принцип покровительства.
Катриона успокаивающе подняла руку.
– Просто я вдруг осознала, что мои понятия о замужестве формировались более двенадцати лет и опровергать их с помощью фактических доказательств совершенно неэффективно. Хуже того, усвоенное в раннем возрасте воспринимается как инстинктивное – столь же естественное, как процесс дыхания, и важно не то, хорошее оно или плохое, а то, что ты к нему привык… Большинство лидеров нашего движения состоят в браке, – не сдавалась Хэтти, – и мне нравится идея стать женой, заниматься всякими женскими делами – ну, вышивать мужу носки и подтяжки. Я хочу провести жизнь с лучшим другом. Мне сложно объяснить свои чувства… Прошу, не считай меня дурочкой!
Катриона опешила.
– Я вовсе не считаю тебя дурочкой! Понимаешь, муж может запретить мне заниматься наукой – подразумевается, что жена обязана обслуживать его так, как он пожелает.
– А еще подразумевается, что он должен защищать жену ценой своей жизни, – напомнила Хэтти, легкомысленно махнув рукой. – Хорошо хоть, что от нас не ждут того же самого.
– Смерть – всего лишь миг, – тихо сказала Катриона. – Тебе ведь придется прожить с ним всю жизнь.
– Тьфу ты, пропасть! – воскликнула Хэтти. – Я-то думала, немного глупости разрядит обстановку.
– Ах да, конечно.
Щеки Катрионы вспыхнули – иногда она не улавливала сарказма. Вероятно, поэтому и ее слова редко несли подтекст. «Тут мы сильно отличаемся, – подумала Хэтти. – Я выпаливаю, что в голову взбредет, и часто вовсе не имею этого в виду». Для нее средство для выражения правды – живопись, а слова вызваны желанием понравиться собеседнику, желанием выглядеть обычной или глупенькой, что для девушки часто то же самое. От этого недуга страдают большинство женщин Британии, вынужденных думать одно, говорить другое, соглашаться с тем, что не нравится, смеяться над тупыми шутками – таковы большинство, только не Катриона. Когда Катриона хочет скрыть свои чувства, она просто умолкает. Вполне разумно, кстати, но если все страдают от одного недуга, то здоровый человек кажется ненормальным.
Хэтти снова откинулась на подушки.
– Не бери в голову, дорогая. Твои доводы вполне разумны, да только что у меня за жизнь сейчас? В родительском доме я не могу сама выбрать платье или прическу, не могу съесть лишний кусок за столом или решить, с кем мне общаться. По-твоему, почему я так часто лезу к тебе с модными советами? Выйдя замуж, я стану хозяйкой в своем доме.
Катриона кивнула.
– Вопрос в том, что хочешь: вырваться от родителей или вступить в брак?
– Разве для женщины в моем положении есть разница? – взвилась Хэтти. – Своих средств у меня нет, в отличие от Люси. И отца вроде твоего, который решил остаться холостяком и сделал тебя своей помощницей! Быть старой девой я точно не хочу.
– Напрасно я дала волю своим тревогам, – пробормотала Катриона, кутаясь в шаль с таким видом, словно только что осознала, насколько далеко высунулась из раковины.
Раскаяние пронзило Хэтти, будто удар током.
– Я так люблю наши с тобой разговоры, – быстро сказала она, – и мне их будет очень не хватать. Потому я сегодня такая несдержанная. А что тревожит тебя – расскажи!
Катриона разгладила шаль перепачканными чернилами пальцами.
– Ничего.
– Я болтушка, но тайны хранить умею! – заверила Хэтти.
– Знаю, – с улыбкой ответила Катриона. – Лучше расскажи, что сделаешь первым делом, если станешь сама себе хозяйкой?
Похоже, своими проблемами Катриона решила не делиться.
– Первым делом отдам весь свой гардероб на благотворительность! Потом осуществлю свою главную мечту: отправлюсь во Францию, захватив с собой акварельные краски и лучших подруг, – ты должна поехать со мной! В Париже самые знаменитые бары и литературные салоны, а на юге страны можно любоваться сапфирово-синим морем!
