Белый в ультрамарине, фиолетовом неоне, тёмной лазури и чёрных камнях. Серые прожилки струятся по обкатанным волнами овальностям, по голубой ряби, и чешуйки повисли на рыбках. Имитация, что прямо между рыбками босиком. Кафель с галечным рельефом, не поскользнёшься.
Макс запахнул полы короткого белого халата, повязал, затянул кушак, перешагнул через борт ванны, спустился по ступеням подиума, два шага мимо биде с унитазом и, развернувшись к столешнице с раковиной, хитро подмигнул дизайнеру интерьеров через векторы отражения в запотевших зеркалах:
– Ты вляпался в ситуацию под названием «лучший друг». А если тебя записали в друзья, пиши пропало, она с тобой спать не будет.
В ванной комнате после Макса было натоплено, как в сауне и влажно, как в парной, а Он уже переоделся в вечерний костюм, поэтому остался слушать Макса из-за спины на пороге, держа пепельницу в левой и близко над ней сигарету в правой, небарская привычка. Макс продолжал глаголить:
– Уж лучше, чтобы ты при знакомстве выглядел как окончательный раздолбай, и чтобы она тебя невзлюбила, фыркала с подругами, какой ты слизень. – И, встряхнув белый баллончик, Макс пшикнул в правую ладонь маску для волос. С правой на левую располовинил белую шапку и двумя пятернями запустил во влажные волосы.
– Представь себе маятник в статике: пока не толкнёшь, процесс не начнётся. А в какой он полюс качнётся, это даже неважно. Разозли её, спровоцируй, это в минус. Маятник полетит обратно, подхвати этот плюс. Для начала соблазнения хороши любые её чувства к тебе, только не аморфные. Раскачивай её чувства как маятник, увеличивай амплитуду, больше двусмысленности.
И вдруг нацелен в душу плакатного оформителя указующий перст, призывом к оружию, через отражение кажется, что правой рукой, что непривычно, незнакомый близнец, симметрия Макса:
– И помни!..
«Зеркальце на бордюре башни, помазком отпускает грехи и благословляет залив»:
– За женщинами нельзя ухаживать, их соблазняют, тогда они любят верно и преданно.
Закатил глаза к небу оракул, сжал пальцы в благоговейный замок:
– Иногда даже вечно.
Макс распылил на волосы лосьон, потянул левую руку за расчёской и застыл со взглядом на своё отражение, ибо родилась фраза от цезаря в летопись:
– Или все эти, полунепонятькто, лижущие хурму слюнтяи. Детские подтяжки по жизни. Серединка на половинку. Вечные подростки, вечные пенсионеры. Гордо так заявляют: я, мол, стоял на коленях только тогда, когда объяснялся в любви.
И Макс крючком указательного пальца, эдак манерно, по-дамски, заправил височную прядь за ухо, как секретарша вставляет паузой претензию на повышение оклада.
И вдруг, как триллерный садист, ловелас рассмеялся в зеркало, в воображаемые вечно тусклые рожи. Одним коротким выдохом каратиста Макс примял вправо раскаты эха и подытожил:
– Я никогда не стоял на коленях, тем более ради любви. Хотя бы уже потому, что стоять на коленях не мужское занятие. Мужское занятие – ставить на колени ради любви.
Поскольку манифест Макса закруглился, слушатель отошёл в комнату, чтобы охладиться на сквозняке, жарко.
Горничная принесла на подносе графин с холодным апельсиновым соком, звякнули два кубика льда, налила в длинный стакан и протянула Ему:
– Соломинку?
Но Он уже выпил почти до дна, только кубики и остались:
– Поздно. Благодарю. Налейте ещё.
Макс в халате вышел из ванны:
– Если размечтался о чём-то, значит, это не сбудется, отпусти любимую к чёрту, – и уже горничной: – Кофе на балкон. Мы там проветримся.
По пути на балкон Макс тормознул, заметив лежащую ещё с прошлого вечера на столике книгу:
– Твой хвалёный писателишка – абсолютный долдон. Пишет как сын мелкого клерка, мечтающий о карьере: подлежащее – сказуемое – дополнение – точка. Ни одной лишней запятой, ни одного хитрого прилагательного. Здравствуй, дедушка. Утром я ел кашу. Вечером буду есть кашу. Даже слово «опять» отсутствует. Боится, что снизят отметку.
Макс потянулся к летучему, как висячие сады Семирамиды, письменному столу. Выдвинул ящичек, взял телеграфный бланк.
– А ты мне что прислал? «Тут все тащатся от какого-то Джамбалдина. Элетроэкзотика. Все уши прожужжали. Иду сегодня. Надеюсь, удержусь от мордобоя. Подозрительное прозвище. Выставка только завтра. Гостиница дедушки с яппи. Швейцары в ливреях. Пришли денег. Телефонная связь кусачками на кусочки. Жди телеграмм». Всё ясно и чётко. Написано в угаре между диско и вернисажем, язык на плечо, новые друзья и подружки, не просыхая, всегда бегом.
Положил телеграмму, задвинул ящичек:
– А я тебе говорил, давай пришлю деньги сразу в филиал. Не надо, мне хватит. Распихал бы по карманам, рванул.
А я тут в ночь на воскресенье бегай по банкам, у меня друг на чужбине от голода умирает. Пошли.
