– Вот и паром, добрались, дедо, – объявил Степан деду Акиму, издали завидев блестевшую в низине широкую реку и деревянную пристань на берегу, – Знать, пришла пора расставаться, дедусь…
Степан держал поводья резвого и чуть строптивого Гнедого тётки Матрёны, а дед Аким, развалившись в подводе на сене проспал почитай всю дорогу до реки. Степан правил лошадь, отвыкшая было за столько лет рука снова ощутила то забыло чувство, когда горячится конь, рвётся уйти в сочные травяные луга.
Вот доберётся Степан до дому, справит себе коника, хоть бы и плохонького, а всё же в дому работник, думал он, глядя на проплывающие мимо холмы, и небольшие деревеньки вдалеке от дороги.
– А ты не тужи, что расстанемся! – весело подмигнул ему дед Аким, – Всё у тебя сложится, своя у тебя дорога. Мне вот обратный-то путь долгий будет – за Матрёниным добром в Уезд придётся катиться, это какой круг, да хоть бы и то не одному. Вот сейчас Ивана моего повстречаем, а тебе только утром завтра на паром-то, ещё соскучишься здесь.
Немногим позже остановилась дедова подвода у старого постоялого двора возле самой пристани. Хозяйка двора недовольно смотрела на приезжих из-под руки – дескать, чего тут встали, а во двор нейдут, денег за постой платить не желают! Вона, в колодец полезли, коня поят…
– Ты, Степа, меня чичас послушай, – сказал дед Аким, укладывая в Степанов мешок ржаной каравай, обёрнутое чистой тряпицей сало, сухари в мешке и крутые яйца, – На пароме ни с кем не говори о себе, люди всякие там едут, тебе ни к чему нехорошие-то попутчики. Говорят, кое-кого и не доискались опосля таких-то разговоров! Ушлый народ тут завёлся, нехороший. И потом к ночи-то старайся где-то в деревне оказаться, на постой просись, на сеновал там, или в стогу ночуй, так покойнее будет. До тракту тебе три дня пути, если ночь не идти, то и все пять. Но уж лучше так, ибо болота там нехоженые, топкие, лес на много вёрст – чуть свернул с дороги, да обратно можно и не выйти. Понял?
– Понял, дедо. Спаси тебя Господь, и всех сродников твоих. Тётке Матрёне поклон передай, что харчей дала, и лапти. Всё же и правда, как в них дорога легче кажется!
– На-кось вот, тут немного, но на харчишки какие по пути хватит, – в натруженной ладони деда Акина звякнули монеты.
– Не надо, дедо, благодарствуй! У меня есть деньги, я ведь не какой-то валандай, работу знаю, маленько собрал.
– Получше спрячь, на траты оставь мелкую монету, да и ту никому не показывай, – учил дед, – Ну, коли вертаться надумаешь, милости прошу. Спросишь Решетиловых, тебе каждый путь к нашей избе укажет!
Степану было боязно расставаться с дедом Акимом и дальше отправляться в путь совсем одному, никак не отпускали его эти места, суровая сторона. Но уж коли решил – надо идти!
Встретили с парома Ивана, старшего из сыновей деда Акима, и Степан подивился – та же стать, те же повадки – вот копия отца был тот Иван Акимович, только помоложе да покрепче. Пообедали вместе, Степан помог погрузить на телегу мешки, что привёз на пароме Иван – а было то посевное зерно, что под зиму сеют, специально за ним и ездил Иван за сколько-то вёрст.
Тут и пришла пора прощаться, долго смотрел Степан вслед подводе, которую резво тащил строптивый Гнедко по дороге в уездный город. Дед Аким перекрестил Степана, благословил в путь, всё же и потеплее на душе стало, не так боязно, и подумал Степан, хорошо же всё складывается, может и доведёт его вот эдак-то Господь до родного края.
– Может чарку налить тебе с устатку? – скалилась в улыбке хозяйка постоялого двора, где собирался заночевать Степан, – Знаю я вашего брата, давно поди хорошего-то винца не пробовал, а?
– Благодарствуй, хозяйка, не надо. Мне бы кваску, квасок у тебя хорош, мастерица ты на это дело, – отвечал Степан ласково, чтобы не обидеть хозяйку, да только та недовольно губы поджала, не одобрив отказ гостя от вина.