– Ты заходила когда-нибудь в бар? – поинтересовалась Катриона.
– Нет, но слышала, что самые лучшие бары – в Париже, и там можно встретить известных художников.
– Я поеду с тобой, – согласилась Катриона, – только разве тебе не хотелось бы путешествовать одной?
– Одной?! – Хэтти скривилась. – Что я буду делать на Монмартре или в Марселе одна? Сначала я заскучаю, потом влипну в неприятности, связавшись с неподходящей компанией. И еще я терпеть не могу заниматься логистикой!
– Тогда возьмем с собой Люси, – кивнула Катриона. – С логистикой она справляется отлично.
Их сестринская беседа закончилась с появлением тетушки, хорошо отдохнувшей после приятного сна и твердо убежденной, что настало время проследить за сбором вещей для отъезда в Лондон.
При прощании Хэтти прижалась щекой к лицу Катрионы.
– Как думаешь, не будет большого вреда, если я схожу на экскурсию по галерее? – прошептала она.
– Нет, если не станешь отходить от матери, – тихо ответила Катриона.
– И почему я не удивлена? – пробормотала мать Хэтти, заметив миссис Хьювитт-Кук в центре небольшой группы, которая окружила Блэкстоуна в холле. – А вот Оукси увидеть не ожидала.
Среди присутствующих лорд Оукси был единственным аристократом. В основном собралась публика попроще – жены и сыновья богатых промышленников. На их фоне отсутствие девушек возраста Хэтти резко бросалось в глаза.
– Оукси владеет одной из самых крупных в Англии частных коллекций картин эпохи Ренессанса, – тихо заметила Хэтти. – Наверное, ему очень любопытно.
Причем настолько, что он готов рискнуть и нарушить этикет, снизойдя до общения с Блэкстоуном. Вернувшись на место своего недавнего преступления, Хэтти разнервничалась, во рту у нее пересохло.
– Ох уж этот мистер Гринфилд и его деловые махинации! – неодобрительно проворчала мать. – Иногда я задаюсь вопросом, не туманит ли возраст его разум.
Хэтти молча согласилась. Такое чувство, словно Джулиана Гринфилда перестало устраивать нынешнее положение и ему захотелось большего. Но для человека, который и так достиг практически всех вершин, стремление к большему выглядит чудачеством, особенно если чисто из принципа он решил монополизировать некого кровожадного коммерсанта.
Пока Хэтти с матерью обменивались приветствиями с другими посетителями, к ним устремился мистер Ричард Мэтьюс, и сердце Хэтти упало. Однако помощник Блэкстоуна, одетый в чрезвычайно модный сюртук бордового цвета, ничем не выдал, что ее узнал: посмотрел поверх головы и объявил, что посетители могут пройти за ним в приемную, где их ждет угощение.
Облегчение сменилось предательским разочарованием, и Хэтти замедлила шаг. Вдруг Блэкстоун вообще не появится? Она готовилась встретить его во всеоружии – нарядилась в любимое бледно-сиреневое дамастовое платье с тремя рядами белой бахромы на подоле. «Тебя привлекает коллекция картин или ее одиозный владелец?» Похоже, что второе. Несмотря на пережитое унижение, Хэтти понравилось беседовать с Блэкстоуном на фуршете неделю назад. Под его пристальным взглядом она нервничала и потому говорила все, что взбредет в голову, но цвета в столовой казались ярче, аромат еды – насыщеннее. Она чувствовала себя бодрой, веселой, живой! Примерно то же она испытывала, когда удирала от мистера Грейвса, только в десять раз острее. Ей захотелось ощутить это снова.
Проходя через двери в конце коридора, группа застопорилась. Увлеченная беседой с лордом Оукси, мать тут же пролезла вперед, невольно позабыв про Хэтти.
– Смотрите, Дега! – раздался голос лорда. – Полагаю, только что привезен с Монмартра.
