Дочь Гринфилда не сбежала из комнаты при первой же возможности. Вскоре она исчезла из его поля зрения, однако Люциан ощущал ее присутствие на протяжении всей беседы с Джулианом Гринфилдом.
– Я слышал, вы недавно отхватили угольную шахту в Файфе, – заметил банкир, крепко пожав руку Люциана.
– Да, отхватил. В Драммуире.
– Полагаю, вам известно нечто такое, чего не знаем мы, – проговорил Гринфилд, – потому что, на мой взгляд, это весьма паршивое вложение средств.
– Полагаю, у всех нас есть некоммерческие проекты, – отозвался Люциан. – У кого-то на севере, у кого-то – на юге.
Гринфилд рассмеялся, лукаво прищурившись. Похоже, его веселость обманчива. Если переодеть толстяка в обычный твидовый костюм, забрать золотые карманные часы и снять с пухлого короткого мизинца тяжелый перстень-печатку, никто и не заподозрит в нем человека, обладающего властью и фамильным капиталом. Банкир стоял, чуть сгорбившись, – упитанный, румяный коротышка, явно склонный к возлияниям. Взгляд рассеянный, хотя в любой миг может стать пристальным. Гринфилд освоил тонкое искусство наносить смертельный удар задолго до того, как противник это осознает.
В краткой беседе Люциан намеренно упомянул о своих филантропических планах и пригласил банкира на экскурсию по домашней галерее в ближайшую субботу, чем вызвал хмурый взгляд его супруги. В ответ Люциану предложили пройти в курительную комнату. Обычно он избегал задымленных помещений, но сегодня отказываться не стал. Едва хозяин отвлекся на другого гостя, Люциан вернулся в общую залу.
Дочь Гринфилда все еще стояла у буфета с закусками, выбирая конфеты.
Подходя, Люциан старался держаться в ее слепой зоне. Опасно накренив бокал с шампанским, девушка неловко склонилась над блюдом с выпечкой, пытаясь дотянуться до самых дальних сладостей. В такой позе платье плотно облегало ее роскошные бедра, которых не заметил бы только слепой. Люциана обдало жаром. Он вовсе не рассчитывал встретить ее в облике оборванки, заявившейся к нему в галерею, и все же ей удалось его удивить. Хэрриет Гринфилд была чуть ниже среднего роста, сверкающие рыжие кудри уложены в высокую прическу, соблазнительную фигурку обтягивали оборочки и зеленая тафта, наводя на мысль о маленькой, лакомой конфетке – шедевре французской кулинарии. Если бы Люциан подошел ближе и прикоснулся губами к обнаженной шее, то наверняка ощутил бы вкус сливочного крема.
Он остановился с ней рядом – достаточно близко, чтобы вдохнуть запах розовых духов, и взял тарелку.
– Почему именно «Офелия»? – тихо спросил Люциан.
Шампанское выплеснулось на скатерть. Девушка взвилась, словно испуганная кошка.
– Прошу прощения? – Она старалась отстраниться.
– Когда вы были у…
– Тише! – прошипела она, потом съежилась, видимо, смутившись, что шикнула на него.
Люциан положил на тарелку первую попавшуюся выпечку, давая девушке возможность взять себя в руки.
– Почему «Офелия»? – тихо повторила мисс Гринфилд. – Да ведь она просто чудо!
– Вам доводилось ее видеть?
Взгляд девушки заметался по зале, заметил Люциан краем глаза. Она разговаривает с ним лишь для того, чтобы не привлекать внимания. Несомненно, на них и так уже все смотрят. От женщин у Люциана и правда отбоя не было, однако их интересовала лишь его спальня, и на подобных светских раутах те же самые женщины стремились увести от него своих драгоценных дочерей и племянниц как можно дальше и скорее. Милая беседа с мисс Гринфилд надолго не затянется.
