Но это лишь в тот день. Потом я загрустила. Нет, по старому дому я скучать не собиралась, от нового дома ждала чудес. Но я вспомнила про Монику. Молтби живут на соседней улице – с ними-то как будет? Впрочем, через несколько дней они тоже получили письмо. Оказалось, их переселяют в наш новый район, значит, расставаться с Моникой не придется, ура!
Зато пришлось расстаться со школой. Через неделю после переезда нас определили в католическую школу. Она была далеко от Качельного тупика, мы теперь ездили трамваем. Папа порывался ездить с нами, но мама его не пустила. Сказала: «Опять разволнуешься, и вообще, нечего тебе там мелькать». Вдобавок мама еле наскребала денег нам с Брендой на билеты, куда уж было кататься на трамвае еще и папе! Я видела, что мама недовольна. Зачем нам католическая школа, когда буквально за углом есть обычная, нисколько не хуже, а может, и лучше? А ничего не поделаешь. Выходя за папу замуж, мама обещала священнику, что детей воспитает добрыми католиками. А ведь обещание священнику – это все равно что обещание самому Господу Богу, по крайней мере, папа так говорил. Ну и вот, у папы с мамой получился смешанный брак (по словам тети Мардж).
Что до тети Веры, она свой брак называла не иначе как обреченным.
А я рассуждала следующим образом: появись у мамы возможность, хотя бы крошечная, она бы это дурацкое обещание нарушила. И не мне ее судить. Потому что католическая церковь как учит? А вот как: мой папа-католик, когда умрет, отправится прямиком на Небеса. Там у него будут крылышки и собственная арфа, а маме светит околачиваться у райских врат. Едва ли ее впустят, а уж арфу точно не дадут. Чудовищная несправедливость! Вот у Моники и папа, и мама оба католики, а значит, для ее мамы врата сразу откроются. Хотя это еще не скоро. Пока была и хорошая новость: нам с Моникой предстояло учиться в одной школе.
Новая школа находилась при монастыре Святого Сердца, учили нас монашки – все в длинных черных платьях. По коридорам они передвигались глядя строго себе под ноги, а длинные покрывала были словно крылья у них за плечами. Попадались среди наших наставниц милые, улыбчивые, а попадались и сердитые, ворчливые.
– Не понимаю, – говорила Моника, – чем они недовольны. Монашки ведь – жены Христовы. Вот ему, Христу, после всех крестных мук не хватало только выслушивать ворчание сварливой жены!
Наша наставница была как раз из ворчуний. Сестра Концепта Аквинат – вот ее имя. Впору язык сломать. Впрочем, мы решили, это справедливо: нечего на такую злюку тратить хорошие имена. Нас она называла маленькими варварами и не иначе. Крикнет, бывало: «Кто из вас, маленькие варвары, бумажки по полу разбросал?» – и линейку свою берет. А линейка длиннющая. Собьешься, отбарабанивая катехизис, – получаешь линейкой по пальцам. Мы с Моникой сразу его назубок выучили, этот катехизис, потому что каждое утро у нас начиналось с хорового чтения.
– Кто тебя сотворил?
– Господь меня сотворил.
– С какою целью тебя сотворил Господь?
– Дабы мне познать Его, возлюбить Его и служить Ему в сем мире и блаженствовать подле Него в мире ином.
Мы и половины не понимали, но отвечали без запинки, потому и были у сестры Аквинат на хорошем счету.
Классу, в который попала Бренда, досталась в наставницы сестра Мэри Бенедикт – не только добрая, но еще и красивая, как артистка. Бренда ее обожала, а я радовалась за сестренку. Что до Моники, она сразу сказала:
– Ладно хоть с одной женой Иисусу Христу повезло, а то хоть домой не приходи! Ради сестры Мэри Бенедикт можно и Аквинатшу потерпеть при себе.
В этой католической вере сплошные нестыковки, думала я. Например, что касается младенцев, которые умерли некрещеными: почему, спрашивается, они попадают в лимб? Младенец ведь не может сам себе на темечко полить святой воды – значит, он и не виноват, и несправедливо, что ему до скончания времен теперь маяться в этом самом лимбе. Мы спрашивали папу, а он отвечал: не задавайте вопросов, просто верьте наставницам и священнику. А мама говорила: так не годится, девочки, всё подвергайте сомнению. Ну и кого тут слушать?
Мы с Моникой записались в хор. Вот где была сплошная таинственность. Все гимны на латинском языке, ни словечка не поймешь. Ну и пусть. Зато музыка просто волшебная. Мы пели в церкви по воскресеньям, а потом шли за причастием. К священнику выстраивалась целая очередь – мы с другими детьми стояли в центральном нефе, и все прихожане на нас смотрели, будто мы важные особы. Бренду в хор не приняли по малолетству. Вместе с папой она ждала в парке, пока кончится утренняя месса и я освобожусь. Я выходила из церковных ворот, мы качались на качелях и съезжали с горки, а потом спешили домой. Мама к тому времени готовила вкусный обед. Пение, причастие, качели и обед – вот за что я любила воскресные дни.
