Знаки чар
В городке, который нам подобрала Тера, время течёт медленно, будто и нет здесь никакого времени, и мне это нравится. Если забыться, сделать вид, что не помню, можно подумать, что мы дома. Всё эти четыре года в Академии я просто хотела вернуться домой, но папа решил, что мне место в Брумвальде. Ему бы такую дочь как…
– Как зовут твою подругу? – спрашивает Рей. Спрашивает уже не в первый раз.
– Тера.
Теплый утренний свет заливает комнату, палату. Мне хочется звать её комнатой. Я прихожу сюда после смены и перед сменой. Я приношу ему свежие фрукты и новости из большого мира. Рей медленно целует меня. Сначала робко в уголок рта, потом глубже, спускается к шее. Я знаю, от моего халата пахнет хлоркой и медицинским спиртом.
Я не смогла доказать заведующей, что проходила полевую практику, что я вообще-то хирург. «Хирург? А где ж твой диплом, хирург? – щерилась заведующая. У меня и паспорта не было. А если б был, Тера запретила показывать. – Капельницы ставить умеешь? Внутривенный?». Я кивала, она махнула рукой и сказала: «Работы много, денег нет, как и везде. Могу взять медсестрой. Твоему мальчику будет койка в общей палате». Я начала мямлить про последующую реабилитацию, физиотерапию. Она гаркнула: у нас тут не Брумвальд, не нравится – лечи сама. После мы пили горький чай с ромашкой и тысячелистником, потому что у меня от нервов скрутило живот, а у неё были только мешочки сухого тысячелистника и конфеты с коньяком.
Теперь у нас есть теплый персиковый свет по утрам, тесная койка с застиранными простынями, прогулки вдоль длинного больничного пруда и медленные поцелуи.
– Те-ра, – повторяет он по слогам. Я зарываюсь носом в его пшеничные волосы. – Тера.
– Терия Лорис, – я отстраняюсь и выдыхаю.
– Лорис? Боже светлый! – он подскакивает, мне приходиться ловить простыню. – Твоя подруга – царский ворон! – Как давно я этого не слышала и предпочла бы не слышать дальше. – Это многое объясняет.
Мы переплетаем пальцы.
– И что же это объясняет? – Мне холодно, хотя здесь совсем не холодно. Днем снова будет жара и мне придётся застирывать одежду после смены, потому что опять всё пропотеет.
– А то, – усмехается Рей, – что ты не хочешь меня с ней знакомить! – он всё смеётся.
– Да вы же знакомы, – вздох. Они виделись пару раз. Точно виделись. Не могли не видеться.
– Она меня не выносит, – выплёвывает Рей.
Мне хочется сказать, что это не правда и я почти говорю, слова набухают во рту, но это правда. Она его не выносит. Рей целуют меня в ямочку между ключиц. Я давлю стон. Не хочется, чтобы услышали. Он целует ещё раз. А потом поднимает голову, смотрит, смотрит и говорит:
– Понятно, почему мы здесь. Если княжьи её поймают – снесут голову. Они ж давно охотятся за вороном.
– Они считают её мёртвой.
Тера говорит, это хорошо, но я считаю – страшно. Я не представляю, как это быть для всех мёртвой. Она смеётся. Я прошу, давай уже сходим в храм.
– Царский ворон, чёрный ворон, мёртвый ворон, – повторяет Рей. – Царский ворон убит Чёрным мечником.
Так писали в газетах. Мне хочется выкрикнуть: хватит! Почему я молчу?
– Рей, нельзя… – вытягиваю, вытягиваю слова как патоку, – нельзя это говорить.
– Да все это говорят! Но, видишь, боги к ней милостивы.
– Рей!
– Да ладно. Никто её здесь не найдёт. В этой дыре одни селяне и ничего, ни-че-го, – растягивает он, – не происходит.
– Рей, мы не поэтому здесь прячемся.
– Только не надо опять…
– Но это правда!
– А я не верю.
– Но ты же видишь! – Я прикладываю его руку к моей шее. Он проводит горячими пальцами вдоль чешуек, переворачивается и накрывает ртом мои губы.
– Всё будет хорошо, – шепчет он, – это всего лишь знаки чар.