А Степан видел, как раздобревшие от такого потчевания хозяйки гости чаще открывают сумы да мечут на стол деньги, позванивая о затёртые доски стола, как приносит она им и угощение попроще, да нахваливает шибче. А сама берёт за это подороже, пока хмельной гость и не доглядит.
Степану это не подходяще было, у него каждый грошик, каждая копеечка была потом выстрадана, не на вино да чёрствый пирог он желал её потратить, поэтому и отправился спать, едва поужинав в большой общей комнате постоялого двора.
Долго ворочался он на жёстком, несвежем тюфяке и уговаривал сам себя, что завтра спозаранку речной ветерок освежит лицо, даст надежду на новую счастливую жизнь, к которой идёт Степан. Внизу громыхали посудой, смеялись неугомонные постояльцы, любящие погулять, а Степану уже грезились родные спокойные места. Вот доберётся до дому, и никуда больше не отлучится, навсегда останется там, где отцы-деды землю пахали, хлеба сеяли…
Спозаранку, когда солнышко ещё только озолотило край леса по-над рекой проснулся Степан и первым делом проверил свои вещи, не пропало ли чего. Уж больно хитра хозяйка, черный глаз которой так и шарил по одёже да поклаже постояльцев. Всё оказалось на месте, Степан омылся, надел чистую рубаху, а прошлую забрал у работницы, которой отдавал постирать за денежку, тайком от хозяйки.
– Ты только хозяйке не сказывай, – шептала измученная работой молодая женщина, – Не дозволяет она… чтобы мы, минуя её карман… а мне четверых ма́лых кормить-одевать!
– Не страшись, не скажу, – обещал Степан, – Ты рубаху утром ранёшенько принеси, покуда она не видит.
– Так не просохнет до свету, сырая будет.
– Ничего, я в мешок положу, а на пароме достану, на ветерке просохнет.
– Доброго тебе пути, Степан, Храни тебя Господь от всякого зла, – женщина благодарно приняла медяк от Степана, спрятала под фартук его рубаху и заспешила на двор.
Паром уходил рано, и в тумане, наползающем на пристань с речной широты, зябко позёвывая толпились люди, ожидая, когда паромщики начнут пускать путников. Степан встал чуть в сторонке, не желая ни с кем вступать в разговоры и водить знакомства. И так уж один, какой-то вертлявый и хитро щурившийся, безо всякого дорожного мешка или другой поклажи, подошёл к нему с каким-то пустым вопросом. Степан хмуро буркнул в ответ, что ничего не знает и отошёл в сторону. Доброго бы человека встретить, да идти попутно, тогда бы и не так было боязно в дороге, да как узнать, кто здесь добрый… Он столько годов только и видал, что высокие острожные стены, над которыми сначала поднимается, а после опускается белый день, и люди угрюмо ждут ночи, чтобы хоть на немного дать отдых изломанному работой телу.
Вода скользила мимо бортов, на большом пароме, уходящем вниз по течению полноводной суровой реки, тихо переговаривались люди, ржали лошади, день разгорелся теплом, и разморенные летним зноем пассажиры больше дремали или просто сидели на своей поклаже.
Степан примостился на нешироком деревянном сидении, рядом с бородатым мужиком, беспокойно хватающимся за свой пояс, так, что даже глупому было ясно, где у него зашиты деньги. Потом сидел худой человек в очках на длинном носу, его дорогие саквояжи стояли рядом с ним, он свысока оглядывал народ на пароме и морщил нос. При нём был мальчик лет двенадцати, который испуганно оглядывался по сторонам и постоянно тянул ворот новой рубашки, видно было, что в услужение его отдали совсем недавно, и теперь ему очень хочется забраться в какой-нибудь уголок и оплакать разлуку с родными.
Степану было жаль мальчишку, к тому же этот длинный в очках то и дело гонял его туда-сюда. То отправил узнать, не освободилось ли место там, где не было такого «месива людей», а на добротных скамьях сидели важные господа, и дамы с зонтиками, то приказывал достать что-то из большого баула, стоявшего поодаль.
– Надо же, какая оказия! – ворчал человек в очках, – Это ты, Гаврилка, проворонил всё! А я говорил тебе – беги за билетом пораньше, чтобы попасть вон туда, где господам и место! А ты всё проспал! Вот погоди, доберёмся до дому, скажу Ивану, пусть всыплет тебе для науки!