Я не теряла надежды, что в парке встречу Джека, только он, похоже, туда и не заглядывал. Однажды я рассказала про него Монике.
– Неужели тебе нравится мальчишка?
– Он не такой, как остальные, Моника, совсем не такой.
– И в чем же разница?
Я потерла переносицу – так лучше думалось.
– Это трудно объяснить. Наверное, дело не в нем самом, просто, когда я на него смотрю, у меня в животе словно пузырьки булькают.
– Тебя тошнит, что ли?
– Да нет же! При чем тут тошнота?
– При том, что тогда тоже все внутри булькает и наружу просится. Фу!
– Ничего у меня наружу не просится. И Джек – никакое не фу.
– Нет, ну а что ты все-таки чувствуешь?
Я закрыла глаза и стала припоминать.
– Знаешь, – сказала я наконец, – это вроде Святой Троицы. Непонятно, а чудесно.
– Три человека в одном – вот что есть Святая Троица. – Моника заговорила тоном сестры Аквинат. – Это просто, и лишь маленькие варвары, которые дурно учатся и ленятся, ничего не могут уразуметь.
Всегда Моника меня смешила, причем вроде совсем без усилий.
– Короче, я, когда вырасту, выйду за Джека замуж, если так тебе понятнее.
– Что ж, счастья вам обоим в семейной жизни.
– Спасибо за добрые пожелания, Моника Молтби.
– Пожалуйста, Морин О’Коннелл. Обращайся, если что. – И Моника смешно скосила глаза.
Я так и прыснула:
– Вообще-то я не шучу.
– Насчет чего?
– Насчет выйти за Джека.
– И кто же осчастливит его этой новостью?
– Я сама и осчастливлю. Вот стукнет мне шестнадцать, тогда и скажу.
– Для него это будет сюрприз – надеюсь, приятный. Еще надеюсь, что до тех пор твой Джек не встретит другую девушку.
– Не волнуйся, не встретит.
– Откуда такая уверенность?
– Просто он мой суженый.
– А!.. Ну, если суженый, тогда конечно.
Возвращаясь из школы, я сразу бежала в сад и занимала место на своем наблюдательном пункте. Глядела на Джека – наглядеться не могла. Подмечала каждую подробность: как Джековы золотистые волосы ложатся на воротник, как он почесывает маленькое нежное местечко у себя за ухом. Он меня не видел, он думал, что рядом никого нет. Он отдавал команды своим солдатикам и сам же за них по очереди отвечал, а я млела от его голоса. Мне казалось, я весь день могу просидеть на дереве – мне не наскучит, не захочется поесть или в уборную. Ничего мне не надо, кроме Джека. Я раздвигала ветки и смотрела, смотрела… Однажды папа сказал, что скоро листва облетит и тогда меня станет видно с земли. Я об этом как-то не думала.
– Что же мне тогда делать, папа?
– Что же Морин тогда делать? – эхом повторила Бренда.
– Если хочешь, могу просверлить дырку в заборе, – с улыбкой предложил папа.
Я его обняла:
– Ты лучший папа на свете, так и знай.
– А ты лучшая дочка на свете, Морин.
– А я? – пискнула Бренда.
– Ты тоже, родная. Вы обе мои самые любимые девочки.
– Не бывает так, чтобы двоих любить одинаково.
– Бывает. Потому что у папы очень-очень много любви.
– И на маму хватит? – уточнила Бренда.
– Конечно, – заверил папа.
Мне нравилось, когда Джек был один. Ни с кем я его делить не хотела, а уж тем более с этим замурзанным Нельсоном в рваном джемпере. Однажды у меня нога соскользнула, я едва не упала и, наверно, наделала шуму, потому что Нельсон поднял голову, пихнул Джека локтем и зашептал ему на ухо. Джек посмотрел вверх и крикнул:
– Эй, там! Покажись!
– Покажись! – повторил Нельсон.
Вот черт! Кое-как удерживаясь при помощи одной руки, я стала вытаскивать из панталон подол платья. Не хватало, чтобы Джек увидел мои панталоны. Ладно бы хоть воскресные – так нет же, был будний день, и панталоны на мне были штопаные-перештопаные. Наконец я справилась с платьем, раздвинула ветки и выглянула.
– Ты что, шпионишь за нами? – крикнул Джек.
– Нет! – Я хотела ответить нормальным голосом, но он куда-то пропал, и вышел жалкий писк.
– Что? Говори громче, тебя не слышно! – велел Джек.
– Тебя не слышно! – повторил Нельсон.
Джек что-то шепнул ему на ухо, а меня спросил:
– Знаешь, что бывает со шпионами, когда их ловят?
– Я не шпионка, – возразила я, откашлявшись. На сей раз получилось громко.
– Нет, ты шпионка! Берегись – нос твой любопытный оторвут!
– Нос любопытный оторвут! – повторил Нельсон.
Вот паршивец! Еще грозится!
– Слушайте, у нас тут свободная страна, это дерево растет возле моего дома, а значит, я имею право делать на нем что захочу!
– А ты бойкая, – одобрил Джек и улыбнулся.
