Юбилей А. С. Пушкина подарил нам немало дней эстетического наслаждения и национальной гордости. Хотелось бы, чтоб юбилейные дни продлились и, по крайней мере, весь 1937 год прошел бы под знаком А. С. Пушкина.
В ряду таких мировых писателей и поэтов, как Гомер, Данте, Шекспир, Гете, – Пушкину места не отведено. Но среди писателей с мировой славой, каковы Байрон, Шиллер, Альфред Мюссе, Мицкевич, В. Гюго, Гейне и др. Пушкину принадлежит не последнее место, он выше многих из них. Неудивительно поэтому, что столетняя годовщина смерти Пушкина всколыхнула весь культурный мир.
Когда оглядываешься на прошлое русской литературы, то появление Пушкина кажется чудесным. Ломоносов, Державин, Жуковский и Пушкин – это этапы безостановочного совершенствования. Но переход от Жуковского к Пушкину кажется скачком, исторической неожиданностью, настолько велико преимущество «ученика» перед «побежденным учителем»{179}, настолько сильно обаяние пушкинского стиха, совершенство и богатство его языка и мастерское умение передать в сжатой форме глубокие мысли и меткие, незабываемые сравнения.
В замечательных технических музеях Мюнхена и Кенсингтона (в Лондоне){180} наглядно представлены все стадии развития всевозможных технических приспособлений, сооружений, инструментов. Первые усовершенствования кажутся слишком медленными, но заметны; когда же достижения слишком значительны, дальнейшие улучшения уже незаметны. Так было после Пушкина. Кажется, как будто от гуслей перешли сразу к роялю, и затем уже стало незаметно, что после него улучшено в качестве стиха и литературного языка.
Но Пушкин велик не только своим мастерством художника, он очень значителен по содержанию своих произведений. Оно необычайно богато, разнообразно и глубоко. Творения Пушкина с юных лет отмечены печатью гения.
Первое, чем подкупает Пушкин, это его жизнерадостность, которая, особенно в молодые его годы, била ключом. Сколько ходит разных анекдотов о Пушкине, сколько осталось литературных следов его шалостей, его игры рифмою, которую он назвал однажды «резвою вакханочкой»[67]. Жизнерадостность эта не покидала Пушкина почти до смерти, несмотря на суровые испытания жизни и превратности судьбы. Казалось, после каждого удара к нему вновь возвращались и бодрость, и надежды, после бурь – спокойствие и веселость.
Пушкин – студент, служивший Вакху и Киприде{181}, посвятил «пирующим студентам» следующие строки:
Под стол холодных мудрецов –
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякий случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным – он нальет
И пунш и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!
Когда читаешь эти стихи, то ясно представляешь себе Пушкина озорника и повесу, вскакивающего на стол, сочинявшего забавные эпиграммы, остроумного собеседника и гуляку.
В произведениях Пушкина много юмора, вызывающего улыбку, и здоровый, веселый смех.
Поэт описывает Людмилу в садах Черномора, угнетенную похищением и одиночеством, готовую на самоубийство:
В волнах решилась утонуть –
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь…
Людмила умереть умеет…
Она не хочет поддаться соблазнам, которыми старается поразить и подкупить ее волшебник, однако в зеркальце она собою залюбовалась и от роскошных яств скатерти-самобранки не отошла:
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!
Подумала – и стала кушать.
В сказке о мертвой царевне Пушкин опять добродушно посмеивается над кокеткой:
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркало глядясь[68].
Склонность к шутке не покидала Пушкина и в зрелые годы. Юношей он сочиняет «Вишню», взрослым и, казалось, усталым, он пишет «Гусара», который не может не развеселить. Ну как не засмеяться, когда завравшийся гусар начинает описывать чудеса:
Плеснул я на пол: что за чудо?
Прыгнул ухват, за ним лохань,
И оба в печь. Я вижу: худо!
Гляжу: под лавкой дремлет кот;
И на него я брызнул склянкой –
Как фыркнет он! я: брысь!.. И вот –
И он туда же за лоханкой.
Я ну кропить во все углы
С плеча, во что уж ни попало;
И все: горшки, скамьи, столы,
Марш! марш! все в печку поскакало.