***
Знаки чар появляются у магов, которые слишком много колдуют, так меня пугала в детстве мама. Отчасти это глупо, отчасти это правда. Знаки чар, знаки принадлежности к божьему роду, не такая уж и редкость, особенно среди высшего круга. Шерсть на руках, змеиные глаза, чешуя, бараньи рожки, перепонки, реже копыта вместо ступней. Наши боги мало похожи на нас, а мы на них. Звероликие все до одного, кроме Светозарного. Мама говорит, такова была их плата за магию, и ты если, не хочешь поплатиться – не колдуй.
До Академии я видела отмеченных чарами только в театре. Ряженные в перьях, в тесных костюмах и звериных масках прыгали по сцене, декларируя гекзаметром житие… Да к черту их. Все они были людьми, все они после представления снимали маски и выходили кланяться чистые и белолицые, никаких когтей, никаких копыт.
В Брумвальде все оказалось иначе: уроды в бархате и парче с лицами похожими на маскарадные маски, с лицами покрытыми перьями и чешуёй, с блестящими звериными глазами давали пиры, произносили речи на людных площадях, заседали в судах, читали мне лекции. Я должна была кивать им, должна была кланяться, позволять целовать мои руки. В знатных семьях, в которых сохранилось много божьей крови, такое не редкость. Уродство там считалось не уродством, а признаком принадлежности к высшему классу, вернее золотых гербовых перстней. Перстни можно пропить, когти едва ли. Они не колдовали, почти никто из них не колдовал. Только часть гвардии, в которую по стечению каких-то дурных обстоятельств угодила Тера. Тера не боялся чар и не считала это уродством, она бы и сама, наверное, хотела быть такой, но боги оставили её кожу чистой, а меня наказали драконьей чешуей.
***
Рей целует чешуйку за чешуйкой. «Астрис, – шепчет он, – красивая моя». И я почти ему верю. Я не знаю, какими будут мои дети. Я не знаю, можно ли мне теперь иметь детей, перекинуться ли чары на них? Благородная Астрис Пилим, дочь градоначальника Пилима… «Милая моя», – продолжает Рей, отодвигая лямку сорочки.
За окном светлеет. Стихает золото, отцветает рассветный кармин. Он говорит, что любит, я говорю: люблю.
***
Он смотрит на меня голубоглазый и злой. И я смотрю, немая от ужаса. Снаружи метёт, снаружи, пурга, война и воздух протравлен магией. Нам говорят зима такая злая и долгая из-за магии. Нам говорят, это княжьи закляли воздух, чтобы мы промёрзли здесь, чтобы зерно не взошло, чтобы ничего не осталось кроме холода. Им к холоду не привыкать. Они, говорят, сами изо льда вышли и в лёд весь мир загонят. Когда так метёт, я и верю – вышли, загонят. Когда стихает, греюсь. Как отогреюсь вспоминаю, что на железнодорожных путях наши холодные снаряды закладывали, что металл промерзал и трескался, чтобы их поезда проехать не могли, а они не поездами поехали. Они шли через Кромку, через сам воздух просачивались. Было пусто, стало войско. Но я медик. Я не считаю войска, только койки: пустые и занятые. Он ждёт, что я сорвусь, что сломаюсь, что заплачу и всё ему выдам. Мне нечего ему выдавать. И я стою, смотрю, как и его дубленное холодом лицо краснеет. От холода. Только от холода.
– Где ваша подруга? – повторяет он. Я молчу.
– Я говорила, что не знаю. Тера мне не рассказывает. – Таков протокол. – Подайте запрос в штаб.
Почему он вообще ко мне пришёл? Я же просто… просто я. Я не гвардеец даже. Ну по-настоящему, я не гвардеец. Я не умею вызывать бури, я не умею заклинать пламя, мечом махать не умею. Я медик.
– Я медик, – говорю. Он морщится. – Я ничего не знаю.
– Вашу подругу, – он сдувается, – не видели уже двенадцать дней. – Я вижу, как он сдувается, с каждым словом становится все меньше и бледней. – Она не отвечает штабу. Не выходит на связь. Мы проверяем личные контакты перед тем как…
Назвать её мёртвой. Ну же, договаривайте. Это важно.
– Вы знаете процедуру, – говорит он и усаживается на мой стул. Он больше не двухметровый, задрапированный в дорогой пальто ужас. Сорокалетний мужчина, усталый, безымянный, замёрзший.
– Да. Помню. – Я учила когда-то, как и все ненастоящее брумвальдские латники. – Я могу включить печку, – вспоминаю я. Я стараюсь не включать её слишком часто, чтобы не падало напряжение в сети.
– Не нужно, – он отмахивается. Он же сильный мужчина из службы внутренней безопасности. – Она не оставляла вам маячков?