Люциан повернулся как раз в тот момент, когда девушка нехотя развернулась к нему. Ее лицо он уже успел изучить – на носу россыпь веснушек, губы мягкие и сладкие. Глаза темные и блестящие, словно шоколадки на тарелке. Он ничуть не обольщался на ее счет, поскольку отлично помнил пощечину, которую она ему залепила. Мисс Гринфилд левша, и только поэтому ей удалось застичь его врасплох, как Люциан понял позднее, – удара слева он никак не ожидал. Да что там, он вообще не ожидал удара: вне ринга на него никто не отваживался поднять руку. За эту пощечину ее зауважала бы сама Айоф Бирн…
– Я видела репродукции, – сообщила девушка. – Должно быть, в натуральную величину и в исходном цвете она поистине завораживает.
– Завораживает, значит, – повторил Люциан.
Она вздернула подбородок.
– Эта картина – непостижимая, она вызывает чувство неизбывной тоски… Как и все работы прерафаэлитов, кстати. Насколько понимаю, «Офелия» воплощает их главные принципы. Мне думалось, что, посмотрев на картину подольше, я смогу разгадать тайну братства.
– У прерафаэлитов есть тайна?
Она кивнула.
– Нечто в их технике придает сюжету сочность и романтичность, но не приторность, делает его причудливым, но не слащавым. – Мисс Гринфилд говорила быстро и совсем не то, что сказала бы обычная девушка. Ему подумалось, что так выражаются персонажи романов.
– Неужели у вас не вызывает неприятия, что Офелия вот-вот покончит с собой? – спросил Люциан с неприкрытым сарказмом. Ему следовало бы успокоить девушку, а не шокировать, однако его раззадорили ее маленький курносый носик и наивный восторг перед смертью от утопления.
Неожиданно ее взгляд смягчился, словно они перешли к обычной беседе.
– Я предпочитаю думать, что героиня умерла от неразделенной любви, – сообщила Хэрриет, – и нахожу это скорее трагичным, нежели заслуживающим презрения.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Значит, вы считаете трагедию завораживающей?
Она чуть нахмурилась.
– Я считаю, что каждый заслуживает любви, за которую готов умереть.
Он удивленно хмыкнул.
– Офелия умерла не ради Гамлета, – заметил Люциан, – а из-за него.
Он это знал, поскольку старик Грэм иногда таскал его в театр на пьесы Шекспира, пытаясь хоть немного окультурить подростка-невежу.
Складка между бровями мисс Гринфилд углубилась.
– Похоже, разница для вас существенная.
– В любом случае это неважно – ни один человек не стоит того, чтобы ради него умирать.
Она посмотрела на собеседника необычайно серьезно.
– В таком случае мне вас очень жаль, сэр!
У Люциана перехватило дыхание – из него словно вышибли дух. Он опустил взгляд на тарелку, заполненную дорогими деликатесами, пробовать которые даже не собирался.
– Почему вы ее купили? – раздался нежный голос.
Он поднял взгляд.
– Когда-нибудь эта картина будет стоить очень дорого.
Ее лицо вытянулось. Казалось, идея выгоды удручила мисс Гринфилд, хотя сама она ни дня не прожила вне комфорта, который дают большие деньги. Ее кожа была лишним тому подтверждением – сияющая здоровьем и гладкая, словно молочное стекло. Подобная кожа никогда не знала ни палящего солнца, ни физического труда.
– Если вас интересует только выгода, – проговорила девушка, – то меня удивляет, почему вы относитесь столь небрежно к вазам династии Хань, что стоят на вашей каминной полке.
Люциан замер.
– С чего вы решили, что они принадлежат династии Хань?
– Я знаю. Книги по истории искусства я начала изучать задолго до поступления в Оксфорд, – ответила мисс Гринфилд, слегка пожав плечами. – Кто-то может сказать, что место им – в Британском музее или что их следует вернуть китайской дипмиссии в Портлэнд-плейс. – Она пригубила шампанское и рассеянно облизнула губы.