Но Ему хотелось остаться в спальне, и, бросив сложенный вдвое пиджак на правую половину кровати, застеленной плюшевым покрывалом, Он растянулся на левой стороне в ожидании, когда Макс соберётся. Ноги скрестил в лодыжках, каблуки повисли у края, словно спадали с пяток. Ладони заложил под голову вместо подушки. Перед глазами модная люстра с визуально смещённым центром, словно окривела спираль, но блестит.
Кошка, мохнатая полосатость, мягкими лапами запрыгнула рядом, обнюхала Его брюки, рубашку, опознала и плюхнулась на бочок. Солнечный переливается струйками мех, словно окушок просвечен на голышах утренней речки.
Хищница о чём-то поразмышляла, прислушалась, облизнулась и затеялась умываться. Шёлковая ушастая рукавичка, волосатые ракушки-локаторы. Дремотно, расслабленно, Он погладил прилизанную макушку, полосатая приняла Его учтивость, как должное.
…И тогда, тогда в свои мелкие пять лет после обеда, когда уложили спать, шепоток нянечки кому-то за дверь, и Он, как крыса на дудочку Нильса, только не прекращайте на полуслове, шепчите, шептайте, не шелохните, не спугните сочетания шипящих с глухими, проглатываемыми согласными.
Белый вентилятор с тремя крыльями был тогда выключен, безветрие под потолком, трещина от лепнины в белой замазке, обмелевшая к плафону пропеллера. Тёплые блики вечернего солнца, рождающие зримые в вышине видения, скрытые в неровностях и трещинах на побелке. Чьи-то прообразы, прототипы, контуры, очертания. Одураченный кем-то усач, остроносая женщина в профиль, пенсне лишь намёком, прозрачно, шпион одним глазом за кем-то подглядывает, что-то бдит, и чётко отмеряны, расчерчены инструментами готовальни границы пустыни на карте.
И каков объективно тот вентилятор, огромный для пятилетнего? Или нет объективности, только сравнения?
Палата мер и весов, где метр под колпаком в футляре. Жонглёр играючи крутит трость, а для дошкольника эта трость в собственный рост.
«И две мухи, две мухи под потолком».
А Он, пятилетний, тогда наблюдал, засыпая, как летали две мухи под вентилятором, отрывисто чертили прямые углы, острили гипотенузы, резкие развороты в одной плоскости. И ещё отрок, Он тогда вдруг отчётливо понял, ощутил ясно и даже почувствовал какой-то привкус строгости мысли: «Дальше будет только хуже; хуже, чем сейчас». Его первое взрослое размышление в той безмятежности пятилетнего. Дальше будет только хуже. И это не зависит ни от чего: ни от того, будет ли Он любим, весел ли, много ли у Него в будущем будет денег, будет ли Он успешен. Ухудшение не зависит от места, от обстановки, событий… просто дальше будет только хуже.
И потом, когда старше, как смешны Его юношеские потуги, как предательство самого себя пятилетнего, когда кто-нибудь, по доброте души Ему говорил: не торопись, останься, подумай хорошенько, уйти всегда успеешь… Я ухожу к новой жизни, взмах руки вверх, в пустоту, в другую страну, к новому пейзажу… Но это не зависит ни от места, ни от… дальше будет только хуже. Словно скатываешься всё ниже и ниже, и оттуда уже не выбраться.
Всплыл зачем-то подслушанный года три назад шёпот Макса с какой-то зазнобой по телефону:
– Милочка, я никогда не работаю – два в один или два в два. Я работаю только – один в два или один в три.
Макс вернулся с балкона:
– Тигрушка – плюшевая игрушка. – Макс надгрыз яблоко с хрустом, как деревенский пацан. – За это уважаю кошек и презираю собачью преданность. Это здесь она ластится вся клубочком, а на природе гроза округи. Сначала притащила в зубах мышонка, затем перья с костями и клювом галчонка, а потом, самый попс, дрыгающуюся пёструю верёвку лапой прижимает. Гадюку удавила, похвасталась. Я проснулся за полдень под виноградником, там над двором штакетник, смотрю, лежит странно, вытянулась неестественно. Думал, кранты, околела от яда, а она зевнула и когти расправила. Я бы перекусил что-нибудь. Ты как?
Сквозь щёлочки чуть разомкнувшихся век:
– Начинается. Мы так никогда из дома не выйдем.
Макс кончиком языка облизал губы и вкусно почмокивал:
– Пару бутербродов с ветчинкой, с белым жирком, мягкой кожицей, с вмятиной от суровой нити.
– Хорошо бы где-то на улице.
– Хи-ха! Два красавчика… присаживаемся за столик… две пинты пива… И пока носят, достаём из бокового кармана коллекционного пиджака свёрток в парафиновой бумаге. Такие жирные пятна. Выкладываем прямо на скатерть, разворачиваем с четырёх сторон. Бутерброды смялись, булка поломалась, жёлто-прозрачное масло чуть ли не капает…
– За соседним столиком четыре дамы в чопорных перьях, россказни о достижениях. Упитанная Сладкоежка, молчаливая Филолог, Попечительница всех освещённых приютов и Губернатор-женщина из провинции. В пальцах-щипчиках круассаны, оттопыренные мизинцы…
– Уж совсем какой-то Людовик… – И взмахом руки Макс скинул наваждение бутерброда. – Ладно, как там из твоего лексикона о костюмах?
– Костюм надел – весь день фартовый.
– Вот от тебя народ и шарахается как от слишком сосредоточенного жандарма. Помню-помню выражение твоего лица, это трагедия всей твоей жизни.