Такой простой и лёгкий мотив, очень человечный перебор струн пальцами, словно на пуантах танцует влюблённая балерина. Он остановился возле бродячего музыканта на солнечной стороне проспекта. Посмотрев на одинокого, как и его инструмент, бросил в подставленную шляпу мелкую монету. Где-то за спиной шаркали ноги десятков прохожих, но будто не было никого, только эта мелодия. «Как же мне не хочется никуда идти, просто пойте песню моих поцелуев».
– С недавних пор мне тоже нравятся уличные артисты. Голос был знаком, и Он оглянулся:
– Здравствуйте, Ингрид. Я не заметил, как вы подошли.
– Хотела вас напугать, но потом передумала, ещё обругаете.
Ингрид не собиралась хоть как-то Его приветствовать, Он сам потянулся к её нежной и трогательно прохладной щеке:
– Никогда.
Кристальная королева, Ингрид, не попадала в зависимость от поцелуев, обожавших её, она просто шутила:
– Вы решили теперь каждый день караулить меня по пути следования?
– Я вас очень давно не видел.
– Соскучились?
– Есть немного.
– Тогда на радостях сводите меня куда-нибудь. Это был шанс, другого случая не предвиделось:
– Пойдёмте ко мне, я покажу вам свои работы.
Лёгкий конфуз. Ингрид подняла удивлённые брови:
– Приставать не будете?
Было очень неловко, и Он пожал плечами:
– Постараюсь.
Ингрид лукаво вздохнула:
– Что с вами делать, идёмте.
Как только Ингрид вошла в мастерскую, ей сразу понравился необычный антураж: паркет, как вакханалия красок у Поллока, прохлада от постоянного сквозняка и гудение вытяжки, простор в высоту, ширину, витражные окна до потолка, а по центру стоит студийный мольберт и на нём два больших карандашных наброска – мужская гримаса и рука. На втором то же самое, чуть похоже, чуть по-другому.
Выставляя сокровенное на стеллажи и просто вокруг, Он старался сберечь свою ранимость, защитить себя от плевков. Поэтому, хоть сигарета и дымила Ему прямо в глаза, Он не вынимал её изо рта, курил с прищуром, отклоняясь от дыма.
Жизнерадостная, Ингрид бродила между законченных работ маслом, всматриваясь издалека, потом приближаясь, стараясь определить расстояние, при котором неуклюжие ляпы превращались в оттенок единой гаммы.
«Вот увидишь, ей хватит пятнадцати минут, всего лишь пятнадцать минут на эту груду несостоятельных экспериментов. Ей наскучит, и она будет делать вид».
– Что они вам?
Застигнутые врасплох, боятся признаться в чём-то, отнекиваются и откашливаются:
– Не знаю.
– Как это не знаете? Может, смысл жизни, потребность, частица души?
Ему стало стыдно: какая банальная для любого гуманитария мысль, какая неаргументированная, поддельная запутанность поиска смысла. Он проговорил медленно, сбивая участившийся внутренний ритм:
– Это не часть меня, это хорошие и плохие, зачем-то нужные мне знакомые, которые иногда приходят на ужин.
– Вот как?
– Они сами по себе, у них своя логика. Проблема в том, что внутри себя, природно, я для художеств не предназначен. Живопись – только метод, точка применения, ни тебе бантика, ни берета.
– Да полно вам оправдываться. Ваш бантик – вон, комбинезон авиатора, тюбетейкой вам – там, что душевая? Всё ясно. Скинули шляпу Гойи со свечками, бултых речка… Хорошо! – Ухмылка доктора-либералки по химии. – Поэт-песенник новой формации… У вас, наверное, и респиратор имеется?
– Это у «уличников».
Ингрид подошла к картине, которая стала любимицей публики, которую Он написал за два дня, на одном дыхании, без заготовок, в лёгкую. Когда Он впервые показал эту работу Максу, ещё не остывшую, влажную, наверное, день на третий, Макс утвердил её, и затейливо взмахнув рукой, окрестил: «Вот здесь очерти, и здесь погуще». Картина приковывала к себе взгляд Ингрид, но почему-то портила настроение, что мешало праздному созерцанию ссохшихся друг на друге масляных пятен. Он подошёл и встал рядом, стараясь быть естественным в своей лживой роли:
– Самое главное здесь даже не сюжет, а цвет. Видите, как из яркого, пёстрого выделяется чёрный и над прослойкой белого становится как бы надменным, доминирующим?
И, не заметив никакой реакции, отошёл, прикуривая следующую сигарету. Ингрид услышала чирканье спичкой:
– Лучше бросьте курить, вам нельзя.
– Я смотрю, вы подобрели, Ингрид.
– Не беспокойтесь, это всего лишь прослойка белого.
Ингрид повернулась к «Заколдованному миру», и Он понял истинную причину её внезапного раздражения.
Пещера, заполненная торчащими повсюду сталактитами, но не острыми, а округлыми, набухающими, тёплыми. Они разрастаются и тянутся к женщине. Они делятся, множатся, смущают и соблазняют, обволакивают и тревожат. Девушка краснеет, открывается, и сталактиты владеют ею, проникая в слезящееся лоно.
Слишком скабрезно для Ингрид, но даже себе она в этом признаться не может, вольная выдумщица не имеет права на первородный стыд.
И Макс, когда-то рассказавший Ему, куражась:
«Представляешь, Ингрид заходит, а у меня абсолютный кавардак, туфли, чулки, эти голоногие ржут».
Такой Макс Ингрид не нужен, точнее, не такой Макс нужен Ингрид.
Напряжённые, изменчивые наросты. Самое ужасное для Ингрид, что она сама хочет к ним прикоснуться, целовать, гладить, чувствовать их биение внутри себя.
«В саундтреке си-бемоль капает, у двух влюблённых пристрастия разные. Перепутаны устремления, мнения. И на фоне их лиц, аристократов прекрасных, в пространстве меж античным кончиком носа и её недовольной ямочкой гоночный болид, словно мираж, пролетает. В нечитаемых майках рекламных, в шахматных флажках стартовых, слева направо, слева направо».
И далее уже сам:
«Твои маленькие секреты, твои большие веления сердца, невозможное оказалось проще и ты на моей ладони.
Прости, что вмешался не вовремя».
Он выпустил дым струёй в потолок, сизое облако натолкнулось на воздушный поток сквозняка и смялось, расплываясь клубами в стороны.
Ингрид побродила по студии ещё немного, но скорее ради приличия, и, наверное, не смотрела картины вовсе. Проведя пальчиком по верхним краям холстов, она отошла к окну и, глядя на улицу, уже заскучала, уже загрустила, ей надоело:
– Странно, но я никогда не воспринимала вас как художника. Макс что-то говорил, конечно, но вы правы, даже чисто внешне вы не вписываетесь в образ человека искусства, хотя, наверное, действительно талантливы.
– Только вы никогда не согласитесь с этим, как жаль.
– Почему же? Я уже согласилась.
У неё такая тонкая талия и изящный изгиб спины, она всегда элегантна, и теперь, отвернувшись, раскуривает сигарету. И просто бесящее нетерпение, неподвижность без скорости, закипающие чайники всех времён и народов, гудящие при переходе к ста градусам, изводящие своей медлительностью любое долготерпение. Человек часто ругает вслух неподвластную огню, прозрачную, почти призрачную жидкость:
– Ингрид.
Даже не обернулась.
– Ингрид, я прошу вас.
Стряхнула пепел прямо на пол, раздражённая:
– Ну что вы ещё от меня хотите?
Ладонь сжалась в кулак:
– Не смейте со мной так, я люблю вас.