Со дня смерти бессмертного Пушкина истекло уже 93 года. Казалось бы, срок достаточный для того, чтобы превратить живого человека в историческую фигуру. Однако кропотливые «пушкинисты» и сейчас еще дебатируют по вопросам, связанным с личностью поэта, как человека и гражданина, в частности, – высказывают не вполне согласные мнения о том, в каких границах допустимо опубликование переписки Пушкина, т. е. писем его и его корреспондентов, в особенности его жены.
Знакомясь с наиболее полными изданиями произведений поэта, сопровождавшимися, обыкновенно, его биографией и корреспонденцией, читатели, вероятно, обратили внимание на досадный пробел в последней: полное отсутствие писем Наталии Николаевны Пушкиной к мужу.
Пожалуй, можно было бы подумать, что Пушкин, подобно многим смертным, попросту уничтожил письма жены по их прочтении из осторожности пред возможною нескромностью посторонних людей, а, может быть, и представителей власти, как известно, имевшей «наблюдение» даже за интимной жизнью поэта.
Однако многие фактические данные опровергают его допущение. Не останавливаясь на подробностях, напомню только, что последний частный характер этих документов, сын поэта, А. А. Пушкин{135}, принося их в дар Румянцевскому музею{136} в начале восьмидесятых годов прошлого века, именовал их не «письмами», а именно «перепискою» своего отца, которая перешла к нему от сестры, М. А. Пушкиной{137}, впоследствии супруги принца Нассауского{138}.
Даритель обязал музей не предавать эти переписки публикации ранее смерти последнего члена семьи, своей сестры Елизаветы{139}, дочери Н. Н. Пушкиной от второго брака с Ланским.
К счастью русских читателей, эта щепетильная предосторожность являлась запоздалою, т. к. большая часть писем Пушкина была опубликована Тургеневым еще в 1878 году, когда они хранились у дочери поэта{140}.
Но какова же судьба писем его жены? В точности это никому не известно, как неизвестно и то, находится ли еще в живых младшая дочь Наталии Николаевны, Елизавета Ланская.
Во всяком случае, интимная жизнь величайшего русского поэта ныне освещена в таких подробностях, что едва ли опубликование писем к нему жены могло бы почитаться ныне неуместною нескромностью.
Откровенно говоря, зная по литературе и изустным преданиям характер Наталии Николаевны, трудно ожидать от ее писем, – несомненно, на французском языке, чем всегда обусловливается некоторая шаблонность этого рода документов, – каких-либо новых откровений о личности поэта или даже о характере существовавших между супругами отношений.
Но все же «жена Пушкина» – это титул, который дает русскому обществу право на любознательность относительно нее, быть может, и повышенную: самый дорогой Пушкину человек, если бы и не представлял самодовлеющего значения, получает его, как планета, светящая отраженным светом.
Это хорошо понимала, по-видимому, Софья Андреевна Толстая{141}, имевшая мужество предать гласности всю свою переписку с великим мужем своим, за что русские люди могут быть только искренно ей признательными.
Будем же ожидать, что и великий пробел в области пушкиноведения восполнится в ближайшее же время, независимо от того, жива или нет г-жа Елизавета Ланская.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня вся сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык[60].
Исполнилось ли этот пророчество Пушкина о самом себе?
Надо иметь мужество ответить на этот вопрос категорически:
– Нет!
Тяжелые условия русской жизни выражались, между прочим, и в роковой необходимости бороться с отрицательными сторонами огромной протяженности государства, ставившей препятствия даже распространению в народе грамотности.
Где же тут было думать о популяризации Пушкина среди народных масс, да еще инородческих!
Зато среди грамотной России имя Пушкина пользуется популярностью, какой могли бы позавидовать писатели с мировыми именами каждый у себя дома.
Имя Пушкина давно уже стало почти нарицательным. Что касается детей раннего возраста, то это положительно так, да и нам как-то прямо неловко величать его Александром Сергеевичем, и «даже величайшим русским поэтом»{142}.
Это потому, что не «величайший» он, а поэт вне сравнений, единственный.
И нет на Руси поэта, – истинного поэта, разумеется, – в котором не было бы хоть микроскопической дозы чего-то «от Пушкина».
Во дни величайшего апофеоза Виктора Гюго{143}, во Франции циркулировал анекдот.
Иностранец обращается к приятелю-парижанину с ироническим замечанием:
– Не мало ли, мол, для вашего Гюго только памятника? Не следовало ли бы переименовать в его честь Францию – в Гюгонию?