– Нет.
– Странно. Обычно такие оставляют. Вы не владеете магией, так?
Я глотаю воздух. Я глотаю и кашляю. Как рыба. Рыбы не кашляют, знаю. Рыбы бьются телами о берег и дохнут. Я тоже.
– Немного владею, – я говорю тихо, но твёрдо, на это мне благо хватает воздуха, того, которым я не успела пока подавиться. Воздух лезет обратно густой и холодный, как речная вода. Я рыба наоборот. – Я раньше умела. Ребёнком. Потом перестала пользоваться. – Он смотрит. Просто смотрит. Не орёт, не бьёт меня головой о стол. Он знает, что так бывает. Все знают, что магия со временем гаснет. – Вы сообщите мне, если?.. – я не могу закончить.
– Сообщу.
Он выходит. Я втыкаю печкин шнур в розетку и притулюсь к ней спиной. Сначала мне холодно, я дрожу и очень хочу плакать, но не могу плакать. Потом мне тепло, а потом больно.
Дни вязнут в метели. Свет мигает и часто отрубается. Мы топим в палатах дровами. Мои руки пахнут сосной и сажей. Все вокруг пахнет сосной, сажей и антисептиком и немного смертью. Я пишу папе. Папа отвечает сразу и просит молчать, не говорить, не говорить, не говорить Териной матери. Я не говорю. Я не могу говорить. Я говорю: вам на перевязку. Я говорю: вставайте, нужно ходить. Я говорю: пейте горячее. Я говорю: простите, она со мной так и не связывалась. Я не смотрю новости. Не смотрю и не слушаю. Вокруг меня такая плотная холодная тишина, что рушить её страшно. Я в оке бури, а в оке бури всегда тишина и ближе всего смерть.
Ещё через неделю мне говорят, одевайся, нужно ехать в Брумвальд. Я по привычке надеваю валенки, дублёнку и платок. Мне говорят: во дворец, Астрис, нужно не так. Я снимаю сначала платок, потом дублёнку, но валенки не снимаю. Меня застёгивают в чужое серое платье-футляр. Я смотрю и не вижу себя. Возвращаю дублёнку с платком, потому что в Брумвальд ещё нужно доехать. Три часа на поезде. Я не знаю и мне говорят, что тоже не знают, топят ли сейчас в поездах.
Меня ведут через поле к станции. На станции тихо-тихо. Кругом темно-темно и звёздно. В черном выхолощенном холодом небе звёзды – огромные провалы. Я отворачиваюсь. Жду. Мне говорят, ты ж новости не смотришь, а там наши разбили княжьих под Криплей. Я ржу на Крипле. Ну хорошо, говорю. Разведка, мне добавляют, я ж правда не читаю, выкрала планы их штаба. Там под землёй такие туннели. Чёрт ногу сломит. Они…
Я снова ржу: туннели?
Нет, чертежи, Астрис. Ты совсем замёрзла? Киваю – замёрзла. Чертежи были напечатаны на полимерных пластинах, там шифр такой, ну знаешь… Не знаешь? И я не знаю. А разведчики знали. Они там сами все с трудом разобрали. Но разобрали и взорвали.
Смех.
Поезд.
В Брумвальде никакого снега. В Брумвальде грязно и салюты.
Меня пересаживают в темную служебную машину, машина урчит и срывается с местами. Мы едем по улицам, я совсем не узнаю эти улицы. Я на самом деле плохо знаю Брумвальд. Только центр и Академию. Академический кампус очень большой, там и сады и стадион с бассейном, и храм, и лавки, и кинотеатр. Серые каменные дома кажутся куцым. Я не вижу людей. «Я не вижу людей», – говорю в машину. В салоне душно, ко мне склоняются сразу три головы: две по бокам и с переднего сидения, все три говорят хором, но невпопад: «Воздушная тревога». Я долго маюсь, жду, но все же спрашиваю: взрывчатка? Что вы?! Ужасаются в ответ. Нет, Астрис, холодные снаряды. Они замораживают воздух, воду, деревья и даже железо. «Но без огня?» – спрашиваю с надеждой. Без огня.
Я плохой гвардеец, я вообще не гвардеец. Я не знаю, чем лед лучше огня. Почему колдовские снаряды гуманнее пороха. Чем смерть от стали чище смерти от свинца. Знаю только, что это соблюдают, что никакого пороха, взрывчатки и пистолетов, никаких ядовитых газов и биологического оружия по крайней мере вблизи Брумвальда, и рядом с Кромкой. Потому эта война кажется ещё дольше и злей.
