Выйдя из здания поселковой администрации, бабка Матрёна пошла не домой, а в церковь.
Идти было недалеко, но шла она долго. Известие о смерти любимицы подкосило могучую старуху, она еле переставляла ноги и почти ничего не видела перед собой. Безмолвною тенью прошла рядом с онемевшим от изумления Владимиром, стоявшим на паперти в праздном созерцании неба над головой, вошла в отворенные, будто специально для неё, храмовые ворота, скрылась в полумраке придела, будто растаявший призрак. Юный звонарь, как только к нему вернулась способность управлять своими ногами и руками, испуганно перекрестился и трижды прочёл «Отче наш», а потом, на всякий случай, еще и «Верую». Обычно к этому его принуждал отец Климент, накладывая епитимию за какую-нибудь провинность, чаще всего излишнее любопытство, но на этот раз Владимир сделал это по собственному почину, устрашённый горестным видом старухи.
Войдя в храм, бабка Матрёна растерянно огляделась, будто не понимая, зачем она здесь, но увидела брата и вспомнила. Отец Климент ходил по храму и собирал недогоревшие свечи. Огарки он складывал в обширный карман подрясника, для чего ему приходилось задирать рясу, и в любой другой день это послужило бы поводом для колких насмешек бабки Матрёны. Но сейчас она даже не заметила этого. Подойдя к брату, она помолчала, не зная, с чего начать, а потом, стараясь усмирить свой могучий бас, неуместный под сводами храма, тихо произнесла:
– Хочу заказать заупокойную литию о новопреставленной. Прочитаешь сам ради меня, брат?
Отец Климент с сочувствием посмотрел на неё.
– Кто умер, сестра?
Бабка Матрёна всхлипнула и, как ей показалось, прошептала, на самом же деле пророкотала так, что эхо под сводами церкви повторило за ней:
– Машенька!
Отец Климент удивился еще больше, услышав незнакомое имя.
– Не знаю сей отроковицы, – сказал он, озадаченный неподдельным горем сестры из-за незнакомого ему человека. – Кто такая и кто она тебе?
– Любимица моя, гусыня, – пояснила бабка Матрёна, вытирая рукавом платья слёзы. – Приняла она вчера смерть лютую от извергов. Да упокоится её душа навеки!
Отец Климент едва не онемел от изумления, как до этого юный звонарь на паперти, а потом разъярился.
– Окстись, сестра, – сказал он, делая над собой усилие, чтобы не закричать. – Не богохульствуй! Ведь это не христианская душа. Как можно читать заупокойную литию по гусыне?
Теперь уже бабка Матрёна посмотрела на него с изумлением.
– А почему нельзя? – спросила она, уже не понижая голоса. – Характер у неё был, почитай, ангельский. Всегда ласковая, добрая. Ни разу не согрешила, не преступила заповедей. Редкий человек таким бывает. Так чем моя Машенька провинилась перед твоим Богом, брат?
Но отец Климент не стал отвечать на этот каверзный вопрос, а, зная характер сестры, попытался отговорить её пастырским увещеванием.
– Сестра, ты права в том смысле, что все, и люди, и животные, произошли из земной пыли, и все возвратятся в пыль. Да, было сказано: «Нет у человека преимущества перед животным, потому что всё суета». Но пойми же ты – не отпевают животных в храме! Великий грех это. А желание этого есть гордыня и блудодейство.
– Так твой Бог считает? – обидчиво поджав губы, спросила бабка Матрёна. – Или ты?
Эта последняя капля переполнила чашу долготерпения отца Климента. Много лет он стойко сносил её осуждение и насмешки, полагая, что сестра-атеистка была дана ему либо в наказание за его грехи, либо чтобы испытать силу его веры. Но в эту минуту гнев ослепил его. И, угрожая ей пальцем, отец Климент возопил:
– Я представитель Бога на Земле, его наместник! Моими устами говорит сам Бог! С тебя этого довольно, дщерь неразумная?!
Эхо под сводами храма много раз повторило его слова. Когда последние звуки стихли, бабка Матрёна неожиданно кротко спросила:
– Какой же ты мне брат после этого?
И отец Климент не нашёл, что ей ответить. Ему уже было стыдно, что он не сумел сдержать свой гнев. Но сделанного воротить было нельзя.
– Иди с миром, сестра, – утомлённо, будто только что совершил непосильную работу, сказал он. – И прости мне, как я тебе прощаю.
Но бабка Матрёна упрямо покачала головой.
– Не прощу, – просто сказала она, не повышая голоса. – Не брат ты мне с этой минуты.
– Замолчи, сестра! – ужаснувшись, воскликнул отец Климент и даже замахал на неё руками, словно отгоняя назойливую муху. – Это не ты, это бес в тебе говорит твоими устами!
Но когда звуки его голоса затихли под сводами, бабки Матрёны уже не было в храме. Она ушла, не взглянув на него напоследок и не попрощавшись. Отец Климент безмолвно провожал её взглядом, не пытаясь удержать. Он знал, что это ему не под силу. Он защитил свою веру, но потерял сестру.