Гаврилка сжимал зубы и изо всех сил сдерживал слёзы, отправляясь по новому поручению господина в очках. Передохнуть мальчик смог только когда того разморило жарой, он привалился к боку бородатого мужика, который и сам давно похрапывал, очки съехали с носа и повисли на золотой цепке.
Степан видел, как щурится на цепку тот, хитроватый, который его о чём-то спрашивал на берегу, а теперь с весёлым видом прохаживался по парому, раскидывая шутки под хохоток измученных жарой людей.
– Что, Гаврил, устал? – обратился Степан к мальчику, который уселся у его ног и не спускал глаз с поклажи высокого человека в очках, – На-тко, яичко тебе, поешь маленько. Да ты не дичись, я тебе худого не сделаю. И за поклажей вашей посмотрю, не сумлевайся. Поди, сюда присядь, покуда спит этот…
Мальчик недоверчиво глядел на него, но голод и усталость своё взяли, он сел рядом со Степаном и взял из его рук угощение.
– Мамка меня в учение отдала, – пробормотал Гаврилка, жуя яйцо, – А куда деваться, у неё нас семеро, отца зимой в лесу деревом придавило, на Масленицу и помер… А Венедикт Карлович ей и предложил меня, как старшего, забрать в Москву, обучить ремеслу. Папаша-то евойный ма…манифатурой владеет. А сам он к тётушке своей приезжал в наше село, рисовать… пизажи… ну, картины такие.
– Ну, крепись, брат. Ремесло – это тебе пригодится, руки умелые никогда не дадут голодать. Приляг вон, поспи. Я за баулами вашими посмотрю.
– Благодарствуй, дяденька, я маленько прикорну, – пробормотал мальчик, лёг, подложив под щёку свой картуз, и тут же заснул.
Степан встал, чтобы сон не сморил и его, и прошёлся рядом. Подтащил поближе баул этого Венедикта Карловича, при том сердито зыркнул на хитроватого, а тот поспешил замешаться в толпе и не рисковать, видать понял, что Степан разгадал его интерес.
Мерное журчание воды за бортом нагруженного парома угомонило добрую половину его пассажиров. Степан же, привышный спать мало, от темна до первого свету, а то и того меньше, сидел и смотрел на проплывающие мимо деревеньки и сёла… Бабы полоскали бельё на мостках, где-то мальчишки купались голяком и удили рыбу. Широка простёрлась река, от одного края до другого на лодчонке поди и за полдня не доплыть, думал Степан. То ли дело тихая Козойка в его родной Сосновке, в жаркое лето по пояс брод можно перейти. По-за деревней впадает она в Холуницу, и несёт дальше свои воды…
Вздрогнул Степан, чуть было и сам не задремал, а между тем день уже перевалил за полдень, народ загомонил, скоро должна была показаться пристань. Степан тихонько потряс Гаврилку за плечо:
– Эй, малец, проснись-ка. Сейчас вон Венедикт твой заворочается, чтоб не попало тебе, поди-кось, подле него сядь. Вот тебе, спрячь в карман, – Степан сунул в руку мальчика завёрнутую в тряпицу шаньгу тётки Матрёны, – Перехватишь опосля!
Так и вышло, не успел Гаврилка сесть рядом с хозяином, как тот дёрнулся и завертел головой:
– Что я, задремал? А ты… А ты молодец, – похвалил он мальчика, – Смекалистый, что спать-то всем негоже, присмотрел за поклажей нашей! Напомни мне, я тебе в городе за то леденец подарю!
Довольный Гаврилка подмигнул Степану и тот заулыбался в ответ. Спускаясь по скрипучим сходням, Степан махнул на прощание рукой, и Гаврилка скрылся в толпе следом за своим долговязым Венедиктом Карловичем.
А перед Степаном зашумел пугающий город, повозки гремели по каменистым мостовым, и Степан со страхом подумал, как бы ему выбраться поскорее за город, на дорогу до большого тракта. Идти меж полей и лесов ему было куда спокойнее, чем такая толчея… А может и паровозом повезёт проехаться, знать бы ещё – как на него попадают, чтобы в нужное-то место уехать. Выпал Степан из жизни, на дюжину лет, а теперь казалось, что чуть не на всю жизнь и выпал…