Во дворце тихо. Дворец кажется мёртвым, музеем самого себя. Ни слуг, ни политиков, ни чертовых гвардейцев. Она сидит у трона, у пустого, конечно, царь уже год где-то прячется; в черном и с перьями в волосах.
«Царский ворон!» – подсказывают мне. Я пячусь. Ей восемнадцать. Всего восемнадцать. Зачем вы с ней это делаете?
– Ася! – она подскакивает и бежит обнимать меня. Она же не любит объятия? От её перьев пахнет хвоей и сажей. – Как славно, что ты пришла! Через полчаса здесь будет праздник!
– Праздник? – Какой ко всем чертям праздник, когда в городе воздушная тревога?
– Мы победим, – говорит она, – мы обязательно победим.
Я знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!
Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.
Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.
***
Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.
«Астрис!» – тянет он.
Целую.
Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.
***
Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.
Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.
Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.
Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она случилась до свадьбы. Мама рассказывала, что они с папой обвенчались, когда… но того ребёнка она потеряла, а через год родилась я.
«Прости меня, – сказал он на утро, – прости меня». Я спросила, за что ты извиняешься? Он стушевался, сделался серым, маленьким и больным. «Выходи за меня», – сказал, не попросил, не предложил. Снял свой гербовый перстень и надел на мой палец. Увидел, что сползает – надел на другой, приобнял сзади и тоже погладил теплой рукой по животу, будто там что-то было кроме стыда. Я ведь знала, что нельзя вот так. Мне нельзя, я благородная девушка, дочка градоначальника Пилима, я не Тера в конце концов! Мне нельзя вот так. Нельзя позволять мужчинам пользоваться мной до свадьбы. Где я виновата? Что не предусмотрела? Слишком громко смеялась? Слишком долго целовалась?
«Я женюсь на тебе, слышишь? Женюсь, – повторял Рей. – Война закончится и женюсь. Всё будет хорошо, обещаю, – увещевал он. – Люди так делают». Я знала, что люди так делают. Старшие девочки в Академии относились к этому куда проще. Все они были богаты, всех их ждали хорошие женихи в независимости от… чистоты. Он обнимал меня, он целовал меня, он дал мне перстень, а ещё мамина история… Никто не выгонит меня из дома, никто не обзовёт шлюхой. Сейчас война. Война. Война. Нужно жить, пока живы. Боги, как же мне гадко! Как мне гадко! Гадко видеть его! Гадко чувствовать его руки, его дыхание на моей коже. Почему я чувствую себя грязной? Боже… ну почему?
Через неделю я поехала к папе.
Меня долго не отпускали. Меня журили и ругали. Но я стояла на своём, начальство смирилось, мол, че ты уперлась на пустом месте, Пилим, подожди недельку, погода выправиться, чрезвычайное положении снимут и поедешь.
А если не выправиться, а если не снимут? Я молчала и иногда, когда поток ругани мою сторону мелел говорила: надо. Больные, Пилим, ты помрёшь там, у нас и так рук не хватает! Слова не цепляли. Цепляться им было не за что. Я стояла непреклонная как гора и совсем пустая внутри, полая, как выеденная мышью ореховая скорлупка. Мышь моя синеглазая, тоже говорила, ну обожди чуть-чуть там совсем мрак. Со мной он не поехал. Может и к лучшему.
Папа встретил меня на вокзале и повёл через пургу к усадьбе. Я приехала ночью, домашние уже спали. Папа сам пошёл на кухню и поманил меня за собой. Сказал, что согреет мне чай, что после такого нужно много чая и мёд.
– Асенька! – он поцеловал меня в макушку. – Асенька.
Я замираю. Я ничего не смогу сказать. Я за спиной снимаю перстень и прячу его в карман. Папа не видит. Папа смотрит на меня и только.
– Пап, – прошу, – приезжай ко мне. Мама не приедет, а ты приезжай.
– Не могу, мой хороший. Как я маму оставлю? В городе кирийцы, а наши медлят.
– Я слышала, к вам перебросят двадцатый.
– Скорей бы. А Тера где, не знаешь?
– Где-то, – вздыхаю.
– Гвардеец наш.
– Она в разведку пошла.
Ну вот лишнего сказала. Тера же просила не говорить, боялась, что наши против будут. А как тут против? Тут все только за. Да, пап? Папа смотрит восхищенно. Такую дочь он всегда хотел, такую.
