Первая ночь дачной жизни показалась бесконечным кошмаром.
Я успеваю на барахолку. Я успешно и на удивление легко меняю триста баксов. С чавканьем, как настоящий дикарь, уминаю пять шампуров горячих сочных шашлыков. Шашлычник смотрит на меня, оборванного, голодного до неприличия, и с видимым удовольствием повторяет:
– Ай, хорошо кушаешь!. Ай джигит! Купи еще!
С пухлой пачкой купюр (такого количества рубликов я мои руки не держали ровно столько, сколько существовали) очень довольный собой и почти успокоившись, я прогуливаюсь по ближайшим магазинам. Набив пакеты едой и герметиком, отправляюсь обустраивать быт.
Я восхищен своим умом и своей предусмотрительностью. Дачная жизнь обещает быть приятной. Как у всякой настоящей совы к сумеркам у меня наступает пик активности. И это несмотря на насыщенный событиями день. Я одновременно протапливаю старенькую буржуйку, готовлю ужин и шпаклюю герметиком щели. В домике постепенно становится все теплее. Мне же, уже, просто жарко. К девяти вечера моя бурная деятельность приносит первые результаты: сгорает жаркое. Щели заделаны настолько удачно, что черная едкая сажа, забивает все помещение, а плотность дыма достигает стадии пригодной для резки ножом. Дым приходится буквально выталкивать из домика через дверь, как выпихивают разбуянившихся гостей. Освободившись от дыма и тепла, я усаживаюсь ужинать тем, что не успело превратиться в уголь.
После стаканчика «Перцовки» жизнь начинает казаться вполне приемлемой, а будущее не таким безрадостным, запутанным и опасным.
В три часа ночи просыпаюсь. Мартовский морозец (вероятно ближе к 30 чем к 20 градусам со знаком -) бесследно растворил все последствия моих трудов кочегара-любителя. Тепло торопливо покидает садовый домик, мое одинокое ложе и, без сожаления, чумазого меня. Старые пружины кровати звенят и поскрипывают очень точно и в такт, аккомпанируя лязганью моих зубов. Концерт ансамбля шумовых музыкальных инструментов надоедает очень скоро. Я не выдерживаю и встаю.
Печка охотно разгорается и даже нагревает воздух вокруг себя. Но требует, как капризный ребенок, постоянного внимания. А жечь, собственно, нечего. К утру я готов спалить домик вместе с собой, ради счастья пробыть в тепле, в настоящем тепле, хотя бы десять минут.
Я дождался рассвета, ясного и морозного. Сутки жизни настоящего искателя приключения отмечаю, обнажив донышко бутылки. Перцовка кончилась. Не заметил даже как. Не согрелся с нее, не захмелел. Впрочем, мне уже все равно.
Случайно взглянул в зеркало. Сказать, что я изменился, значит не сказать ничего. Моя внешность больше не требует дополнительной маскировки. Идентифицировать эту грязную, синюшную личность невозможно даже с помощью компьютерного анализа. Если мои отпечатки пальцев выглядят так же как лицо, то меня не найдет уже никто и никогда. А ведь еще вчера эта рожа была частью вполне приличного мужичка, претендовавшего на звание интеллигента.
Никогда не думал, что современный человек так уязвим и зависим от привычных благ цивилизации.
Я готов молиться на то самое паровое отопление, которое включают с месячным запозданием, которое постоянно недодает три – пять градусов до положенной нормы, которое в мае, когда температура за бортом многоэтажек перепрыгивает за отметку 20 градусов по Цельсию, вдруг, срывается с цепи и раскаляет батареи чуть не до красна, выжимая из нас пот и нецензурные выражения. Я готов молиться на Великого Бога Теплосети и апостолов его ТЭЦ, ГРЭСС и даже на Маленькие Вонючие Котельные.
В дверь кто-то стучит и, не ожидая ответа, дергает ее на себя. Крючок жалобно звякает ржавыми боками о петлю.
– Эй, открывай, а то милицию вызову! – Не узнать сторожа по хриплому стариковскому дисконту и «деликатности» обращения невозможно.
С трудом распрямив смерзшиеся коленные суставы, я походкой пьяной цапли бреду к дверям. Открываю.
– Что вы хотите? – Моя внешность никак не вяжется с тем: что и как я говорю. Сторож слегка обескуражен.
– Ты хто такой и чо здеся делаешь?
– Хозяин. Не узнали? А «здеся» – передразниваю старика – я пью. – Моя лапидарность сторожу нравится, а запах изо рта не оставлял сомнений в искренности.
– Чо пьешь – сам вижу. А пошто ко мне не зашел? Я прецовочку завсегда с милой душой. Так у меня ить и теплее. Чай в энтой халупе меньше чем с ящика не согреешься… Гляди, если чо осталось заходи ко мне. Сальцо, картошка, огурчики соленые – с меня.
– А банька?
– Да запросто. Под хорошую выпивку и баньку сделаю.
Бог явно на моей стороне. Молиться на языческие теплосети больше не стоит. За баньку я сейчас готов умереть, а не то, что за бутылкой сгонять.