Еще веселее диалог на Лысой Горе:
Я плюнул и сказать хотел…
И вдруг бежит моя Маруся:
Домой! кто звал тебя, пострел?
Тебя съедят! Но я не струся:
Домой? да! черта с два! почем
Мне знать дорогу! – «Ах, он странный!
Вот кочерга, садись верхом
И убирайся окаянный.
Но когда перечитываешь «Капитанскую дочку» и проникаешься несравненным благодушным юмором описания крепости и ее обитателей, то обаяние живого ума и здоровой жизнерадостности Пушкина становится непреодолимым. Он покоряет раз навсегда, так же, как покоряли его:
Приговорки, прибаутки,
Небылицы старины.
Слушать, так душе отрадно.
Кто придумал их так ладно?
И не пил бы, и не ел,
Все бы слушал, да глядел[69]
Жизнерадостность Пушкина – один из секретов его бесспорного владычества над юным и старым, его несравнимого умения покорить раз и навсегда.
Но жизнерадостного Пушкина с ранних лет мучили сомнения и раздумья. Ведь это пятнадцатилетний Пушкин написал в 1814 году романс «Под вечер, осенью ненастной», где изображал несчастную девушку, которая стала матерью, и ищет порога, у которого ей придется оставить навек «плод любви несчастной»:
Дадут покров тебе чужие,
И не найдешь семьи родной
И скажут: «Ты для нас чужой» –
Ты спросишь: «Где ж мои родные?»
Пятнадцатилетний Пушкин находит образы и слова протеста против мирского лицемерия:
Закон неправедный ужасный
К страданью осуждает нас[70]
Юноша Пушкин пишет проникнутые не только патриотическим пафосом, но и глубокими мыслями «Вспоминания в Царском Селе», которые он прочел на экзамене, в присутствии Державина и которые заставили говорить о нем всю столицу:
Здесь каждый шаг в душе рождает
Воспоминанья прежних лет.
– говорит поэт в этом стихотворении. Мальчиком он жил уже как взрослый. Его воображение уже охватывало национальное прошлое, он задумывался над вопросами большой государственной важности. Веселый озорник был с малых лет серьезным мыслителем, начитанным самой разнообразной литературы и, в частности, ставший поклонником Вольтера{182} («Городок», 1814 г.) легкомысленный семнадцатилетний юноша уже задумывался над бренностью человеческого счастья.
Кто раз любил, то не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья,
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно…[71]
Пушкин не мог пройти мимо красоты. Он был поклонником ее во всех видах и проявлениях.
Уже, казалось, пресыщенный любовью и утомленный жизнью, он пишет в 1832 году Надежде Львовне Сологуб{183}:
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье…[72]
Восхищение перед живою красотой Пушкин передавал с неподражаемой непосредственностью чувства. В частности, его восхищение красотою невесты, потом жены, можно назвать возвышенным: «Творец тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец» («Мадонна»).
Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей;
…………………………….
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце не питал
Ты сокровенное мечтанье, –
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.[73]
Только «чистая» красота вызывала у Пушкина длительное, благоговейное чувство, даже когда предмет влечения исчезал, как «мимолетное виденье».
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты[74].
Но совершенство живой красоты недолговечно. Страсть разрушает ее, смерть уничтожает в корне. Есть другая красота – бессмертная. Это красота природы.
В этой красоте больше духовности, в ней человек осязает то вечное, маленькую частицу чего составляет он сам.
Красоту природы Пушкин воспринимал во всех ее проявлениях, он видел ее и в торжественном рокоте морских волн, и в величественной панораме, открывающейся с заоблачных горных вершин, и в бушующем потоке горной реки, и во всех пейзажах русской природы, особенно же любимой им зимы.
Истинный художник – поэт, кто из красоты смертной умеет создать хотя бы подобие бессмертного, что может пережить создателя. Запечатлев на картине образ красавицы, мы сохраняем его для потомства, и тогда живая, но смертная красота уже не боится всеразрушающего времени. Уловив гармонию звуков, мы передаем ее в музыке, которая сохраняет эти звуки для потомства.
Кто умеет понимать эту победившую время красоту, тот исполняется особого величественного спокойствия. Он смотрит на суетящийся мир, как бы свысока:
…Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой.
Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И видишь оборот во всех кругообразный.[75]
Окончательно созрев, Пушкин выше всего ценил возможность наслаждаться всеми видами красоты.
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновений
Безмолвно утопать в восторгах умиленья.[76]
Созерцание красоты не проходит бесследно. Красота, как и все другие переживания высшего порядка, облагораживает, пробуждает «добрые чувства». «Красота спасет мир»{184} – говорил Достоевский.
Красота, как нежный ангел у Пушкина, пробуждает невольный жар умиленья.
Поэтому Пушкин ценил великодушие и считал недостойным поэта мстительное и злобное чувство или обиду павшего:
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.[78]
Пушкин был незаурядным мыслителем. Его огромное преимущество перед другими поэтами – насыщенность его поэзии глубокими мыслями.
Мы только что цитировали его послание «Вельможе». Он говорит там о кругообразном обороте истории, об упадке, неизбежно приходящем после расцвета. Описывая блеск и насыщенность культуры конца XIX столетия, он проводит параллель с состоянием великой Римской империи накануне ее упадка:
Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,
В тени порфирных бань и мраморных палат,
Вельможи римские встречали свой закат.
В словах и сравнениях этого замечательного произведения целая теория, много раз повторявшаяся разными мыслителями со времен древности, нашедшая себе яркое выражение у Вико{185} и сохраняющая сторонников в наше время.
Не менее значительны по содержанию стихи Пушкина:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.[79]
Пушкин хорошо понимал, что значит в общественной жизни традиция. Мертвые, казалось бы, остатки старины, в действительности живут и прочно связывают прошлое, настоящее и будущее. «Каменные страницы истории», как называл Виктор Гюго памятники прошедших времен{186}, заставляют понимать и любить прошлое нации, как старый дедовский дом, и могилы предков заставляют чтить семейные традиции:
На них основано семейство
И ты, к отечеству любовь{187}.
Каждый социолог нашего времени безоговорочно присоединится к этой мысли поэта, правильно понявшего значение традиции для сохранения нации и исторических памятников, как средств связи с прошлым. Эти традиции и памятники объединяют великое множество людей единством настроений и устремлений.
В другой статье (Сборник «Россия и Пушкин. Харбин, 1937) мне приходилось уже отмечать чуткость Пушкина как историка{188}. В отличие от многих профессионалов, он лишен односторонности в подходе к объяснению исторических событий. Он не был, конечно, историком, но в своем художественном воспроизведении исторических событий он отводил должное место не только личности, но и народным движениям, не только экономическим потребностям, но и случаю.
Очень продуманно и цельно сложилось у Пушкина его государственное мировоззрение. Его основная мысль – необходимость сильной власти: «всякое крупное политическое действие – только по почину правительства; оно есть движущее и образующее начало русской истории – великие государи в России были своего рода революционеры…»{189}.
Залогом национального прогресса Пушкин считал установление взаимопонимания между властью и обществом, и с этой целью он издает с 1831 года журнал, который должен приблизить к правительству людей ему полезных, но его чуждающихся.
Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.[80]
Пушкин не находил должного понимания, так как был свободолюбив. Он всегда желал для родины умножения прав и свободы в пределах законности и политического быта, утвержденного всем прошлым и настоящим бытом России, свободы без ломки исторических форм государственности.
Эти взгляды Пушкина были обоснованы его разносторонними знаниями и наблюдениями.
Изучение русской истории убедило Пушкина в том, что благодаря отсталости народных масс в культуре, их «бунт» становится «бессмысленным и беспощадным[81], что народ в его стихийных движениях руководствуется не разумом, а необузданными порывами первобытной жестокости. Для него стала ясна роль государей, которым историческое прошлое династии и таинство помазания дают «авторитет и силу несравненную».
Перед глазами Пушкина прошла вся Россия, со всем ее внешним разнообразием и противоположностями: от избранного круга тонких и образованных представителей передовой интеллигенции до диких сынов степей Бессарабии и гор Кавказа, от обитателей дворцов и богатых помещичьих усадеб до нищих и тощих рабов, которые «влачатся по браздам неумолимого владельца[82].
