Клянусь, я не хотел, чтобы это произошло, и теперь склонен думать, что события того морозного рассвета положили начало многим смертям и несчастьям, которые настигли нас позже.
Я увидел Оннеку, когда она с коньками на плече шла босиком по голубоватому снегу так, будто холод не облизывал ей голые ступни, не впивался в них ледяными иглами.
Широкоплечая, с плоской грудью и царственной осанкой, она была целиком поглощена своими намерениями и не обращала внимания на окружающий мир: завывание студеного ветра, придавленные снегом дубовые ветви, зимних белых птиц, выискивающих мышей… Напади на старую мельницу вооруженная банда, она и глазом не моргнула бы. В этом была вся Оннека.
Она не видела, как я пришел на Мельничный проток. Мне нравилось скрытое от посторонних глаз место к востоку от городской стены. Безмятежное лазурное небо отражалось в нетронутом снеге, как в зеркале; передо мной словно бы расстилалась спокойная морская гладь.
Густая дубовая роща дарила уединение, которого я искал. Я подошел к увитым плющом руинам старой мельницы. Некогда она имела большое значение, однако утратила его по мере того, как дорога на Арриагу становилась более оживленной. По каналу, вырытому под огромным деревянным колесом, вода теперь текла тоненькой струйкой, а лопасти едва выдерживали вес сосулек. Мельница напоминала старуху, у которой на щеках застыли слезы.
Я сидел на пне и смотрел на замерзшую поверхность реки, когда в отдалении появилась Оннека. Она скользила на коньках, устремив взор в какую-то точку на горизонте, видимую только ей.
Почувствовав чужое присутствие, она вздрогнула, однако, узнав меня, тут же успокоилась, сняла ботинки и подошла, не обращая внимания на хрустевший под босыми ногами снег.
– Где твоя обувь?
– Я оставила ее на берегу заводи, – ответила Оннека, не придавая этому большого значения.
– Сожалею о смерти твоего отца, – осторожно сказал я, пытаясь предугадать ее реакцию. Как мне теперь вести себя по отношению к невестке?
– Я приходила сюда каждую неделю на протяжении последних двух лет. До петухов, в тот час, когда мы обычно встречались тайком от отца. – Оннека пристально взглянула на меня покрасневшими глазами. Мне почудилась в них глубокая печаль. – Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Я многое хотел ей сказать, но промолчал. Взгляды, которыми мы обменялись, говорили красноречивее любых слов.
Я прошел за Оннекой до северной стены мельницы. Время превратило ее в руины, как и все, что было у нас прежде и уже никогда не вернется.
– Что это? – в замешательстве спросил я.
Она наклонилась к маленькому камню с выбитой надписью и стряхнула снег.
– Твоя могила. Я посадила лаванду, чтобы ты не чувствовал себя одиноко. Она выжила. А я, глупая, не разглядела в этом знак, что ты жив… Хотя все было у меня под носом.
– Ты поставила мне надгробие?..
– Разве это имеет значение теперь, когда ты здесь? – воскликнула она. – Как мне жить дальше? Как спать с твоим братом, зная, что ты в считаных метрах от меня?
– Я перееду в другой дом.
– Поверить не могу. Ты дышишь! – Оннека приблизилась. – Сколько бессонных ночей я думала, что ты гниешь под водой… Беспокоилась о твоих костях, о том, как им сыро и холодно…
Она смотрела на меня, будто на привидение, с той же смесью недоверия и благоговения перед непостижимым. Затем подняла руку и дотронулась до моей щеки. Я отвел ее горячие пальцы – слишком горячие.
– Мне теперь нельзя даже прикасаться к тебе, дорогой Дьяго?
– Ты знаешь, что случается с неверными женами. Нагорно с тебя глаз не спустит. Лучше нам не видеться наедине.
– Предлагаешь мне довольствоваться взглядами и вежливыми словами дорогого зятя?
– Иного нам не дано.
«Из-за одного проклятого дня», – мысленно добавил я.
– По крайней мере, скажи, что ты не думал о других, что я была единственной.