– Пап, мне нужно сказать тебе кое-что важное… – В голове почему-то ни кольцо и предложение брака, а жесткая кровать и моё задранное платье, и просить хочется ни благословения, а защиты. Ничего я тогда не сказала, пошла спать. На утро тоже не сказала. Просидела полдня в обнимку с мамой, всю обратную дорогу проплакала.
Тера бы не плакала. Тера сильная.
***
Рей целует меня в уголок рта.
Как она научилась не плакать? Тера маленькая, похожая на тонкий вишнёвый саженец, что зацветает на первую же весну. Ниже меня, младше меня, хрупче меня, а гвардеец. И снова вспоминаются гнусные перья, и гадкое, гадкое вспоминается. Она совсем другой человек, не та девочка, с которой я выросла. Цветная гвардия расплавила и сковала её заново.
– О чём думаешь? – Рей смотрит не на меня, а куда-то в потолок. На потолке кривятся пятна света. Он встаёт первый, выдёргивает из шкафа штаны и рубаху. – Всё о подружке своей? Брось, Астрис! Что о ней думать? Обычная шлюшка.
– Рей! – вздрагиваю. Натягиваю простыню повыше. Он смотрит на голую меня, так злобно и жадно смотрит. Но страшно не это, страшно, что после его слов, злых не имеющих ничего общего с правдой, мне становиться легче, будто только что выкричал всю мою обиду, всю мою злость за меня. – Зачем ты так? – говорю по инерции.
Да затем, чтобы мне было легче.
– Чтобы не загонялась из-за всяких ворон. Ты прекрасна, Астрис Пилим, а она непонятно кто. Без рода, без имени.
– Я теперь тоже, если ты не забыл, без рода и без документов, – последнее неудобно вдвойне.
– Ты ещё можешь вернуть наследство.
– Ну нет.
– Да. Можешь.
– Всё сгорело, Рей.
– Деньги в банке не горят.
– Меня поймают. Я не хочу светить именем. Не хочу, чтобы княжьи люди нашли меня. Хватит военщины.
– Можно подать запрос из другой страны. Если мы будем далеко, он тебя не схватит. Это же твои деньги.
– А твои деньги?
– Мои деньги забрала сестра.
Он одевается медленно, медленно застёгивает пуговку за пуговкой. Мне тоже нужно встать, пока меня не хватились, но вместо этого я падаю обратно на подушки и говорю:
– Я боюсь, Рей. – Я боюсь идти в банк, боюсь восстанавливать документы. Сгорело и сгорело, новое наживём. Наверное… А папино, папино всё равно будет папиным, пусть и города самого нет. – Я не хочу быть чьим-то дракончиком на поводке. – Это немного Терины слова, но они правильные. Я не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как и что делать с этой силой. Я бы с радостью отказалась от неё, если б можно было отказаться. – Я не хочу этой магии.
– Так не колдуй, – улыбается он.
Так не колдуй, что может быть проще. Ох, Рей, если б всё было так просто!
– Мама говорила так же.
– Видишь, какой я умный! Прямо как твоя мама! Как думаешь, я бы ей понравился?
Не знаю. Рей, Раймонд, граф Тормийский. Он именно то, чего мама хотела бы для меня. Но он с той стороны Кромки.
– Понравился, – говорю я. Мама всё равно уже не ответит. Рей расплывается в довольной ухмылке.
– А ты бы понравилась моей. Ты немного похожа на моя сестру, но по-хорошему, пока та ещё не свихнулась. Ты смелая, а мама ценила это.
– Тера куда смелей.
– Эта Тера мелкая шлюха! Говорил же.
– Говорил. – Мне не хватает духу одёрнуть его. Не хватает силы объяснить. Всё было не так. На самом деле она добрая и тихая девочка. – Её амбиции её погубят.
– Уже, – усмехается Рей. – И всё-таки подумай о переезде. Возможно, это наш шанс зажить спокойно.
Я киваю. Киваю. Конечно.
– Рей?
Он прислоняется губами к моим губам. В нашу дверь стучат.
***
Когда все закончилось, но не до конца… Не помню точно, когда это было. Весной. Ранней слякотной, полной мороси и дождей, дождей, дожей. Весной. Весной я приехала домой. Одна. Я не сказала об этом Тере. Чёриву наврала, что заболела, в больнице, что мне нужно проведать бабушку в Лесенках. Тера придумала эти глупые Лесенки и всё на них купились. Дурь. Наврала, напросилась с торговцем до Мирного, в Мирном запрыгнула на поезд. Поезда тогда ходили плохо. Большую часть составов взорвали, да их и сейчас восстанавливают.