Люциан едва оторвал взгляд от ее рта.
– По-вашему, держать вазы династии Хань дома необычно и лучше оставить их пылиться в музее?
– Даже если они относятся к давно утраченной коллекции императрицы Лин-ди? – прощебетала она.
Люциан и не помнил, когда кому-нибудь удавалось выбить его из колеи. Вероятно, преимущество девушки в том, что ее легкомысленный и жизнерадостный облик заведомо вводит собеседника в заблуждение.
– У меня возникло чувство, что подобный рельефный рисунок встречается на вазах династии Хань, – продолжила она. – И я подтвердила свои подозрения, отправившись в Бодлеанскую библиотеку и полистав книгу пятнадцатого века по керамике, где нашлись образцы рисунков. Впрочем, я могу и ошибаться.
– Вы сами знаете, что правы, – тихо сказал Люциан. Несколько лет назад он обращался к той же книге, и мисс Гринфилд была права по всем пунктам. – Вы чрезвычайно наблюдательны. Вопреки тому, что думает ваша тетушка, вы вполне можете оказаться самой умной в этой зале и уж точно обладаете самой лучшей зрительной памятью. При этом вы не в силах вообразить, что человек способен скупать бесценные предметы искусства и обращаться с ними, как с дешевыми безделушками, просто потому, что ему это приятно.
Люциан знал, что его слова звучат возмутительно, но еще более возмутительным был тот факт, что ей удалось вызвать его на откровенность.
– Если это правда, – выдохнула девушка, широко распахнув глаза, – то вы ужасный эгоист!
– Я могу себе это позволить, мисс Гринфилд.
Тепло ее кожи коснулось его щеки – разделявшее их расстояние исчезло. Если бы он склонился еще чуточку ниже, то мог бы лизнуть уголок ее рта. Желание захватило Люциана, зала потускнела и расплылась, а ее лицо осталось четким, причем до последней золотистой веснушки…
– Хэрриет!
Люциан выпрямился и отступил. Рядом замаячил сынок Гринфилда, а он даже не заметил, как тот подошел. Молодой человек вклинился между ним и сестрой, глядя с холодным недоверием. Наконец-то явился бдительный страж, которого Люциан ожидал с тех пор, как направился к столу с десертами. Он едва не воскликнул: почему ты столько мешкал, болван?
– Мистер Блэкстоун объяснял мне кое-что про искусство, – пояснила Хэрриет брату дрогнувшим голосом.
– Скорее наоборот, – возразил Люциан.
Враждебность во взгляде Закари Гринфилда лишь усилилась. Люциан посмотрел мимо него на девушку.
– Я недавно открыл доступ посетителям к моей коллекции в Челси, – объявил он, и та побелела, словно мел.
– Как интересно, – холодно проронил юный Зак.
– Мне хотелось бы пригласить вас на экскурсию в следующую субботу, – продолжил Люциан. – Если увиденное вам понравится, мисс Гринфилд, вы могли бы поддержать мою новую благотворительную затею для начинающих художников.
– Все это мило, но не Хэрриет решать, идти ей на вашу экскурсию или нет! – взвился Закари Гринфилд и властно ухватил сестру под локоток. – Хэрриет, мама хочет с тобой поговорить перед началом фуршета.
– Закари! – пробормотала Хэрриет.
Она покраснела гораздо сильнее, чем когда тетушка оскорбила ее ум. Похоже, не привыкла, что с ней обращаются как с рабыней на людях, и не смогла сдержать недовольство. Когда брат повел Хэрриет прочь, ее щеки гневно пылали.
А Люциан пришел к выводу, что его единственная миссия на сегодня – убедить отца Хэрриет Гринфилд разрешить ей вернуться в особняк в Челси.