Отец Климент подошёл к иконе, на которой был изображен распятый Спаситель. Долго молча смотрел на Него. Он невольно сравнивал себя с Иисусом и думал, хватило ли бы у него решимости по собственной воле взойти на крест и претерпеть неимоверные страдания, чтобы такой ценой искупить грех сестры и заслужить её любовь. А потом вдруг понял, что эти мысли и есть тот смертный грех гордыни, в котором он только что обвинял сестру. И отец Климент начал молиться.
– Господи, научи раба Твоего, в диавольскую гордость впавшего, кротости и смирению и отжени от сердца его мрак и бремя сатанинской гордыни…
Но он и сам чувствовал, что молитву произносят только его губы, а сердце молчит…
Бабка Матрёна, опустив голову и шаркая ногами, шла, поднимая над собой клубы пыли, которая оседала на её голове, постепенно окрашивая не по возрасту чёрные волосы в тускло-пепельный цвет. Вскоре они уже казались седыми. Старуха, погруженная в свои думы, брела бесцельно, однако ноги сами привели ее к дому. Она уже протянула руку, чтобы открыть калитку, но вдруг резко повернулась и пошла по Овражной улице дальше, миновав свой дом. По всей видимости, теперь у неё уже была цель, потому что она ускорила шаг. Вскоре бабка Матрёна перешла мостик через овраг, а затем прошла полем, густо заросшем травой и полевыми цветами. На развилке она остановилась, будто решая, куда идти дальше – в сторону Усадьбы волхва или к лесу, в котором скрывалось Зачатьевское озеро. Но сомнения, если они были, быстро разрешились, и бабка Матрёна свернула на едва заметную дорожку, которая привела её к Усадьбе волхва.
Она никогда здесь не бывала, даже в молодости, когда бегала с подругами в лес за грибами-ягодами, а то и к Зачатьевскому озеру, искупаться в жаркий летний день. Они всегда обходили Усадьбу волхва стороной, страшась мрачной ограды, а еще более – зловещих слухов о её хозяине, жреце Велеса. Жители Куличков в разговорах между собой утверждали, что он говорит с животными и птицами на их языках, а при необходимости и сам оборачивается диким зверем, чаще всего медведем. Поговаривали даже о жертвоприношениях, которых от него требовал языческий бог за свою помощь. Факты сплошь да рядом подменялись выдумкой, но от этого рассказанные истории становились только правдоподобнее и убедительнее. Много позже сама бабка Матрёна, вступив в ряды коммунистической партии и став на позиции атеизма, а также вооружившись марксистко-ленинской философией, пришла к выводу, что все эти байки придумывали сами рассказчики. А те источники, на которые они ссылались в подтверждение своих слов, были такими же мифологическими, как и медведь-оборотень или кровожадный языческий бог. Но это уже не могло изменить её глубоко укоренившегося где-то в подсознании страха перед Усадьбой волхва, а также её таинственным хозяином. И когда старый волхв умер, она вздохнула с облегчением, как человек, которому, наконец, после длительного лечения, удалось избавиться от своих фобий и детских страхов.
Но сейчас, подойдя к Усадьбе волхва и увидев ограду, опалённую огнём и иссечённую ударами топоров, будто это была крепость, не раз подвергавшаяся вражеской осаде, но так и оставшаяся неприступной, бабка Матрёна почувствовала, как былые предрассудки и боязнь чего-то неведомого и пугающего пробуждаются в ней. Она едва не повернула обратно. Но мысль о том, что жизнь её уже почти прожита, и бояться ей, в сущности, нечего, потому что и так вскоре придется умирать, остановила бабку Матрёну и вернула ей мужество, едва не покинувшее её.
Бабка Матрёна пошла вдоль ограды в поисках ворот или калитки, и когда ей показалось, что нашла, то решительно постучала. Но никто не откликнулся и не вышел. Внезапно над нею раздалось громкое карканье. Старуха подняла голову и увидела чёрную, с белыми подпалинами, крупную ворону, сидевшую на острие одного из бревен ограды. Казалось, что птица с интересом наблюдает за ней.
– Ну, что уставилась? – спросила её бабка Матрёна. – Ишь, глазищи-то выкатила!
Будто в ответ ворона издала звук, похожий на «крхаа».
– Я тебя не понимаю, – сказала старуха, догадавшись, что ворона пытается ей что-то сказать. – Лети-ка лучше к хозяевам усадьбы и скажи им, что пришла Матрёна Степановна. Они меня знают. Жена жреца Марина жила в моём доме в Куличках до своего замужества. Она тогда еще работала учительницей в поселковой школе…
Она замолчала, вдруг поймав себя на мысли, что разговаривает с птицей. Это так поразило бабку Матрёну, что она сердито воскликнула, обращаясь уже к самой себе:
– Вот дурища-то! Совсем с ума спятила на старости лет.