Я присел на собственное надгробие, прячась от яркого солнца.
– Да. Это правда.
– Ходили слухи… – начала Оннека.
– Всего лишь слухи. Ничего не было.
– Набожная тихоня Беренгария…
– Я доставил ее к Ричарду нетронутой, как и поручил ее отец. По-твоему, я настолько глуп, чтобы дать королям Наварры и Англии повод отрубить мне мужское достоинство?
– Значит, это никак не связано со мной? Я надеялась на более романтичное объяснение…
– Все всегда связано с тобой, ты и сама знаешь. Зачем что-то повторять или приукрашивать? Ты не из тех женщин, которые ждут комплиментов. Тебе довольно зеркала и того, что напишут в хрониках о твоей династии. Кто рассказал тебе о поручении короля Санчо?
– По твоему меткому выражению, я – глаза и уши Новой Виктории. Неужели ты думал, что я не выясню, зачем ты однажды ночью без объяснений поскакал в Аквитанию?
– Кто тебе сообщил, Оннека? – настаивал я. – Даже твой отец не знал.
– А кто, по-твоему, достаточно близок ко двору Туделы, чтобы быть в курсе всех приготовлений?
Я поднялся на ноги, размышляя.
– Ах, теперь понятно… Добрый епископ Гарсия, протеже твоего отца.
– Он беспокоился, видя, в каком я отчаянии, и поэтому все рассказал. Не вини его. Мы разговаривали по душам, как кузены. Это останется тайной только между нами тремя.
– Да будет так. Король доверился мне, и я рискую жизнью, если правда о последних двух годах выплывет наружу. Я не мог открыться даже тебе, Оннека. Ты когда-нибудь меня простишь?
– Одна весточка, Дьяго. Хватило бы одной весточки. Ты доверяешь мне сейчас; почему не доверял, когда мы были обручены?
– В этом все дело? Ты злишься?
Оннека сжала побелевшие губы.
– Злюсь? – воскликнула она. – Я в ярости! Меня едва не отдали в жены горбатому вдовцу, престарелому сеньору де Ибида, а затем – сыну де Фунеса, известному мужеложцу – спроси любого моряка из Сан-Себастьяна. Если б не твой брат…
– Больше ни слова о Нагорно, – взмолился я, подойдя ближе и прикрывая ей рот, чтобы не слышать, как она произносит имя моего брата. – Это невыносимо.
А дальше мы рухнули на мою могилу (или на то, что должно было ею стать) и вновь превратились в страстных любовников, какими я нас помнил. Ощутив на себе тяжесть ее тела и губы, которые искали мои, я впервые за два года почувствовал себя живым.
– Оннека, пойдем под крышу, – прошептал я. – Здесь можно замерзнуть насмерть.
Словно парочка юнцов, мы проскользнули во внутреннее помещение мельницы. Оно было частично разрушено, однако еще оставалось пространство, защищенное от снега. Старые деревянные доски давали немного тепла в то зимнее утро.
В отличие от меня, Оннека не спешила. Она сняла белую току замужней дамы, затем расстегнула кожаный ремень, и приталенная туника из желтого сукна упала к ее ногам. Не знаю, сколько ночей я лелеял воспоминания о ее обнаженном теле. Оннека села на камень, который сто лет назад перемалывал зерно в муку, и жестом пригласила меня подойти.
Я приспустил штаны и уже собирался наброситься на нее, когда она меня остановила.
– Нет, я хочу, чтобы ты тоже снял одежду.
Разумеется, я повиновался.
Нагие, мы упали друг другу в объятия.
Два года воздержания остались позади. Мы стонали от наслаждения, как прежде, наши тела заново узнавали друг друга, а ласки рождались сами собой.
– Теперь ты веришь? – сдавленным голосом спросил я.
– Ты и правда тосковал по мне! – Оннека рассмеялась.