Повинуясь минутному порыву, Хэтти отступила к стене и укрылась в тени статуи. Когда группа исчезла за углом и гул голосов стих, она проворно поспешила к двери. Так и есть: боковой вход в галерею. Комната тянулась в глубину и в ширину под сводчатым стеклянным потолком и напоминала внутренний двор. Полуденное солнце стояло высоко, и помещение заполнял яркий белый свет. В воздухе пахло полиролью из пчелиного воска.
Хэтти кралась на цыпочках. Главный вход остался справа. На стенах слева и впереди на равном расстоянии друг от друга висели картины. Лорд Оукси не ошибся: действительно, Дега, ведь его балерин в белых пачках ни с кем не спутаешь. Силуэт девушки медленно полз по ряду квадратных зеркал, установленных на противоположной стене; вероятно, они помогали освещать комнату в пасмурные дни, отражая естественный свет. Блэкстоуну следовало бы закрыть крышу – конечно, газовые лампы не идеальны, но солнце со временем повредит экспонаты. Впрочем, белая масляная краска при таком свете не желтеет слишком быстро…
Она обнаружила «Офелию» в центре левого ряда, и поток ее мыслей иссяк. Юная девушка в пышном платье, вышитом звездами, лежит на воде под изогнутыми ветвями плакучей ивы. И вот уже Хэтти стоит на берегу, вдыхая прохладный влажный воздух и землистый запах тлена. Вокруг зеленые тени, усеянные красными и синими полевыми цветами. Лицо Офелии залито призрачным светом, что показывает ее промежуточное положение между миром живых и мертвых. Хэтти знала: вместо того чтобы сделать набросок на пленэре, а потом закончить картину в студии, Милле писал пейзаж прямо на берегу реки Хогсмилл, возле Суррея. Его натурщица, мисс Сиддал, сама художница, ужасно простудилась, пока лежала в студии в остывшей ванне. И все же эти факты ничуть не умаляли волшебства, исходившего от картины. Хэтти знала и другие вариации этого сюжета, к примеру, Александра Кабанеля; они казались ей грубыми и назидательными, почти неприкрыто сообщая: безумных красивых женщин непременно ждет гибель. Милле же дал своей Офелии покой. Ее бледные руки расслабленно лежат на поверхности ручья, ладони подняты к небу за пределами рамы. Взгляд из-под полуприкрытых век безмятежен, губы приоткрыты. В ее покорности чувствуется намек на блаженство.
Блэкстоун обвинил Хэтти в том, что трагедия ее завораживает. Пожалуй, в жизни каждой женщины наступает момент, когда она чувствует, что тонет, и единственным утешением ей служит осознание, что и в смерти могут быть и красота, и достоинство.
Как Милле умудрился передать эти чувства? Он мужчина, теперь уже пожилой; его кисть явно не знала подобных ограничений – она погружалась прямо в сущностный опыт человечества. Как ему удалось преодолеть таинственную пропасть, извечно разделяющую замысел художника и безупречность исполнения?..
Внезапно по шее Хэтти побежали мурашки, вырывая ее из грез.
На пороге бокового входа, спокойно глядя на гостью, молча стоял Блэкстоун.
Девушка смутилась гораздо меньше, чем следовало, хотя сердце и заколотилось как бешеное. Из глаза встретились; потом Хэтти отвернулась к «Офелии». Шаги Блэкстоуна эхом отдавались в пустоте. Когда он подошел совсем близко, в голове Хэтти не осталось ни единой мысли, во рту мигом пересохло.
– Ну как, соответствует картина вашим ожиданиям? – спросил Блэкстоун.
Хэтти мотнула головой.
– Она даже лучше.
Голос шотландца звучал так, словно он разговаривает редко, и хорошо сочетался с натруженными руками – некоторые сочли бы это привлекательным. Внезапно девушка осознала, что ей не следует находиться с ним наедине, к тому же в комнате с такой хорошей акустикой.
– Наверное, интересно видеть нечто большее, чем пятна краски.
Хэтти взглянула на него искоса.
– Неужели это все, что видите вы?
– Да, а еще я предвижу, сколько она будет стоить лет через двадцать.