Час спустя миссия завершилась успехом в курительной комнате, и Люциан снова очутился в душном экипаже, следующем в Белгравию. Он просеял сплетни, собранные Мэтьюсом в людской, и не обнаружил ничего интересного, кроме разговоров о скорой помолвке младшей дочери Гринфилда с рыцарем.
– Кстати, о публичных посещениях моей галереи, – начал Люциан.
– Да, сэр? – Мэтьюс потянулся за блокнотиком и карандашом, которые всегда носил в нагрудном кармане.
– Верни их в список.
Лицо Мэтьюса просветлело.
– С радостью.
– Первая экскурсия состоится в следующую субботу. К этому дню нужно учредить благотворительный фонд поддержки начинающих художников.
Помощник оторвал взгляд от страницы.
– Экскурсию устроить можно, но вот насчет фонда… Боюсь, быстро найти хороших меценаток не выйдет.
– Пусти слух, что дочь Гринфилда нас поддержит, и желающие набегут.
Мэтьюс застыл и опустил глаза в пол.
– Сэр, – наконец проговорил он. – Дочь Гринфилда…
– Да?
– Ей ничего не грозит?
Люциан посмотрел на него пристально.
– И что ты сделаешь, если я отвечу «грозит»?
Плечи помощника поникли.
– Сэр, я многим вам обязан, – пробормотал он, – но меня замучает совесть, если я поспособствую гибели невинной девушки.
– Гибели, значит, – повторил Люциан с презрением. Интересно, что вынудит Мэтьюса сбежать? Пожалуй, только убийство. Мэтьюс не мог себе позволить укусить руку, которая его кормит.
Люциан отдернул шторку на дверце кареты и прищурился от яркого света. Солнечные лучи отражались от ряда стандартных белых особняков, словно от свежего снега, и контуры улицы продолжали светиться за сомкнутыми ресницами. Белгравия, один из самых богатых районов Лондона, стала и его пристанищем. Когда он впервые попал сюда несколько лет назад, даже дома для среднего класса на окраине района представлялись ему роскошными. В воздухе пахло сиренью, а спокойствие и чистота улиц заставляли Люциана все время держаться начеку. Он стоял на тротуаре в своем лучшем костюме и цилиндре, чувствуя себя крайне неуютно, и боялся, что любой из проходящих мимо джентльменов распознает в нем самозванца и прогонит прочь. Богатство, новая жизнь казались Люциану недолговечными, словно мыльный пузырь, готовый взорваться маслянистыми каплями от любого прикосновения. В окружении великолепия он вспоминал о голодных спазмах в животе и о холоде, пробирающем до костей. Проходя по улице, Люциан до сих пор порой задумывался, что сказала бы его бабушка, если бы он подарил ей один из этих прекрасных домов с двумя колоннами, поддерживающими портик. Он мог бы купить ей хоть особняк, но она непременно отказалась бы – бабушка Маккензи гордилась тем, что умеет обходиться малым.
Я считаю, что каждый заслуживает любви, за которую готов умереть. Изуродованный шрамом уголок рта скривился в усмешке. А что, если все, кого ты любил, давно умерли и обратились в прах, Мисс расфуфыренная вертихвостка?
Он выпустил шторку и откинулся на бархатную спинку сиденья. Люциан так и не узнал, что его бабушка сказала бы, увидев новый дом, – он вернулся за ней слишком поздно. Однако еще не поздно исполнить другие свои обещания: добиться справедливости для матери и для Со́рши, обеспечить будущее безликой массе людей, чьи жизни стоят меньше, чем вонючая сигара Гринфилда. Ирония заключается в том, что для этого ему придется дать еще одну клятву еще одной женщине.
Он бросил взгляд на своего помощника.
– Не волнуйся насчет девчонки Гринфилдов, Мэтьюс. Намерения у меня самые честные.
Мэтьюс ошарашенно выкатил глаза, сообразив, что он имеет в виду.
– О боже, – наконец пробормотал помощник, еще более удрученный, чем прежде.