Мне нужно было увидеть самой. Я знала, Тера тоже ездила туда. Она как-то успевала работать и мотаться то домой, то в Брумвальд, то в Ринуврил. Она искала, а я лишь хотела попрощаться. Дома было тихо. Весь город стал одним огромным кладбищем. В лесу накопали могил, обычных и братских в густую лесную землю повтыкали сосновых гробников1. Без имён. Только даты. Первая осень – пришли княжьи десять старых могил у опушки, тогда ещё глубоко в лес не забирали, но хоронили здесь, на городском боялись. Почему боялись? Убиты не богоугодным способом? Будто есть богоугодный способ убийства. Большинство могил зимние. Капали, я знаю, их сильно позже. Кажется, те же княжьи капали, ну те же самые, но не наши. Не знаю. Я ничего не знаю. Я далека от политики, тактики и лопат. Война закончилась, а я всё ещё не понимаю, за что мы все воевали.
В городе дышать было нечем. Тера, потом сказала, это от чар. Я раньше не умела видеть чары. Я все бы отдала, чтобы больше их никогда не видеть. Это было слишком. Слишком громко, слишком ярко, просто слишком. Я шла будто пьяная или больная, спотыкалась, проваливалась, кашляла. Я запоздало додумалась закрыть рот шарфом, не очень-то помогало, но его можно было кусать, это было гадко и отрезвляло. У поворота к шелковым мануфактурам кто-то схватил меня за рукав. Я взвизгнула. Я конечно же не помнила, куда надо бить и как выходить из захвата.
– Тише, Асенька, – сказали мне. – Это я.
В принципе, я была готова к встрече с призраками. Так бывает, разум, переживший утрату… лихорадочно думала я.
– Папочка! – вскрикнула я. Его не может тут быть. Он умер. – Ты умер, – пожурила я и поняла, что плачу.
– Асенька, Асенька… Пойдём отсюда, пойдем к реке. Там хотя бы есть чем дышать, – просит он. Я соглашаюсь, но думаю не о смоге, чарах, а об утопленниках и водяных, которые прикидываются родными и затаскивают на дно.
У реки мы останавливаемся. Папа похож на папу и выглядит вполне живым, осунувшимся, потрепанным, но живым. Он отрастил бороду, и она не идёт ему, старит. С ней он больше не выглядит задорным молодцеватым чудаком-градоначальником, который и сам на фабрике смену отработает, если придётся, и к царю на ужин заскочит, коли пригласят. Ни разу, правда, не приглашали.
– Ты повзрослела, – наконец говорит он.
– А ты… выглядишь скверно, но…но… – я снова чувствую, что вот-вот заплачу. – нам говорили ты умер и… и мама и… все. Мама с тобой?!
– Нет, милая, – он мрачнеет, он качает головой. – Мама умерла. Мы с Филипом в тот день ехали в столицу. Пока мы ехали, город сгорел. И я… – он замолкает, – я ничего не мог с этим поделать.
Зато я знаю, что братик жив.
– Как он? – спрашиваю. Слишком скупо, слишком скупо. Папе больно от моей сухости, он ей режется, а я ничего не могу с тем поделать.
– Все хорошо. Мы в Брумвальде, пока при дворе, но послезавтра уйдем за Ветхие горы. Царю нужен свой человек в тех краях. Если хочешь… Асенька…. Асенька! Асенька, пожалуйста, поехали с нами. Там пока ничего нет, но будет. Асенька… – он проводит рукой по моим-не моим волосам. – Тебе идёт магия.
Я отстраняюсь, мне ненавистна эта магия.
– За Ветхие горы?
– За Ветхие горы! – подхватывает он. – Асенька… если бы я знала, что жива, если б я знал… Как это вышло? – он указывает на мои волосы. Мне слышится «как вышло, что ты выжила». Ну так получилось, пап.
– Так получилось, – выталкиваю, слова не идут. Он смотрит участливо. Он всё понимает. Ведь так, пап? – Пап… пап, – пытаюсь собраться с мыслями, что-то в его рассказе не клеится. – Царю?
Царю уже никто не нужен. Царя послезавтра казнят.
– Новому.