Ни на минуту не задумываясь и не моргнув глазом, парижанин отвечает:
– О, Са виендра, мосье! – да так оно и будет, мол!{144}
Мы не так экспансивны, как этот анекдотический парижанин.
Но не обратили ли вы внимание, что большевики, выбросив из лексикона имя России, не осмелились посягнуть на имя Пушкина.
Вот оно, конкретное подтверждение истины:
– Чем ночь темнее, тем ярче звезды[61]!
Коммунистические пошляки ограбили Петра Великого в пользу полоумного Ленина.
В России нет Петербурга, нет Петрограда, есть, изволите ли видеть, Ленинград.
Экая честь, подумаешь, городу носить имя человека, тронутого прогрессивным параличом!
Но доколе в русской литературе будет существовать «Медный Всадник», «Полтава», т. е. Пушкин, тени Петра Великого скорбеть не о чем:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе[62].
Памятник этот – Великая Россия. Петербургская Россия, и почетным стражем его пребывает Пушкин.
Мыслящая Россия, грамотная, в широком смысле слова, Россия находится ныне в рассеянии по всему широкому лицу Матери-Земли.
Рассеялась и разнесла с собою по всему миру свою культурную Библию, творения Пушкина.
И вот примечательный пример того, как «дух создает материю»: любовь русского человека к Пушкину овеществляется в бронзе и мраморе.
Скоро народы земли узрят бронзового и мраморного Пушкина в «Городе-Светоче», Париже{145}, и… в «Вавилоне новых дней», Шанхае{146}.
Пушкин. Пушкин!
Какой дивный сон видал я в своей жизни!..{147}
Такое восклицание вырвалось из-под пера Гоголя при известии о смерти Пушкина, и, – странное дело! – автор «Мертвых душ» не одинок в своем впечатлении от встречи с родоначальником истинно русской поэзии, как от видения иного, нездешнего мира.
Уж на что прозаическим человеком был современник и близкий приятель Пушкина Павел Воинович Нащокин{148}, страстный игрок, гурман, грубоватый «дамский угодник», – «прожигатель жизни», одним словом.
Но вот, в деловом письме к Пушкину, отдавая отчет в выполненном денежном поручении своего корреспондента и отклоняя его извинения в причиненном беспокойстве, этот самый Нащокин, соривший деньгами и всегда в них нуждавшийся, роняет такую фразу: «Мало ли что было трудно, так ведь и дружба с Пушкиным – «не безделица»!{149}
Как видите, и это человек, – совершенно не владевший, к слову сказать, русской орфографией и едва ли способный ценить по достоинству поэзию своего друга – выделял Пушкина из необъятного сонма своих клубных и светских друзей.
«Дружба с Пушкиным – не безделица!»
Если бы такие слова мы услышали из уст князя Вяземского{150}, или Жуковского{151}, – это было бы понятно. Но… Павел Воинович! Такая оценка своего друга объясняется, уж конечно, не личными качествами Нащокина, а присущим Пушкину свойством вызывать в своих близких «интуицию» своей исключительности, которой поддавалась даже такая суровая и богатая натура, как император Николая Павлович{152}, а также генерал Милорадович{153}, или Бенкендорф{154}.
«Флюиды гения» – это еще неразгаданная человеком тайна.
Вспомним Пушкина в кишиневской и одесской ссылке. По возрасту он был почти мальчиком. У правительства – в немилости. По образу жизни – самый ветреный «повеса».
Однако старый боевой генерал Инзов{155} питал к нему чисто отеческие чувства и, сажая его под домашний арест за «шалости», заслуживавшие гораздо более суровой кары, присылал ему французские журналы своих дочерей.
А одесский граф Воронцов{156} боролся с ним, как с ровней, и… щадил его сколько был в силах, пока не взмолился, наконец, перед Петербургом об освобождении его от такого «чиновника».
Император Александр Павлович{157} – имевший достаточно оснований не жаловать Пушкина за его более чем колкие, эпиграммы, – и здесь не обрушил на него своего карающего меча: из Одессы Пушкина перевели на житье в псковское имение матери, Михайловское, где он и создал лучшие свои вещи.
В эту новую свою «ссылку» поэт явится под тяжестью обвинения, между прочим, и в том, что он «афей»{158}, т. е. атеист, почему и был вверен надзору игумена близлежащего Святогорского монастыря{159}.
Чем же мог Пушкин «очаровать» этого сурового монаха-простеца?
Об «атеизме» Пушкина, – обвинение в коем основано на нескольких строках его же письма, – говорить не будем, но нельзя же не заметить, что молодые годы его были периодом особенно усердного проявления во внерелигиозных настроениях.