– Идет – подытоживаю я. – Топите баню, а я пока до магазина разомнусь. Да, пакетики прихватите. Там закуска осталась.
Я сую сторожу остатки моего пира: консервы, колбасу, сыр, корейскую лапшу в коробках, наскоро умываюсь снегом и отправляюсь за спиртным.
Через пару часов мы уже блаженствуем в бане.
– А вот мы тя, веничком. – Дед в прошлой жизни наверняка был палачом. Охаживает немилосердно, но я не сопротивляюсь. Тепло уже добралось до костей и постепенно размораживает хрящи и сухожилия.
– От супружницы небось сбежал? – Спрашивает дед, синхронно размахивая веником и бородой. Не дожидаясь ответа, развивает мысль: – Они, стервозины до чего угодно мужика довесть могут. Все кричат, мол, СПИД – чума двадцатого века. Глупость. Бабы – вот чума всех веков. Кабы ни они, разишь, этот СПИД был бы? Нет!
– Пожалуй, без них у СПИДа были бы проблемы – я разморен, счастлив и сейчас готов согласиться даже с тем, что Джомолунгма – прыщ на теле Западно-Сибирской равнины. Кроме того, версия сторожа относительно моей ссоры с несуществующей супругой, действительно неплохое объяснение, тому, что я в марте отпраздновал открытие дачного сезона. Но чувство справедливости берет свое и я, все же, добавляю:
– Но, с другой стороны, по большому счету, от общения с женщинами можно получить некоторое удовольствие…
– Чо!? С какой такой стороны? Какое такое удовольствие? Чем больше живу, тем лучше понимаю: от бабы никакого удовольствия, окромя скандалов, нет. Годков десять уже одни скандалы и никакого удовольствия. Водочку выпить – скандал, папироску выкурить – вали, дед на улицу, деньгу – отдай, не отдал, опять же скандал. Проще у быка перед мордой тряпкой махать чем у бабы десятку на бутылку вытянуть. – Дед не на шутку раскипятился. – Слова-то какие придумал: «общение с женщинами». Какое с бабой «общение»?
– Ладно, дед, успокойтесь. – Пытаюсь пойти на мировую. Но успокоить сторожа у же сложно. Кажется, я наступил на больную мозоль. К тому же склероз и пьянка, полностью выветрили из памяти у моего хозяина воспоминания об утехах юности.
– Я то успокоюсь, я вооще спокоен как йога. А вот ты – дурак! Дурак, коли не понимаешь, что баба – чума и ошибка природы. И не дед я тебе, а Василий Марьяныч. Понял! – он в сердцах хватает ковшик и от души хлещет на каменку. Пар тайфуном проходит по спине, пробирает сквозь ребра и кишки аж до живота. Я задыхаюсь, вскакиваю и выбегаю в предбанник.
Дед вдогон мне кричит: «Вот оно удовольствие, а то баба, баба!».
Застолье нас примирило. Вообще последнюю пару лет я пью редко. Был один год. Пропил почти все. Да, что почти, все пропил, кроме квартиры. Тяжелый был годик. Но потом нажал на тормоз, вернулся к работе и, фактически, завязал. Во всяком случае, с утра не принимаю ни при каких условиях. Но сегодняшний завтрак под водку, в моем положении, можно признать затянувшимся ужином.
Василий Марьяныч оказывается для меня редкой находкой. Газет он не читает: «что бы, нервы не отравлять». Про телевизор говорит презрительно, и не смотрел его столько же, сколько не имел удовольствия от общения с женщинами. То есть лет десять. Репродуктор есть, но включать его не во что. Радиосеть до домика сторожа так и не дотянули, хотя вопрос о финансировании этих расходов стоит в повестке каждого перевыборного собрания садового общества, и деньги с садоводов правление собирает исправно. Единственным источником информации ему служат доперестроечные подшивки «Огонька» и «Науки и жизни». Зимой даже городские события доползают до него с месячным опозданием. В основном в виде легенд, сказаний и сплетен, которые он выслушивает в сберкассе в очереди за пенсией. Не дай Бог, начнется третья Мировая война, Марьяныч узнает о ней только после завершения боевых действий. И то, если будет с кем в сберкассе словом перемолвиться.
Про вчерашнюю стрельбу в городе он не знает и может не узнать никогда. Да и в качестве собеседника сторож удивительно удобен. С ним невозможно проболтаться, сказать лишнее. Можно вообще ничего не говорить, он на это и внимания не обратит. За долгие, одинокие, зимние дни и ночи Марьяныч научился на свои вопросы отвечать сам, обходясь без посторонней помощи. Мнение собеседника его интересует тем меньше, чем больше он выпивает. А с зеленым змием старик на короткой ноге.
К обеду он во мне души не чает. А после третьей бутылки (пьет в основном он) подводит черту:
– Ты к бабе на поклон не иди. Ни за какие коврижки. Хошь, у меня живи. Дом большой. Мужик ты ничего. Научу тебя жизни, поймешь в чем ее смысл и сердцевина, спасибо скажешь. А баба, коли нужно будет, найдет тя. Верно говорю.
Я и не сопротивляюсь. Найдет ли меня баба, вопрос третий, главное, чтобы другие не нашли.