Я тоже ему улыбнулась. Какой он был красивый! И насчет глаз я не ошиблась – они и правда оказались синие-пресиние. Я только досадовала на Нельсона – шел бы он восвояси, оставил бы меня с Джеком.
– А почему я тебя в школе не видел? – спросил Джек.
– Потому что я хожу в школу при монастыре Святого Сердца.
– Значит, тебя пингвины учат?
– Какие пингвины?
– Ну как же! Эти монашки – они ведь в черно-белом, вот и похожи.
– И впрямь!
– Как тебя зовут?
– Морин О’Коннелл. А тебя?
Конечно, я уже знала его имя, да он-то не знал, что я знаю!
– Ты ведь шпионка – вот и выясни, – усмехнулся Джек.
– Так нечестно. Я ведь назвалась, значит, и ты должен.
– Чем докажешь, что ты не шпионка?
– А ты чем докажешь, что ты не идиот?
– Он не идиот, – встрял Нельсон.
– А тебя вообще не спрашивают, – оборвала я.
Нельсон не нашелся с ответом.
– Можешь не говорить. Я все равно знаю, что твое имя – Джек.
– Вот ты и попалась. Если знаешь, стало быть, шпионила за мной.
– Ничего не шпионила. Просто у меня хороший слух. Джек рассмеялся:
– Меня зовут Джек Форрест.
– Очень приятно познакомиться, Джек Форрест.
– Мне тоже, Морин О’Коннелл.
– А его как звать? – Я кивнула на Нельсона.
– Сама и спроси.
– Имя ему дали в честь знаменитого адмирала. А фамилии я не слышала.
Нельсон мялся – назвать свою фамилию или нет. Джек его подбодрил:
– Скажи ей – соседка все-таки.
Нельсон пролепетал что-то невнятное.
– Как-как? Чего мямлишь?
Тогда он выкрикнул:
– Перкс!
– Приятно познакомиться, Нельсон Перкс.
Нельсон сверкнул на меня глазами.
– Есть у тебя братья, Морин? – спросил Джек.
– Нету. Только младшая сестра.
– Жаль, – сказал Джек.
– Жаль, – повторил Нельсон.
Я смерила его взглядом:
– А ты всегда попугайничаешь?
Даже сверху было видно, как Нельсон смутился. Глаза опустил, принялся ковырять землю носком ботинка. Наконец прошептал:
– Нет.
– А похоже, что всегда.
Джек засмеялся, и я расхрабрилась:
– То есть своего ума у тебя нету, а, Нельсон Перкс?
Он поднял взгляд и выдал:
– Ты просто глупая девчонка.
– Зато не попка-дурак.
– Мне домой пора, – буркнул Нельсон и поплелся к калитке.
Джек сник:
– Ты моего друга обидела. Теперь мне не с кем играть.
– Ничего, переживешь.
С этими словами я спрыгнула на землю и побежала прочь. В дом я влетела, улыбаясь от уха до уха. Папа что-то помешивал в кастрюльке.
– У тебя, Морин, вид как у кошки, которой сливок дали.
– Представляешь, папа, он со мной говорил!
– Кто с тобой говорил?
– Соседский мальчик, да, Морин? – догадалась Бренда.
– Он самый.
– И теперь он твой жених?
– Пока нет, но это дело времени. Мы поженимся и будем жить долго и счастливо.
– Как Золушка и Принц?
– Вот именно.
– А можно я на твоей свадьбе буду подружкой невесты?
– Конечно, Бренда!
– Кем же я тогда буду? – спросил папа.
– Подружкой невесты номер два, – улыбнулась я.
– Э, нет! Я, лопаясь от гордости, поведу тебя к алтарю, доченька моя дорогая.
– Честно, папа?
– Честно-пречестно.
И вдруг вся моя радость улетучилась. Папа сел рядом со мной:
– Что не так, родная?
– Я обидела Нельсона.
– Кто такой Нельсон?
– Это друг Джека. Я его обзывала.
– И он заплакал? – встревожилась Бренда.
– Нет, но все равно…
– Это хорошо, что не заплакал, – рассудила Бренда.
– Почему ты обидела Нельсона, Морин? – спросил папа.
Я пожала плечами:
– Сама не знаю.
Это была неправда. Все я знала. Мне хотелось порисоваться перед Джеком, явиться остроумной и находчивой, чтоб не думал, будто я какая-нибудь глупая надоеда. Но я не придумала ничего лучше, чем обидеть при Джеке его самого близкого друга, и вот мне расплата – стыд взамен радости. Вовсе я не остроумная и находчивая, а просто злая. Тем вечером, уже в постели, я думала про Джека – до чего он красивый, и какой у него приятный голос, и какая чудесная улыбка. Я старалась вспомнить каждую мелочь, и у меня почти получилось. Но вдруг, когда я уже проваливалась в сон, меня словно толкнули – перед глазами очень явственно возникло несчастное, обиженное лицо Нельсона, в ушах зазвучало: «Своего ума у тебя нету» и «Зато не попка-дурак». И образ Джека рассыпался, и восстановить его в памяти я не сумела.