Мать была против моей женитьбы на Хейли. А еще, когда мне было пять лет, она говорила, что через сиденье унитаза в общественном туалете можно заразиться неизлечимой венерической болезнью, что от выхлопа проезжающих мимо автобусов у меня почернеют легкие, если я не буду задерживать дыхание, что котлеты для гамбургеров делают из крысиного мяса. Поэтому к двадцати шести годам (именно столько мне было, когда я объявил матери, что женюсь на Хейли) я не очень-то доверял ее советам. – Безусловно, ты не можешь на ней жениться, – заявила мать за ужином. Ее тонкие брови выгнулись под тяжестью убеждения.
Я приехал с Манхэттена в Форест-Хайтс, чтобы повидаться с семьей и сообщить им радостную новость: их самый традиционно бестолковый ребенок собирается жениться. И им это не понравилось.
– Это катастрофа, – мрачно заявила мать и так крепко сжала бокал, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски и не поранил ее ухоженные нежные ручки.
– Ты ее совсем не знаешь.
– Я знаю достаточно. Она старая.
Когда-то мать была довольно популярной театральной актрисой: за роль Аделаиды в спектакле “Парни и куколки” ее даже номинировали на “Тони”[6], и несмотря на то, что последняя афиша в ее альбоме была старше меня, мать, как и большинство отставных трагических актрис, по сути, никогда не прекращала играть. Она всегда четко артикулировала, вживалась в образ, стараясь убедить галерку, взгляд ее широко раскрытых глаз был выразителен, а губы навечно застыли в гримасе, готовые немедленно передать любую эмоцию.
– Ей всего тридцать семь.
– Тридцатисемилетняя разведенка. То, о чем любая мать мечтает для своего сына!
По мнению моей матери, в длинном списке испорченных людей разведенки стоят лишь немногим выше педофилов.
– Муж ей изменял налево и направо, – ответил я, досадуя на собственный извиняющийся тон.
– И почему, как ты думаешь?
– О господи, мама. Я не знаю. Потому что он хер моржовый?
– Дуг! – машинально произнес отец, демонстративно указав на стол, на случай, если я не заметил. – Мы едим.
Большего внимания от него никто и не ждал, однако мне кажется, главный уролог крупнейшей нью-йоркской больницы мог бы спокойнее отреагировать на слово “хер”, произнесенное за столом.
– Извини, пап. Я не хотел тебя будить.
– Как ты разговариваешь с отцом?
– Как ты разговариваешь со мной?
– Ну и как?
– Словно я ребенок. Ради всего святого, мне уже двадцать шесть лет.
– Нечего было ругаться.
– Мне казалось, момент того требовал.
Мать одним глотком допила мерло и рассеянно протянула бокал отцу, чтобы тот налил ей еще вина.
– Стэн, – произнесла она, – скажи ему что-нибудь.
Отец отложил вилку и задумчиво пережевывал лондонское жаркое – каждый кусочек по тридцать раз, прежде чем проглотить. Когда я был маленьким, я считал, чтобы убить время, сколько раз отец жует каждый кусок, сам с собой заключая молчаливые пари, что сегодня он прожует всего лишь двадцать девять раз. Я ни разу не выиграл, и это столь же прекрасная иллюстрация моего везения, как и все остальное. Даже в споре с самим собой я всегда ухитрялся проигрывать.
– Ты вряд ли способен принять здравое решение, Дуглас, – заявил отец.
Ладно. Вот что я понял. Можно всю жизнь со всеми ладить, быть любящим сыном, неплохо учиться, не принимать сильнодействующих наркотиков, не обрюхатить ничью дочку, быть во всех отношениях отличным парнем и жить в гармонии со всеми тварями Господними. Но стоит тебе в пятнадцать лет разбить угнанный “мерседес” перед полицейским участком – и тебе постоянно будут об этом напоминать. Мать была в шоке. Она с ужасом думала о том, что скажут соседи, хотя в этом случае у нее были на то основания – если честно, это была машина соседа. Но ведь для того и существует страховка, правда? Если вы ни разу не подали иск, значит, им удалось обвести вас вокруг пальца.
– А ты вряд ли способен поддержать кого бы то ни было в трудный момент, – ответил я отцу.
– Я с этим не согласен, Дуг.
Стэнли Паркер не разозлился. Он “не согласился”. Доктор Паркер получил образование в одном из университетов Лиги Плюща[7], в свои шестьдесят пять он выглядел подтянутым и бодрым: густые седые волосы, очки в золотой оправе, профессионально-сдержанный вид, несмотря на обманчиво добрую улыбку, открывающую вычищенные “ментадентом” зубы. Я не помню, чтобы отец хоть раз меня обнял. Однако на выпускном в универе он сердечно пожал мне руку, и в доказательство этого у меня даже осталась фотография.
– Послушайте, – сказал я, жалея, что не прислушался к интуиции, которая подсказывала мне, что лучше остаться дома и сообщить обо всем по телефону. Однако та же самая интуиция когда-то убедила меня в том, что если я угоню “мерседес” соседа и поеду кататься, то это поможет мне переспать с одной девицей. Тогда интуиция подвела, да и за эти годы она не стала лучше, поэтому, если честно, я привык ее игнорировать. – Я люблю Хейли, и у нас с ней все серьезно. Она красива, умна, она прекрасная мать. Я и мечтать не мог о том, что когда-нибудь встречу такую женщину.
Мать задохнулась от изумления и ужаса, вино выплеснулось через край ее бокала, оставив на скатерти красное пятно. Ей-богу, когда я прихожу к ним в гости, ей лучше пить шардоне.
– У нее есть ребенок? – прохрипела мать, схватившись за сердце. Она закрыла глаза и с трудом переводила дух, как будто ее ударили ножом.
Я улыбнулся.
– Поздравляю, бабуля.
– Господи Иисусе! – простонала мать.
– Да, – ответил я и поднялся, чтобы уйти. – Я предчувствовал, что ты это скажешь.
Выходя из дома, я успел услышать, как мать пилит отца, словно все это его вина.
– Стэнли, – орала она, – это же катастрофа!
Сама того не зная, мать доказала одну из своих излюбленных аксиом: даже если часы не ходят, они дважды в день показывают правильное время.