Давно погасли уголья в Степановом костре, лихие молодцы разлеглись по поляне на отдых и только громкий храп разгонял налетевшее с болот комарьё. А Захар, прозванный Степаном «хитроватым», вместе с тем здоровенным детиной, ударившим Степана, тащили теперь его обмякшее тело к краю чёрного болота.
– Да чего его далече так ворочать! – бурчал детина, – Так и надорваться можно, каждого таскать! Ты, Захарка, давай пособляй, а не рядом иди!
– Тебя, Прошка, спросить забыли, чего делать! – рявкнул на него Захар, – Твоё дело справлять то, что говорят, и рот на замке держать! Думаешь, не знаю я, что ты ко вдовушке в Ярмилино бегаешь? Думаешь, не ведаю, что у ней в хлеву прячешь, да какие разговоры с ней ведёшь? Вот и помолчи, покуда сам цел!
Детина побледнел, это было видно даже в свете неяркой луны, взошедшей по-над лесом. Он крепче взял за безвольное тело человека и потащил его к самой трясине.
Болото жило и наполняло округу своими звуками. Протяжно и тоскливо кричала какая-то птица, странное уханье и бульканье слышалось за поросшими редким кустом кочками.
– Глянь, как проседает под нами, – испуганно сказал Прошка, – Того и гляди сами вместе с им и уйдём в трясину! Давай тут его кинем, он всё одно не жилец, я ему видать башку рассёк, хоть обухом-то всего в полсилы дал!
Захар, который и до слов своего напарника почуял, что под ногами уже нет твёрдой земли, остановился раньше и теперь смотрел вслед Прошке, тянувшем за подмышки бездыханного Степана. Идти дальше в болото было боязно, но и ослушаться приказа того, кто назвался Микитой, было ещё страшнее. Перехватив валявшуюся под ногами палку, он пошёл за Прошкой и пробурчал:
– Тяни давай! Вон, до тудова дотянем, там вишь – трясина чёрная, в неё и скинем, ему всяко уж не выбраться! Крепко ты его приложил, а по мне, так ещё бы крепче надо. Не тягали бы его сейчас, там бы и бросили мёртвого!
Прошка тяжело вздохнул, но помня недавние угрозы и зная злой и мстительный характер своего сотоварища, потащил Степана туда, куда указал Захар. В каждый след, оставленный на сыром мху, набиралась черная вонючая вода, и Прошка, задыхаясь от усталости и страха, прохрипел:
– Всё, хорош! Тут кину!
Вздохнуло болото, чавкнула трясина, принимая в свои чёрные объятия живого ещё человека. Закрылась вода над его головой, только тягучие чёрные пузыри поднялись на поверхность.
– А-а-а! – заорал вдруг Прошка, обнаружив, что и он резко ушёл по колено в ряску, – Мама! Мамочка! Захар, тяни!
Дикий ужас исказил его лицо, а Захар, вместо того чтобы протянуть товарищу палку, которую он держал в руках, шарахнулся в сторону. Но после, оправившись и найдя под ногами твёрдую кочку, всё же протянул палку истошно вопящему Прошке, уже по пояс стоявшему в трясине.
В считанные секунды оба они, перепуганные и грязные, оказались уже на краю болота, устало повалившись на твёрдый пригорок, поросший белёсым мхом. Переглянулись, часто дыша, и заспешили скорее уйти из этого страшного места! А болото, потерявшее часть добычи, вдруг завыло, застонало, как человек! Может это им конечно показалось, у страха, как известно, глаза велики, но дёру они оттуда дали такого, что вмиг оказались на поляне у костра.
И никто, кроме болотной птицы и потревоженных лягушек не видел, как разомкнулась чёрная тягучая, вода, и с громким стоном выпростался наверх Степан, вдыхая в лёгкие воздух. Боль пронзила грудь, её словно разрывало от хлынувшей туда болотной воды, горло словно огнём ожгло, и Степан заходился в протяжном кашле, больше похожем на стоны.
Что-то неодолимое тянуло его обратно, в бездонную чёрную пучину, которая никак не хотела отпускать свою добычу. Но Степану было так страшно, ледяной ужас будто и придал ему силы! Он схватился рукой за острую осоку на ближайшей кочке, рвал её с корнями и из последних сил тянулся на свет, в жизнь. Сознание тухло, лунный лик, заливший болото своим мертвенно-бледным светом, наблюдал за борющимся за жизнь человеком и ничем не мог ему помочь. Осока рвалась, оставаясь в слабеющих кулаках Степана, болото тяжело легло на ноги и тянуло его назад, в топь, обещая скорую смерть и покой.
Но человек боролся! Изо всех сил отгонял от себя накатывающее беспамятство, к горлу подступала тошнота от горького вкуса тины и болотной гнили, он тянул себя, тянул, тянул…. Надежда почти угасла, силы иссякли, но оно сдалось… Болото вдруг отпустило человека, чвакнуло, булькнуло позади, засопело и отошло. Степан выбрался на довольно плотное месиво, сплетённое из старой ряски и травы, туда, где ещё совсем недавно оставили свои глубокие, налившиеся чёрной водой следы. Лежал плашмя, сжимая в руках обрывки осоки, и пытался остановить круговерть – голова сильно кружилась, от привкуса тины тошнило. Но собравшись, он пополз, и полз до тех пор, пока не оказался на твёрдом пригорке, чуть в стороне от того места, где недавно валялись перепуганные Захар и Прошка.