Исторический опыт и жизненные наблюдения питали политическую мудрость Пушкина. Они освободили его от власти кабинетных теорий и отвлеченных иноземных идеалов. Не внешняя сторона государственности, не парламент и конституция привлекали его внимание и симпатии в зрелые годы его жизни, а мечты о благополучии и просвещении народных масс, не подражание иностранным образцам, а поиски национального идеала и осознание исторической роли и миссии русского народа занимали мысль и воображение поэта.
Приближаясь к окончанию своего любимого произведения «Евгений Онегин», поэт писал:
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света, и в тиши
Тревожат сон моей души.
В произведениях этого периода у Пушкина не раз мелькают вызывающие насмешливую улыбку фигуры европеизированных щеголей, в роде К.{190} в «Арапе Петра Великого», который поразил царя своими бархатными штанами, или графа Нулина, который промотав состояние в чужих краях:
Себя казать, как чудный зверь
В Петрополь едет…
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков а jour…[83]
Без одобрения относится Пушкин и к тем, кто «из Германии туманной привез учености плоды, вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный»[84].
В противоположность этим утратившим русский дух людям, Пушкин с явной симпатией рисует скромные образы капитана Миронова и Гринева, и, сопоставляя Онегина и Татьяну, отдает дань предпочтения Татьяне, которая, как натура непосредственная и «русская душою» почувствовала в Онегине «пародию» и «чудака». Онегину отказала не только Татьяна, ему отказал сам Пушкин. Он не мог не развенчать героя, не нашедшего смысла жизни, не познавшего самого себя, чуждого заграничным влияниям, но оторванного и от родной почвы.
Исторические даты заставляют возвращаться к прошлому, внимательно вдумываться в смысл событий и глубже оценивать значение великих людей.
Когда русская эмиграция ввела в обиход «День русской культуры», приурочив его ко дню рождения Пушкина, приходилось слышать недоуменные вопросы молодежи: «Почему Пушкин? Почему современное поколение должно начинать со столь уже отдаленной эпохи?»
Ныне, когда в связи с сотою годовщиною со дня смерти великого поэта пересмотрено все богатство его литературного наследия, возобновлены и приведены в порядок все впечатления и мысли, которые рождает соприкосновение с творчеством великого поэта, когда перечитаны и передуманы его творения, ответить на поставленные вопросы много легче.
Пушкин не только начал эпоху блестящего развития русской литературы, но и заложил фундамент национального самосознания.
В Европе на раз серьезно ставился и обсуждался вопрос: существует ли русская нация? Доросли ли русские до права называться нацией? Так, например, Мишле{191} утверждал, что Россия не только мертва, но вообще не состоит из людей. Русские люди, по его мнению, лишены того, что составляет главное отличие человека, а именно нравственного чувства. – Люди ли это, – восклицал Мишле, – или песок, или вода? Ему казалось, что даже не песок и не вода, так как песок устойчивее, а вода менее обманчива.{192} Полемику с Мишле вел Герцен, старавшийся убедить его, что русские все-таки люди{193}.
Однако сомнения французских историков не разъяснялись, так как Ренан высказал почти такое же мнение, как Мишле. Смерть француза он признавал событием в нравственном мире, смерть же казака только физиологическим явлением{194}. И сравнительно недавно, уже после Великой войны, в европейской литературе ставился все тот же вопрос, можно ли считать русский народ «нацией».
По этому поводу вспоминается, как казак, убивший киргиза, оправдывается тем, что «киргиз не человек, т. к. у него не душа, а пар»{195}. По-видимому, многие образованные европейцы приблизительно также рассматривают русских. Едва ли подобные точки зрения достаточно серьезны для полемики, поскольку идет речь о русских людях. Достаточно было бы рекомендовать европейским скептикам внимательнее познакомиться со сложной душевной жизнью великих русских писателей. Они, и в их числе первый А. С. Пушкин, отражают нравственный облик русских людей и их соблазнительные мечтанья и сомненья.
Но вопрос о нации, применительно к русскому народу, великому, как океан, и разнообразному, как дикое поле, не так прост. Для того чтоб все это великое пестрое множество спаять в одну цельную и прочную нацию, нужно много больше чем для любого европейского народа, сплоченного на небольшой территории, а между тем даже европейские народы, например, даже итальянский и германский, нелегко сливались в единую нацию.