– Боже! Папа! – Говорю совсем как Тера. Совсем. – Зачем?
– Чтобы выжить, – тихо говорит он. – Не поедешь? Гвардеец мой…
Теперь и я его гвардеец, не прошло и пять лет.
– Не знаю, – отвечаю честно. – Не знаю, Зют. Мой хороший друг тяжело ранен, я не могу его оставить. И перевести за Ветхие горы не смогу.
– Тера? – ужасается он.
– Нет, это не Тера. Друг, – повторяю с нажимом.
– Может потом? – просит он. – Когда друг поправиться. Мы с Филипом пока все подготовим, а потом и вы приедете. Давай я оставлю адрес и телефон мэрии. Ты звони сразу. Договорились?
Проще кивнуть. Он вытаскивает из внутреннего кармана пальто потрёпанную записную книжку и навесу что-то царапает, а потом вырывает и вкладывает мне в ладонь.
– Вы приедете с другом? Да, Асенька? – Война его поломала. Он вздыхает, вздыхает и лебезит, мне хочется его отпихнуть. Потому что он с княжьими? – А Тера… она умерла?
Я сглатываю.
– Нет.
– Рьяла Милосердный! – восклицает он. И на мгновение его лицо становится прежним. – Лучшая новость за всё это время! Где она, Ась? С ней всё хорошо? Может быть, она хочет поехать? Ты спросишь, Ась?
На языке крутиться прежнее глухое «не знаю» и лживое «спрошу».
– Хорошо. Она прячется от новой власти, думаю, ты понимаешь. – Он мотает головой точно болванчик, так часто, что кажется она у него вот-вот отвалиться. – Я, собственно говоря, тоже. Не говори во дворце, что видел меня. Из-за чар, – добавлю на случай, если он совсем отупел. Но он не отупел.
– Не скажу. Никому. Не бойся, Асенька. Мне поклясться?
– Нет, – отмахиваюсь. Ненавижу эти ритуалы, но потом стиснув зубы говорю: – Поклянись. – Он неважный маг, но всё-таки маг, пока он произносит слова клятвы воздух между нами дрожит. – Спасибо, – говорю я.
– Я всегда буду на вашей стороне, что бы ни случилось.
Мой черёд говорить спасибо, но я не говорю.
– Была рада узнать, что ты жив. И Филип тоже.
– Асенька! – спохватывается он. – Постой! Мне нужно, мне рассказать тебе кое-что, пока ты здесь. Мало ли когда ещё свидимся. – Кажется, понял, что за Ветхие горы я не поеду. – Деньги Пилимов твои, – говорит он. Я и так это знаю. Я знаю, что деньги Пилимов мои, пока я жива. Только мне до них не добраться. – Я составлю документы как полагается, тебе нужно будет только зайти в банк.
– Да, пап. Спасибо.
– За Ветхими горами, – добавляет он, как бы развенчивая мои сомнения, – нам они не понадобиться.
Деньги Пилимов – деньги моей матери. Филип должен был получить отцовскую мануфактуру, а я фамильные деньги, ту их часть, что была когда-то маминым преданным.
– Да, пап. Спасибо.
– Асенька! – он снова хватает меня за рукав. – Это не все. Не все Асенька… Я не хотел, не хотел так это говорить… Но вдруг другого случая уже не предвидеться? Если не предвидеться, что тогда делать?
Я пожимаю плечами. Да понятия я не имею, что предвидеться. Я вот тебе так и не смогла, рассказать, что выхожу замуж, а ты меня так и не услышал.
– Это о Тере, – вздыхает он. Значит что-то брумвальдское, дворцовое. Может и от самого черного мечника, нашего нового царя. Тере будет любопытно, она умеет выворачивать интриги в свою пользу. – О Тере. О Тере, – повторяет он как умалишённый, а потом собирается и выдаёт: – Она твоя сестра.
– Что? – Может быть он и правда рехнулся? Случилось страшное, так бывает. —Ну да, мы говорили так в детстве, – говорю я, а он всё смотрит, смотрит, смотрит. – Ты… Нет, пап. Нет.
– Прости меня, Ась. Я не хотел, чтобы ты так узнала.
– Пап… Пап, скажи, что это шутка?
– Она твоя сестра. Единокровная.
– Боги! Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… боги…. Ты трахал её мать, пока мама, твоя жена была беремена мной? Папа!
– Можно и так сказать. – Он проглатывает мои грубости все до одной, даже не спрашивает, где нахваталась, не повторяет: ты же девушка, Асенька. – Но Тере, прошу тебя, скажи по-другому.