И тем не менее этот иеромонах, который выполнял свои наблюдательные функции с крайней деликатностью, не надоедал поэту своими посещениями, слал о нем самые лестные отзывы своему духовному начальству{160}.
По словам очевидцев, он высоко ценил поэтические дарования Пушкина и дорожил беседами с ним, отнюдь не выступая в учительной роли.
Обратили ли вы внимание, что все близкие друзья поэта, – разумеется, кроме его лицейских товарищей, – были значительно старше его по возрасту?
Жуковский, Плетнев{161}, Крылов{162}, даже князь Вяземский, как и многие другие, – все были уже взрослыми людьми, когда Пушкин еще «в садах лицея безмятежно расцветал».[63]
А как ценили они его дружбу, его общество, его мнения, его приговоры не только по литературным, но и по общественным, и по политическим вопросам!
Конечно, Пушкин был одарен огромным умом, который бросается в глаза даже людям, отделенным от него целым столетием времени.
Недаром же после первого свидания с поэтом император Николай заявил, что «сегодня ему удалось говорить с умнейшим в России человеком».
Но мало ли умных людей проходят в жизни совершенно незамеченными?
А все знавшие поэта даже по мимолетным встречам отзывались о нем, как об исключительно Божьем избраннике, как о человеке какого-то «высшего посвящения», как о «дважды рожденном», – по терминологии мистиков западной традиции.
Как к существу «высшего порядка» относились к Пушкину и женщины, – и не только молодые, которых он заражал своей страстностью, – но и почтенного возраста, как, например, Загряжская{163}, Карамзина{164}, Элиза Хитрово{165}.
И не чувствует ли каждый из нас, лишь коснется речь Пушкина, что в нем мы имеем не только величайшего национального поэта, – поэтов, и немалых, на Руси изрядное множество! – но и некую духовную величину особого, «сверхчеловеческого» порядка, имя которой «национальный гений», – единственный и ни с кем несравнимый!
Я был всегда глубоко убежден, что на земле живет два рода людей.
Одни составляют многомиллионный человеческий океан, единицы которого разнствуют друг от друга умственными способностями, даже талантами, но все же являются существами одного и того же порядка, с одинаковыми гносеологическими способностями, воспринимающими мир при посредстве пяти внешних чувств и мыслящими его не иначе, как во времени и трехмерном пространстве.
А в эту общечеловеческую массу вкраплены, как алмазы в толщу каменноугольного пласта, редкие единицы, рожденные, как и первые, от обыкновенных женщин и мужчин, но претерпевшие, в дальнейшем, новое духовное рождение, в виде обретения в себе способностей сверхчувственного восприятия.
Так как эти «дважды рожденные», эти гении, эти воистину «сверхчеловеки»{166} появляются в самой различной общественной среде, то и судьба их в нашем мире бывает весьма различною.
Вероятно, некоторое число их проходят в жизни никем не замеченными; другие рано замыкаются в исключительно созерцательную жизнь, достигая порой «великих вершин святости», предполагающей в людях, в конечном счете, расширенное ведение мира и Бога.
Иногда они получают способность творить то, что мы называем чудесами, – исцелять больных, предвидеть будущее и т. п.
Но бывают и примеры, когда такие «сверхлюди» не порывают с миром ординарных людей, разделяют даже с ними общие интересы, страсти, увлечения и, – о, ужас! – заблуждения, но в то же время неизмеримо глубже нас проникают в сущность бытия и мироздания и обладают способностью посвящать и нас немногими словами в тайны «касания мирам иным»{167}.
Пушкин принадлежал к числу именно таких людей, о чем можно найти множество «документальных» доказательств в его творчестве.
Сам он посвятил нас в тайны своего «второго рождения», – наступившего для него в момент пробуждения поэтического дара, – и внутреннего процесса художественного творчества.
Не буду затруднять длинными цитатами. Напомню лишь начала этих поэтических откровений:
Первое:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал…
Второе:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…[64]
А доказательство истины этих стихов, – вообще изумительно правдивых, – разве не видим мы в факте, что Пушкин времен кишиневских скандалов, да и ссоры с Дантесом – Геккерном{168}, и автор «Пророка» один и тот же человек.
Полно! – действительно ли Пушкин только «человек»?
По плоти, – разумеется, да! Но, – по духу?
Когда Том Мур{169} сжег дневник Байрона{170}, Пушкин выступил в защиту этого вандализма.