Нацию создает единый язык, литература, общенациональные ценности, исторические традиции, религия, единые устремления. Для того чтобы спаять народ единым национальным духом, Муссолини{196} организует постоянные экскурсии и массовые съезды в Рим, где приезжающих со всех концов Италии крестьян и рабочих знакомят с развалинами древнего Рима и величием его прошлого. Для того чтоб нация проникалась новыми стремлениями, фашистская Италия ежегодно празднует годовщину «похода на Рим» и этот день отмечает открытием новых созданий техники и культуры, новых памятников фашистского режима и свидетельств творческой деятельности власти. То же происходит и в современной Германии.
Но в огромной России это многосложное и трудное даже теперь при современных способах общения. Тем более неосуществимо это было в прошлом. Удивительно ли, что обитатель русской деревни был далек от национальных вопросов и глядел на мир лишь с высоты своей колокольни: «Мы вологодские, нам дела нет до других». Рассказывают, что в одной деревушке на Алтае только во время великой войны узнали, что царствует Император Николай II, а не Император Александр III.
И все же русский народ уже давно является нацией. Что же способствовало сплочению его в нацию? Здесь мы возвращаемся к Пушкину и его неоценимым заслугам в истории русской культуры. Многое из того, что создает нацию, дал нам Пушкин.
Нацию объединяет язык. Кто же до Пушкина владел в такой степени русским языком, кто придал ему такую легкость формы, изящество и простоту? Пушкин сделал литературный язык народным, а народный язык литературным. Со времени Пушкина русская литература стала доступной каждому знающему русский язык, и потому Пушкин имел основание утверждать, что его будут знать «и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык»[85]. Он понимал, как велико его значение в деле создания доступного всем русского литературного языка.
Не менее велики заслуги Пушкина в деле воспитания русского национального духа, поскольку мы обращаемся к историческим его произведениям:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.[86]
Вещий Олег, Летописец, Иоанн Грозный («Венчанный Гнев»), Борис Годунов, Самозванец, Петр Великий, Екатерина II, Александр I – оживают в произведениях Пушкина как строители русской государственности. Здесь Пушкин становится невольным воспитателем длинного ряда поколений, с детства внедряя в сознание их, что великие цари заслуживают доброй памяти «за их труды, за славу, за добро». В легко воспринимаемой и оставляющей прочные следы художественной форме Пушкин запечатлевает в сознании то, что связывает всех сынов России: знание ее исторического прошлого и веру в ее великий жребий в будущем.
Чтение Пушкина дает русским людям множество впечатлений, которых они не могут почерпнуть непосредственно. Огромное большинство русских людей лишено возможности лично увидеть столицы, побывать на Кавказе, в Крыму, в степях; Пушкин делает родными для нас все те разнообразные красоты русской природы, которые разбросаны на обширном пространстве «от финских хладных скал до пламенной Колхиды»[87].
Нельзя обойти также еще одну крупную заслугу Пушкина. Через него происходило сближение всех слоев русского народа. Велико разнообразие пушкинских типов. И среди них бессмертны образы Савельича, няни, мельника и безропотного старика в «Сказке о рыбаке и рыбке». Пушкин сердечно любил простых людей и с душевной болью говорил о нищете народной, «где рабство тощее влачится по браздам неумолимого владельца»[88].
Малоизвестно стихотворение Пушкина «Шалость» (1830), названию которого не отвечает его содержание. Стихотворение вскрывает, в действительности, безрадостную картину убогой деревенской нищеты:
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем; равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где тёмные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребёнка
И кличет издали ленивого попёнка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.
Своими произведениями Пушкин помогал сближению русских людей. Он изобразил привлекательные черты слуг, которые не чувствовали себя рабами. Он заставил подумать о человеческих страданиях безвестного станционного смотрителя, теряющего дочь; маленького петербургского чиновника, теряющего невесту, мелкопоместного помещика, бессильного бороться с могущественным соседом. Он приподнял пелену, скрывающую печаль и страдания высокопоставленных лиц, кажущихся счастливцев, за тщеславием и внешнею выдержкою которых можно различить «долгие печали, смиренье жалоб» («Домик в Коломне»). У Пушкина все его герои прежде всего люди, со всеми их человеческими свойствами. Он заставляет чувствовать ближнего в самом дальнем. Простой челядин, чтец его произведений почувствует человека в барине, а большой барин подумает о человеческом в своем слуге. Пушкин, всегда отказывавшийся от нравоучений, выполняет великую миссию, которую он прозрел сам, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Пушкин всеобъемлющ, и в своей любви ко всему русскому и ко всем сынам России он сообщает и своим читателям это чувство. Он создавал этим сознание единства.