Какое-то время я лежал молча, глубоко задумавшись. Затем помог ей натянуть тунику через голову и прошептал:
– Мне тебя не хватало. Я думал, как только исполню поручение, мы поженимся и осуществим наши планы относительно Виктории. Не представляю, как буду управлять двумя воюющими районами без твоей поддержки.
Оннека, уже одетая, села спиной ко мне возле корыта с зерном.
– У тебя в волосах пшеница, а коса распустилась. Давай я тебя причешу. И надень мои ботинки, пока не отморозила ноги.
Она с улыбкой кивнула и надела ботинки, а затем прислонилась ко мне спиной, чтобы я привел в порядок ее косу.
– Церковникам не понравится, что ты не полностью покрываешь волосы, – заметил я.
– Епископ Гарсия для меня как брат. Если он говорит, остальные помалкивают. А если что-то разрешает, все держат обвиняющий перст в кармане. Вчера на похоронах отца люди видели, как епископ дал мне свое благословение. Никто меня не упрекнет и не скажет ни слова за то, что я выставляю волосы напоказ.
В этом была вся Оннека. Ей всегда удавалось добиться своего. Я восхищался ее прагматичным подходом к жизни.
Так или иначе, грязным взорам представителей Церкви этот головной убор никогда не нравился, и они намеревались запретить ношение токи: ее фаллическая форма казалась им оскорблением морали.
– Когда я увидел, как ты получаешь удовольствие с ним, – задумчиво начал я, – то решил, что между нами все безвозвратно потеряно, стало пережитком прошлого. Нас разлучил один-единственный день, и мне трудно с этим смириться. Вернись я на день раньше, ты все еще была бы не замужем и мы могли бы отменить свадьбу.
– Отменить? Думаешь, я бы ее отменила? – удивленно спросила Оннека чужим голосом.
Я отпустил ее косу и сел к ней лицом.
– Ты бы вышла замуж за Нагорно, даже если б знала, что я жив?
– Нагорно – прекрасный человек. Он внимателен и любезен со мной.
«Это лишь одна из его многочисленных масок, – едва не сказал я. – Через тебя он надеется получить власть над ткачами; ему нужны твои земли и все остальное». Но как ей объяснить? С чего начать?
– И он проводит важные реформы в городе, – продолжила Оннека.
– Важные реформы? Семейство Мендоса и так уже контролирует дорогу на Арриагу, а теперь Нагорно разрешил им собирать десятину с фруктов. И что они сделали? Еще больше притеснили торговцев. Вчера я проезжал через рынок Санта-Мария. Яблок, репы и лука-порея почти нет. Если горожане не смогут купить фрукты или овощи здесь, то пойдут в другие места. Нам это не нужно. Мы не хотим, чтобы дворяне жили припеваючи за счет увеличения податей. Виктория всегда была городом ремесленников и купцов.
– Странно слышать подобное от графа.
– Прежде чем стать графами, мы были кузнецами. Городские сеньоры должны защищать Викторию. Вот почему во времена короля Альфонсо Воителя[26] мой предок, граф дон Вела, приказал построить стены. Чтобы жители и гости Виктории чувствовали себя в безопасности. Если рынок опустеет, люди уйдут.
– Ты говоришь, как мой отец, – вполголоса промолвила Оннека.
– И его нашли мертвым…
– Все мы однажды умрем, – сказала она, возвращая мне ботинки. – Он был стариком. Его время пришло.
«Он был крепким мужчиной, которому еще не исполнилось сорока пяти лет, Оннека». Но я промолчал, ибо у меня не имелось никаких доказательств, только подозрения.
– С тех пор как ты уехал, город вырос. Я была маленькой девочкой, когда король пожаловал нам фэуро и предместье Сан-Мигель стало Новой Викторией. В конце концов то же самое произойдет и с предместьем ножовщиков на востоке – другой король построит вокруг него стены для защиты. Нам нужно контролировать городские ворота. Семейство Матурана теперь живет недалеко от Сумеречных ворот, в конце кантона Анхевин. Мой отец не хотел давать им право собирать налоги и отверг это предложение в совете. А вот Нагорно не против, и я его поддерживаю.
