Сержант застояло маялся, с рассвета и уже донельзя. А ещё изводила неповоротливость электронных циферок перед долгожданным свистком побудки. Тикает двоеточие между офицерским коттеджем и недобором рядового состава. Вот и до 7:00 ещё три минуты. А ещё отъявленные гундосы зачастили в санчасть с кашлями, флюсами, растяжениями. И мысленно перебирая карточки личных дел – фамилия, фотография, место рождения, метрика, – сержант воображал себя в центре плаца на утреннем построении роты, оглашающим громогласно:
– Напоминаю всему контингенту, в моей роте поощряется всячески шпынять и огорчать хлюпиков, засранцев и трусов!
Сержант посмотрел на часы. 06:58. И поэтому в качестве личной разминки перед утренним кроссом сержант три раза отжался на брусьях.
Пурпурный шеврон – это побои, холодная грязь и тяжёлый ранец. Нельзя приказать салаге лезть на турник, если сам разучился крутить подъём с переворотом, нельзя не закрыть мишень, никогда сержанту нельзя расслабляться и пропускать неожиданные удары под дых.
Без одной…
Затевается что-то. Уплотнили стрельбы. Понятно, учения на атолле, скоро под палубу. Но полковник уж слишком затеялся по уставу и щедр. Какие-то приспособы механикам, новые ботинки, новая полевая. На сердце у сержанта тревога и величавое предвкушение. В его бытность такое уже бывало.
«Радио Флибустьеров», лохматый книгочей в шлёпанцах, весь на пенсне, карандашик искусан. Но прорюхал, наушники нацепил и сразу в эфир:
«Бодрого прохладного утра от сержанта абордажной команды, который прибыл в нашу студию после осколочного ранения на высоте Два Пять Шесть. Там погибла гитара, но выжил кассетник, и бойцы сыграли стрёмную песню на касках и разнокалиберных гильзах».
Начальник армейской разведки прибыл на джипе.
– На караул! – щёлкнули каблуки постовых.
Семь утра.
– Рота, подъём!
И когда десятки босых ног обрушились сверху на деревянный настил казармы, сержант почувствовал, как подтянута струна в позвоночнике, как упруго скрипят доски.