При чисто русской «всечеловечности» своего гения, при способности понимать и Байрона и Гете, и Шекспира, и Шенье, Пушкин, европеец по воспитанию, знаток и поклонник западной культуры остается, однако, глубоко русским в своих симпатиях и своей национальной гордости. Он дает резкую отповедь тем, кто осмеливается покушаться на независимость русской политики:
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык.[89]
Его самозванец сбрасывает с себя чары честолюбивой красавицы:
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться[90].
Так Пушкин будит чувство национальной гордости. Так он своим языком, своими яркими картинами исторического прошлого, изображениями русской природы и разнообразных русских людей и преданностью славе и величию родины заражает и воспитывает поколения русских людей в их национальном самосознании.
Вот почему Пушкин стал неотъемлемой частью русской народной души и великим национальным поэтом. Ему, в немалой степени, принадлежит право называться одним из создателей русской национальной культуры, объединяющей народы России в русскую нацию.
Выросший в атмосфере патриотического подъема Отечественной войны, Пушкин с молодых лет проникся национальной гордостью и верой в высокую миссию русского народа.
Подъем, пережитый в 1812 году, навсегда оставил след в душе поэта, и незадолго до смерти он напоминал друзьям:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…[91]
Отечественной войне предшествовали походы Суворова в Италию, покрывшие бессмертной славою и русского полководца, и русских солдат. Отечественную войну вызвали разногласия между русским императором и Наполеоном по ряду вопросов европейской политики и постоянное вмешательство России в европейские дела.
Действительно, император Павел поставил своей целью восстановить на престоле Папу и возвратить власть Неаполитанскому и Сардинскому королям. Суворов провозгласил восстановление Савойского дома и пригласил сардинских офицеров сражаться за своего короля. Победоносные движения русской армии в Ломбардии создали серьезную угрозу революционной французской республике, но они не были доведены до благополучного конца вследствие австрийских интриг и ошибок австрийского командования. Австрия преследовала свои эгоистические цели, русский император поставил своему знаменитому полководцу задачи, ничего общего с интересами России не имевшие, вытекавшие из одной только ненависти к французским революционерам и безобразиям, которые они творили в Италии. Суворов заявил в Вене, что его конечная цель войти в Париж и восстановить там престол и алтарь.
Действия Австрии вызвали разрыв ее с Россией. Австрия не могла понять и поддерживать бескорыстную, чисто принципиальную политику русского императора. Между тем, захвативший власть Бонапарт пошел навстречу желаниям Павла I и предложил вознаградить сардинского короля, возвратить Папе Рим и признать Павла гроссмейстером мальтийского ордена с протекторатом над островом Мальтой. Созданные Англией препятствия к признанию русского покровительства над Мальтой вооружили императора Павла против Англии и расположили его к Наполеону. Павел начал приготовления к походу на Индию против англичан и уговаривал Наполеона действовать совместно с ним.
В начале царствования император Александр I намеревался поддерживать добрые отношения с Наполеоном. Однако власть Наполеона крепла, и он перестал считаться с желаниями русского императора, который в свою очередь не обнаруживал желания помогать ему в соперничестве с Англией. Наполеон принял титул императора, короновался в Милане итальянской короной, присоединил Геную и изменил конституцию Голландии. Император Александр потребовал восстановления сардинского короля, возвращения Швейцарии и Голландии свободы выбирать себе образ правления, разделения Европы по естественным границам, горным хребтам и национальностям. Из-за этих разногласий началась Первая мировая война с Наполеоном, закончившаяся Тильзитским миром. По словам Пушкина, «Тильзит надменного героя последней славою венчал» («Наполеон»). Если б Россия с большим безразличием отнеслась бы к последовавшему вскоре после этого мира присоединению к Франции территории Ольденбурга и Северогерманского побережья, то война 1812 года могла бы быть предотвращена, но война эта была вызвана не одним только отрицательным отношением к внешней политике Наполеона. Россия представляла постоянную угрозу для Наполеона ввиду возможной с ее стороны поддержки Австрии и Пруссии в случае борьбы их с Наполеоном.