«Светской черни мало было видеть Байрона в единоборстве с общественным мнением чуть не всего мира, мало наблюдать его среди пожарищ воскресающей Греции: ей подавай Байрона… на стуле! – писал Пушкин одному из друзей.
Ординарным людям приятно думать, что величайший поэт своего времени и ест, и пьет, и спит также, как они, и, конечно, они с радостью ухватились бы за его дневник.
Так врете же, он и ел, и пил, и спал, да не так, как вы»!{171}[65]
Да, и Пушкин был человеком, и притом, – грешным человеком.
Но в то же время он был и гением, а потому и грешил-то не так, как ординарные люди, и грехов его не надо ни скрывать, ни соблазняться ими.
Во всяком случае, он обладал вполне свойствами, которые древние эллины приписывали своим богам: совершенным чувством меры и вечной юностью, – несмотря на раннюю зрелость.
Со дня его смерти прошло сто лет. Сто лет это три человеческих поколения.
А раскройте книгу его творений, и на вас пахнет свежестью прекрасного раннего утра.
Много ли писателей на Руси, которые не устарели, или не устареют, через сотню лет после кончины?
А вместе с тем, чьи же произведения лучше отражают эпоху своего автора, чем пушкинские?
И как ни подыскивая похвальных эпитетов творчеству этого национального нашего гения, какими восторгами ни отвечай на зов его музы, – все не придумаешь ничего лучше одного надгробия времен итальянского Возрождения:
Танто номини нуль пар элогиум{172}
(Такому имени нет равной похвалы!)
Сегодня исполняется сто лет со дня трагической гибели нашего величайшего национального поэта – А. С. Пушкина.
Русские люди, как живущие в СССР, так и «в рассеянии сущие»{174} давно уже готовились отметить эту великую годовщину.
Поэтому сегодня прославление памяти А. С. Пушкина, так чудесно названного Солнцем Русской Культуры{175}, принимает характер грандиозного, воистину всемирного торжества, объединившего всех наших соотечественников.
По беглым подсчетам эмигрантских газет, в Зарубежной Руси образовалось более сотни Пушкинских комитетов, деятельно готовившихся к предстоящим торжествам{176}.
В пышных европейских столицах, в шумных, деловых городах Америки, под жгучим солнцем тропиков и хмурым небом Севера, на Дальнем Востоке и Дальнем Западе, словом везде, где есть хотя бы горсточка русских людей, а где их только нет в наше время, сегодня зазвучат пушкинские стихи и будет прославляться память русского гения.
Так суждено было исполниться вещему предвидению поэта, высказанному им в «Памятнике», к которому воистину «не заросла народная тропа».
Больше того, на долю эмиграции выпала историческая миссия популяризировать творения Пушкина среди чужих народов, привлечь к ним внимание цивилизованного мира и прежде всего Европейского человечества, до сих пор сравнительно мало знакомого с величайшим русским поэтом, являющимся лучшим выразителем нашей национальной души и лучшим истолкователем России.
Большевики, так бесцеремонно присвоившие себе Пушкина, после всех надругательств над ним, над его памятью, тоже отмечают сегодняшний день пышным торжеством и митингом.
Сейчас в СССР в мельчайших деталях восстанавливается петербургская квартира и Михайловский флигель Пушкина, выходит новым изданием Собрание сочинений пушкинских творений, выпускается множество книг по Пушкину и о Пушкине{177}.
Но за всеми этими казенными торжествами – нет того энтузиазма и той любви, которая согревает и одухотворяет скромные «Пушкинские дни» русской эмиграции.
Пушкин, как национальный поэт и русский гений, как великий патриот и певец Великодержавной Императорской России – не только органически чужд, но и просто враждебен – большевизму и как бы ни старались советские «пушкинцианцы» сделать из него революционера{178} – светлый дух Пушкина сейчас не с ними.
Напротив, эмиграция за годы изгнания еще теснее сдружилась с Пушкиным, всегда бывшим для нас не только «первой любовью»[66] но и вечным спутником и учителем.
За годы эмиграции мы научились лучше понимать и еще больше любить Пушкина, суровая школа изгнания обострила наш слух и открыла нам новые потаенные стороны его творчества.
Творения Пушкина превратились для нас в подлинную национальную Библию, которая сопровождает нас с детский лет до могилы.
С нею мы не расстанемся во всех скитаниях нашей эмигрантской жизни, и через нее лежит наш путь на родину.
Пушкин с нами.
Он утешает нас в самые горькие минуты, рассеивает самые черные сомнения и учит с непоколебимой верой в Россию и ее великое провиденциальное назначение.
Пушкин – наше знамя…