– Что ты такое говоришь? Поручить знатным семьям из других деревень надсматривать за нашими воротами и взимать десятину, пошлины и налоги? По какому праву?
– Тебе прекрасно известно, что они недовольны законами короля Санчо. Жители Авенданьо переезжают в Новую Викторию, покидая свои деревни, как и жители Адурсы, Аречавалеты и Оларису. Сеньоры из этих земель будут рады пойти на нас войной. Те, что из Авенданьо, уже дважды нападали на Викторию. Они подожгли две крыши на Руа-де-ла-Феррерия, и Англеса, жена пекаря, получила сильные ожоги. Почему бы тебе не подумать о будущем? Мы передадим контроль над воротами семьям, которые об этом просят, и сделаем их своими союзниками.
– Боюсь, они злоупотребят своей властью, Оннека! Что говорят торговки?
Эти женщины снабжали город всем необходимым так же, как хорошая хозяйка следит, чтобы ее кладовая была доверху забита. Если в городе заканчивалась соленая рыба к Великому посту или ожидался плохой урожай, они предвидели это за несколько месяцев и привозили из-за моря семена пшеницы, чтобы никто не страдал от голода, а также масло, свечи, сардины… Совет контролировал цены и наказывал тех, кто должным образом не обеспечивал город продовольствием. Гуляя по улицам среди прилавков и болтая за прялкой с женами ремесленников, Оннека знала, кто пьет, кто занимается блудом, кто изменяет жене и какая из кумушек едва не сорвала с другой току – преступление, караемое штрафом в пятьдесят сольдо. Молчаливые и разговорчивые, хитрые и легковерные, веселые и меланхоличные, вместе они составляли основу, которая сплачивала Новую Викторию. Оннека знала обо всем, что происходит в городе – в этом улье, состоящем из улиц, ворот и двойных стен.
– Они не будут жаловаться, пока зарабатывают деньги, – сказала она.
– Я слышал другое. За что изгнали Жоану де Бальмаседа?
– За мошенничество с какими-то свечами.
– Почему она, вдова с двумя маленькими детьми, так поступила? Зачем ей рисковать? Вряд ли люди так уж довольны, как ты говоришь. Мне это не по нраву, Оннека. Мне не нравится то, что позволяет себе Нагорно, и твоему отцу это тоже не нравилось. Он сказал об этом накануне своей смерти.
– Отца больше нет. И пока мой брат не вернется из похода, я глава семьи де Маэсту. Полагаю, ты возвратишь себе титул, и Нагорно больше не будет графом Вела.
– Конечно. Завтра нотариус подготовит документы, а королевский наместник, алькальд и пристав выступят свидетелями.
– В конце концов, я пробуду графиней Вела всего несколько дней. – Оннека вздохнула.
– А Нагорно со вчерашнего дня стал графом де Маэсту.
– Разумеется, – сказала она.
– Разумеется.
Именно так мы обычно заканчивали наши споры, не желая уступать друг другу.
– Наш наследник будет Маэсту и Вела. Если ты не женишься, кто знает, возможно, следующим графом Вела станет мой сын от твоего брата.
Мне не хотелось продолжать этот разговор. Вероятно, два года – слишком долгий срок. Вероятно, Нагорно стал последней каплей.
На выходе из мельницы на нас обрушился порыв ветра с градом. Отступив перед безжалостным натиском стихии, мы услышали лошадиное ржание и обернулись. От дверей за нами наблюдал Нагорно. Он был не один, а с великолепной кобылой – мне еще не доводилось видеть животного прекраснее. Ее короткая блестящая шерсть чистым золотом отражалась в глазах Оннеки.
– Пошел снег, поэтому мы искали убежища, – солгала она.
– Я знаю, – безмятежно улыбнулся мой брат.
– Он нас не видел, – шепнула она мне на ухо. – И не знает, чем мы занимались.
«Дорогая Оннека, это же Нагорно, – хотел сказать я. – Поверь, он знает о том, чем мы занимались, лучше нас с тобой».