Блэкстоун был во всем черном, не считая серого жилета, и снова зачесал волосы назад – видимо, в ожидании респектабельных гостей; на затылке лежали непослушные темные завитки, словно перышки на хвосте у дикой утки. Эта маленькая слабость придала Хэтти смелости, впрочем, как и уверенности в том, что он намеренно ее задирает.
– Полагаю, пятна краски, нанесенные на холст художником вроде Милле, опровергают ваше утверждение.
– Какое утверждение? – не понял он.
– Вы сами говорили, что люди в основном руководствуются комфортом, тщеславием или жадностью.
Блэкстоун кивнул.
– Вы запомнили…
Поцелуй она запомнила тоже и хранила воспоминание о нем в своем теле – оно разлилось огнем по жилам и другим, безымянным местам, стоило лишь Хэтти взглянуть ему в глаза. Нет, это не влечение. Женщин, которых влекут мужчины ниже их по происхождению, ждет самая суровая кара – их считают умалишенными и даже иногда помещают в специальные клиники.
Хэтти прочистила горло.
– Люди готовы проехать десятки миль, чтобы полюбоваться на картины прерафаэлитов просто потому, что те прекрасны. Где тут тщеславие или жадность?
– Туше́, мисс Гринфилд!
Несколько крошечных шагов – и расстояние между ними исчезло. Она точно сошла с ума, если пытается незаметно вдохнуть его запах, вместо того чтобы спасаться бегством.
– Скоро все закончится, – заметил шотландец, – я имею в виду реалистическую живопись и даже расплывчатые стили, как у этих французов. Импрессионизм стал началом конца.
Хэтти нахмурилась.
– Почему же?
– Теперь появилась возможность снимать реалистичные изображения более эффективно. Зачем нужны художники, если машина воспроизводит предметы гораздо лучше?
– Что вы имеете в виду?
Блэкстоун посмотрел на нее с таким видом, словно она должна была знать.
– Фотографию.
Девушка отпрянула.
– Я с вами не согласна!
– Отчего же?
– Фотографический аппарат не способен схватывать эмоции в той же манере, что и кисть!
Он пожал плечами.
– Если все сделать правильно, то кто знает?
Перед мысленным взором Хэтти замелькали застывшие, безжизненные фотографические портреты. Конечно, Блэкстоун думает, что этого достаточно, – ведь он всего достиг сам и выбился из низов не благодаря доблести в битве или на ниве, а на железнодорожных рельсах и в клубах фабричного дыма.
– У фотографического аппарата нет души, – выпалила Хэтти. – Это всего лишь техника!
– Кисть тоже инструмент, – напомнил Блэкстоун, – только более примитивный.
В серых глазах читалось высокомерие, словно он говорил: что вы на это ответите? Блэкстоун наклонился к ней и теперь стоял слишком близко. Дыхание Хэтти участилось. Это уже не смешно!
– Я так понимаю, вы полагаетесь на машины. Я же предпочитаю людей.
– Я ни на кого не полагаюсь, мисс Гринфилд, – прошептал он. – Впрочем, если бы я на это решился, то доверился бы будущему, а не прошлому.
Неужели этим она и занимается – смотрит назад? Воспроизводит величие давно минувших дней? В глубине души Хэтти всегда знала, что топчется в арьергарде. Мысли путались. Черные как смоль волосы Блэкстоуна на солнце отливали красным.
– Россетти и Милле показывают, что красота и истина вовсе не исключают друг друга! – охрипшим голосом воскликнула Хэтти. – Почему весь мир настаивает на том, что признания достойны лишь машины или старики?
– Иными словами, – заметил Блэкстоун, – почему никто не принимает всерьез вас?
Слова вошли в ее сердце, словно нож в масло. Либо Блэкстоун гораздо проницательнее, чем она предполагала, либо же у нее все на лице написано. Хэтти почувствовала себя нескладной и беззащитной из-за того, что подобный мужчина осмелился сказать ей такие вещи о ней самой, или же из-за того, что она его недооценила. Она негодовала – и на тягучее напряжение, пульсирующее между ними, и на его пристальный взгляд. Тепло его тела проникало сквозь сиреневый дамаст прямо в кожу, словно жар от огня. Внезапно Хэтти заметила, что почти касается грудью его жилета. Взгляд Блэкстоуна медленно упал на ее губы.