Даже сейчас, даже сейчас он её бережёт! Её.
– Она твой бастард, – выдыхаю убито.
– Она твоя сестра, – повторяет он упрямо. Будто я не поняла. Мой папа… Мой папа зютов изменник, извращенец и лжец.
– Она твой бастард.
– Она моя дочь, Астрис. Такая же как ты.
Только любимая.
– Только незаконная. Ты никому не говорил об этом. Ты ей об этом не сказал! Если уж такой благородный, наследство оставил, в Академию пристроил, что ж не сказал? Почему не признал публично? Я знаю… – Боги, зачем я это знаю? – Я видела таких в Академии. Многие папаши сдают туда своих левых детишек.
– Твоя мама просила…
– Мама! Мамой тут не прикрывайся! Это твоя вина!
Моя Тера… Моя Тера его вина. Моя Тера…
– Я не виноват, что в нашем мире любить двоих женщин незаконно!
– Незаконно врать! Незаконно, делать вид, что ты весь из себя чистенький. Незаконно выдавать эту грязь мне! Зачем она мне папа?! Я не священник!
– Ася!
– Хватит!
– Ася, я любил её мать…
– Мне плевать какого ты там любил! Катись к Зюту в зад!
Этого я тоже в госпитале набралась и не жалею. Я ни о чем не жалею, ни о своих грубых словах, ни о том, что Тере так ничего и не сказала. Не жалею и всё тут.
***
В тени шелковиц сидят девчонки чуть младше меня, но видно плохо: густая листва прячет их лица. Мне нужно спешить, но я замираю. Сладко пахнут гниющие на солнце мелкие ягоды шелковицы, горько пахнет высокая трава, от девчонок пахнет потом и сидром. Я бы в жизни не стала вот так сидеть. Только с Терой. Становится грустно, чужой смех колок, мелкий пьяные дуры. Я прибавляю шаг.
Им можно. Им можно вот так сидеть посреди улицы и пить. Никто не схватит их за волосы и потащит отсюда. Никто не будет орать. Просто девки, просто сидр, жаркий день, смягчившееся к вечеру солнце, легкие платья, растрёпанные волосы. Они не вырастут шлюхами, вырастут обычными. По своей воле никто шлюхами не вырастает. И самое гадкое – Тере тоже можно, а мне нельзя. Она ребёнок двух миров всегда будет вне правил, а я? Миледи Пилим, ревил нового столетия, речной дракон, аристократка без наследства, великий чародей без чар, невеста без перспективы свадьбы и врачея2 без диплома.
Я проскочила зал. Благо, там не было Чёрива, что говорить Чёриву по поводу моих пропусков, что говорить Тере о них же?.. Я сейчас поднимусь к ней, помоюсь, отдохну и предложу прогулку. Мы так давно не гуляли вдвоём, не говорили по душам. Мне хочется с ней поговорить, мне хочется, услышать от неё, а не от её начальства из Управления, как она на самом деле была гвардейцем. Может быть, и я расскажу. Может быть, я смогу простить её, а она сможет простить меня.
– Тера? – Я зову, она не оборачивается. Сидит маленькая и сгорбленная на пыльном подоконнике. – Я вернулась. Эй?
За окном не то ночь, не то дождь. Я хочу принять душ, но как её такую оставить?
– Привет, – говорит она тихо. – В Брумвальде ремонтируют наши корпуса. Осенью начнётся новый курс. Можно вернуться, – говорит она ещё тише. Дождь, приглушенный стеклом и тот громче, громче и голоса за стеной. Откуда там взялся дождь, пока я было так жарко? – Кто-то вернётся.
– Ты тоже хочешь?
Она качает головой.
– Я точно в Академию не вернусь, – я бросаю сумку на кровать. Тера смотрит на кровать, на сумку, на меня не смотрит, плевала она на мою улыбку. – Ну ты чего? Хочешь к князю под начало?
Она фыркает, злой лисёнок и кажется вот-вот заплачет.
– Никогда. Никогда… Мне надо…
Она скатывается с подоконника, камнем, шаркает к своей кровати, подхватывает юбку и пристёгивает к бедру кинжал. Боги, ну что за дурёха!
– Тера! Тера! – Я за ней, она от меня. – Тера, стой, ну куда ты?
– Гулять.
– Там ночь уже и дождь!
– Отпусти, – шипит и исчезает.