«Нельзя тут… они вернуться могут, – думал Степан, ощупывая голову, мокрая и липкая рука была в тине и крови, – Найдут, и уже не жить, церемониться не станут!»
И он полз, с трудом перебирая слабеющими пальцами болотную траву. То и дело свет луны мерк в его глазах, он опускал голову на кочку и проваливался в темноту. Иногда, очнувшись, он видел за деревьями свет костра, или ему это блазнится, тогда он старался унять своё хриплое дыхание, ему казалось, что его слышно на всё болото.
Когда солнечные лучи показались из-за леса, Степан лежал без чувств на берегу небольшого озерца с чистой прохладной водой. Волосы его плескались в воде, переплетаясь с озёрной травой, бледное лицо исказила гримаса боли, над головой по воде расползалось кровавое пятно.
Придя в себя, он с трудом разлепил пересохшие губы, хотел было перевернуться, чувствуя воду рядом с собой, но не смог этого сделать, тело отказывалось слушаться, и тогда Степан понял, что он умирает. Сделав над собой неимоверное усилие, он поднял руку и уронил её в воду, а после поднёс к сухим губам. Это принесло ему некоторое облегчение, но даже такое небольшое усилие отняло у него остаток сил и лес над ним словно бы уехал куда-то в бок, а затем весь мир пропал…
В другой раз Степан пришёл в себя на несколько коротких мгновений и понял, что ещё не умер, когда солнце уже стояло высоко над лесом. Он разлепил глаза и подумал, что бредит, потому что ощутил движение, словно бы его куда-то везут, над ним плыли кроны деревьев и белёсые облака в синем небе. Снова погрузившись в небытие, Степан не видел, что и в самом деле едет на прилаженных к оглоблям волокушах из елового лапника, а рыжий лошадиный хвост то и дело метёт по его лицу.
Рядом с рыжей кобылкой шагала преклонных лет женщина, и шагала она такой скорой походкой, что приходилось сомневаться в преклонности её лет. Она то и дело подгоняла лошадь, с беспокойством поглядывая на человека, лежавшего на волокушах и изредка постанывающего на попадающихся по дороге кочках. Не чуял Степан и того, что раненая его голова перевязана чистой тряпицей, под которой была наложена на рану зелёная кашица из какого-то растения. Он пребывал в забытии, разум его витал где-то далеко от этих болот. Он был там, где быстрая и чистая река Козойка прохладными своими струями омывала большие валуны по-за деревней, и мальчишки, приладив к выломанным из кустарника удилищам самодельные крючья, пытались выловить вертлявых и шустрых рыбёшек… А вот и матушка, стоит отвлекшись от жатвы с серпом в руках, повязанная по самые глаза белым платком, и из-под руки смотрит на мальчишек…
Между тем рыжая кобылка в сопровождении своей хозяйки отмахала уже довольно длинный путь и взошла на старый бревенчатый мост над мелкой речушкой с коричневатой водой, терпко пахнущей торфом. Хозяйка ласково поглаживала лошадь и напевала что-то себе под нос, с некоторой опаской поглядывая за кустарник, туда, где расположилась небольшая деревенька Погребцы.
Если бы кто-то увидел бы её сейчас, то сразу бы понял, что она не желает быть обнаруженной, вернее, она не желает, чтобы кто-то увидел, какой груз везёт её Рыжуха. Обычно, возвращаясь этой дорогой, очень редко можно было встретить кого-то из деревенских – в эту сторону люди ходить не любили. Может быть потому, что на холме над речушкой видны были старые, покосившиеся камни – то ли идолы, то ли древний погост. В Погребцах про это место ходили недобрые слухи, издавна это место считали каким-то древним языческим поганищем, потому и обходили его стороной.
Но в тот день всё шло как-то не так, об этом подумала женщина, увидев прямо на поросшей травою дороге мужика на телеге. Он истово подгонял гнедого мерина, стараясь поскорее проехать эти «про́клятые места»! Увидев впереди лошадь с хозяйкой, седок привстал было, вглядываясь во встречных.
А женщина тем временем увела свою лошадь в густую высокую траву, словно бы освобождая встречному дорогу, на самом деле она постаралась, чтобы трава скрыла от посторонних глаз её странную «поклажу» с повязкой на голове.
– Бабка Марья, ты что ли? – издали закричал мужик, разглядев встречную из-под мозолистой ладони, приложенной ко лбу козырьком, – Ты это откель вертаешься? И не боязно тебе, место-то какое…
– Место как место, – ворчливо ответила Марья, прозванная в Погребцах Бондарихой по умершему тому лет сорок назад мужу, – Чего его бояться?! А откель вертаюсь, так то моя забота! Езжай куда ехал, да погоняй скорее, как бы тебя черти тут не споймали!
Мужик, доехав уже до бабки Марьи, испуганно и сердито глянул на неё, но мерина своего пришпорил, и вскоре его телега заскрипела, забренчала по бревенчатому настилу старого моста, увозя суеверного седока.
Бабка Марья не слышала, как тот пробурчал, проезжая мимо и покосившись на неё:
– У, вот же старая! Недаром говорят, что она ведьма, потому на выселке и живёт!