Сейчас это случится снова!
До поцелуя оставалась пара дюймов. Сердце забилось гулко и часто. Блэкстоун стоял неподвижно, темным монолитом возвышаясь среди затянутого белым маревом мира.
Девушка подалась вперед.
Губы шотландца едва уловимо скользнули по ее губам. От нежного прикосновения она взмыла ввысь и покачнулась, и он придержал ее за талию. Левая рука Хэтти легла на лацкан сюртука; она поразилась, какой маленькой та выглядит… и еще тому, что трогает мужчину.
Так они и стояли, когда дверь главного входа открылась. С широко распахнутыми глазами застыли на пороге мать Хэтти, лорд Оукси и миссис Хьювитт-Кук. Блэкстоун выпустил Хэтти и повернулся к ним лицом, медленно и вполне владея собой.
Имея творческий склад ума, можно проникнуть в самые темные глубины, и порой Хэтти пыталась представить момент, когда с ней произойдет какая-нибудь грандиозная катастрофа. Каково это – почувствовать, что твоя жизнь кончена? Ей и в голову не могло прийти, что это случится в гробовой тишине.
Спустя два часа после инцидента в галерее Люциан явился к Джулиану Гринфилду, чтобы начать торг насчет дочери. Дворецкий встретил его холодно-враждебно и провел прямо в кабинет отца семейства. Гринфилд сидел за столом; рядом с ним стоял его наследник и сверлил посетителя убийственным взглядом.
– Мне следовало бы вывести вас через заднюю дверь и пристрелить, – проворчал банкир вместо приветствия. – Назовите хоть одну причину, по которой я этого не сделаю!
– Как насчет тридцати? – осведомился Люциан. – Мой пакет акций в концерне «Пласенсия – Асторга». Насколько я понимаю, они нужны вам для консолидации активов в Испании.
Гринфилд откинулся на спинку кресла. Сосредоточенный взгляд свидетельствовал о том, что он быстро прикидывает варианты: сделка для смягчения скандала. Весомая репарация за нанесенный ущерб. Достойная причина пожертвовать одной из нескольких дочерей.
– Даже не надейтесь, что я заплачу за них хоть пенни, – заверил банкир.
– Я готов расстаться с ними за полцены, – ответил Люциан.
Гринфилд скрипнул зубами и указал на стул перед столом.
– Садитесь!
От удивления Закари Гринфилд гневно хмыкнул.
– Оставь нас, сын, – велел Гринфилд-старший.
Отец с сыном уставились друг на друга в безмолвном поединке взглядов. Люциан обнаружил, что праведный, хоть и тщетный гнев юноши вызывает у него больше уважения, нежели холодный расчет отца семейства. Когда отчим продал его в детстве за бесценок, поддержка ему точно бы не помешала.
Молодой Гринфилд вышел, едва сдерживая чувства. Люциан уселся и смахнул несуществующую пылинку с рукава, и взгляд Джулиана Гринфилда посуровел.
– Ни пенни! – повторил он.
Поразительно, что у этого красномордого сквалыги с сомнительной растительностью на физиономии уродилась такая дочка. Пока Люциан одно за другим отклонял предложения Гринфилда, его мысли постоянно возвращались к Хэрриет. Ей удалось преподнести ему один из величайших сюрпризов всей жизни: она сама подалась ему навстречу. В тот момент для него не существовало ничего, кроме ее лица, и он не замечал ничего, кроме прикосновения нежных, словно лепестки, губ. В высшем обществе много красивых девушек, которые могли бы послужить его планам, но Люциан хотел только ее. Неожиданно для себя он осознал, что готов отдать Гринфилду все, что тот ни попросит. Впрочем, если Хэрриет узнает подробности предстоящей помолвки, они ей определенно не понравятся.