Весною 1812 года началась война. Наполеон двинул на Россию огромные силы.
Юноша Пушкин описывает движение вражеских полчищ, как грозный поток, уничтожавший все живое:
И быстрым понеслись потоком
Враги на русские поля…
Дымится кровию земля;
И селы мирные, и грады в мгле пылают,
И небо заревом оделося вокруг…
Идут – их силе нет препоны,
Все рушат, все свергают в прах.
Но Русь поднялась:
На рать иноплеменных,
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены[92]
Патриотический порыв, охвативший в то время Россию, не первый раз поднял на врага всю русскую землю. История России знала Куликовскую битву и время Минина и Пожарского. Но такие подъемы национального самосознания не составляют особенностей русской истории. Иное дело – сожжение Москвы. Люди, привыкшие ценить материальные блага, видящие в своей собственности частицу самих себя, нелегко решаются на истребление имущества, с единственною целью не оставить их неприятелю. Историк XIX века Файф{197} описывает, как медленно разгорался в Пруссии народный гнев против Франции, прежде чем Пруссия решительно встала на борьбу с Наполеоном. «Необходим был опыт страданий целого ряда лет, – нарушение французским солдатом семейного покоя, вид жилищ, лишенных скота, отобранного для прокормления вторгнувшейся в Россию армии… прежде чем в прусской нации занялось то пламя, которое во Франции, Испании и России вспыхнуло само при первом появлении неприятеля»{198}. Но в России вспыхнуло не только пламя народного энтузиазма, вспыхнула и ее древняя столица, подожженная руками самих русских. Этого не знала история других народов.
Москва пережила три великих пожара. Ее сжег Тохтамыш{199} в XIV веке, когда вторгся в пределы Московского княжества, чтоб отомстить за побоище на Куликовом поле. Второй раз горела Москва в Смутное время, когда во время восстания в Москве поляки и немцы заперлись в Кремле и Китай-городе и зажгли город. Москва выгорела тогда почти дотла.
Эти первые великие пожары Москвы были делом вражеских рук. Никто не мог ожидать, что третий раз это сделают сами русские:
Исчезли здания вельможей и царей,
– пишет Пушкин, –
Все пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.[93]
Обращаясь к европейским народам, Пушкин говорит:
Наполеон и его армия оказались в ловушке. Вступление в Москву было началом гибели Наполеона. Россия пожертвовала своей столицей, чтоб погубить врага.
Началось отступление, преследование врага по пятам, и русские войска вошли в Париж. Казалось, наступил конец Франции:
В Париже росс! – Где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой,
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Еще военный гром грохочет в отдаленье,
Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
А он – несет врагу не гибель, но спасенье
И благотворный мир земле[95].
Действительно, русский император, изгнав врага из российских пределов, сначала заявляет, что он не заключит мира, пока не будет восстановлена Пруссия, а потом, когда прусский главнокомандующий Блюхер одержал победу при Ватерлоо над возвратившимся с Эльбы Наполеоном, Александр спас Францию от злобной мстительности немцев.
Из всех союзных держав самою нетребовательною после победы была Россия. В своем воззвании к войскам, накануне вступления во Францию, император Александр I говорил: «Мы перейдем Рейн, проникнем в страну народа, с которым ведем кровопролитную, жестокую борьбу. Мы уже спасли, прославили наше отечество, возвратили Европе свободу и независимость. Да царствует на всей земле мир и спокойствие, да преуспевает каждое государство под своим собственным правлением и своими законами… Враг, вторгнувшись в нашу Империю, причинил нам много зла и за то понес жестокое наказанье. Гнев Господень поразил его. Не будем ему подражать. Милосердный Бог не любит жестоких и бесчеловечных. Забудем причиненное ими нам зло: принесем им не мщение и ненависть, но дружбу и готовность к миру. Слава России заключается в поражении вооруженного врага и благодеяниях к безоружному неприятелю, мирным жителям»{200}