Какое-то время старуха только ахала и охала, браня себя. Неожиданно ворона произнесла что-то вроде «кау-кау», щёлкнула клювом и, к вящему изумлению бабки Матрёны, действительно улетела, будто собираясь исполнить её просьбу. Вскоре бабка Матрена увидела, что вдоль ограды к ней идёт какой-то человек. Когда он подошел ближе, она узнала в нём Олега, мужа Марины и молодого хозяина Усадьбы волхва, как его называли в Куличках. Он улыбался, явно радуясь нежданной гостье, и в то же время был немного удивлён, что также не мог скрыть.
– Матрёна Степановна, какими судьбами? – спрашивал он, не зная, как ему поступить – то ли приобнять её и поцеловать в щёку, как это принято в городе и между близкими людьми, то ли просто протянуть руку. Бабка Матрена, здороваясь с посторонними, предпочитала рукопожатия, однако Марину, считая её почти родной и искренне любя, она всегда целовала. Но Олег не был уверен, что любовь суровой старухи к его жене даёт ему те же права. Поэтому он растерянно топтался возле неё и ограничивался словами. – А уж Марина-то как рада будет! Она давно хотела показать вам нашу малышку.
– Что же помешало? – резонно спросила бабка Матрёна. – Я за забором не прячусь.
Олег смутился и попытался оправдаться:
– Уже собрались было, да у малышки зубки начали резаться. Просто беда! Плачет и плачет, и днем и ночью, аппетит совсем пропал. Мы с Мариной не знаем, что и делать, а от Тимофея в этом вопросе проку нет.
Бабка Матрёна покачала головой, то ли осуждая, то ли удивляясь.
– Охладите соску и дайте ребенку, пусть погрызёт, – посоветовала она. Олег даже не подозревал, что её голос может быть таким ласковым. – Ещё помогает массаж дёсен напальчником или мягкой щеткой. Так моя бабка делала, когда у меня самой зубки резались, а потом и я…
Она осеклась, и Олег знал почему. Марина рассказывала ему, что бабка Матрена не любила вспоминать при чужих людях о своём собственном ребёнке, которого потеряла в молодости. Старуха не терпела жалости к себе и предпочла замкнуться в своём горе, страдать в одиночестве.
«Время было такое», – грустно говорила Марина. – «Когда люди старались быть крепче железа. Помнишь, как Маяковский писал: «Гвозди бы делать из этих людей…»? А также они воспевали стальные руки-крылья. Просто ужас, правда?»
Олег соглашался с ней и жалел бабку Матрёну, а еще радовался тому, что они живут в другое время и что его жена не такая…
Как бы он сам поступил, случись с ним та же беда, что и с бабкой Матрёной, Олег не знал и даже думать об этом не хотел. Поэтому сейчас он быстро перевёл разговор на другую тему.
– Что же это мы здесь с вами стоим, Матрёна Степановна? – воскликнул он. – Прошу, прошу за мной! Как говорится, гость в дом – Бог в дом.
Но упоминание о боге, который незадолго до этого стал невольной причиной её ссоры с братом, только причинило бабке Матрёне новую боль. Лицо своенравной старухи стало мрачнее грозовой тучи. И её голос изменился до неузнаваемости, когда она – будто гром прогремел, – сурово произнесла:
– По делу я. К тебе, не к Марине. Ты уж не взыщи со старухи. К ней в другой раз зайду, коли позовёте.
Олег не смог скрыть своего удивления. Но из опасения допустить новый промах он не стал расспрашивать, ожидая, когда она сама расскажет.
– Горе у меня, – опустив голову, чтобы не было видно её слез, тихо проговорила бабка Матрёна. – Машенька, любимица моя, умерла лютой смертью. Заклевали её вороны.
Над их головами раздалось негодующее карканье. Бабка Матрёна подняла голову и увидела всё ту же черную, с белыми подпалинами на шее, словно ожерелье, ворону. Птица вернулась и теперь, казалось, прислушивалась к их разговору, вертя головой и щёлкая клювом.
– Такие же, как эта, – с ненавистью сказала старуха, показывая на ворону. – Набросились на Машеньку мою, истерзали и даже косточек не оставили.
Ворона снова издала звук, похожий на «кххра». Олег, недоумённо покачав головой, спросил:
– Вы это сами видели, Матрёна Степановна, своими глазами?
– Добрые люди рассказали, – с достоинством ответила она. – Или ты не веришь мне?
– Вам верю. А вот добрым людям… И сам остерёгся бы, и вас хочу предостеречь.
– Зачем им лгать? – сказала бабка Матрёна, но уже не так уверенно, как до этого.
– Этого я не знаю. Но Гавран утверждает, что такого не было. Не виновны вороны в смерти вашей Машеньки.
– А кто же тогда? – растерянно спросила старуха.
– А вот это Гавран пообещал выяснить, – произнёс Олег мягко. – И я не сомневаюсь, что он сдержит своё обещание.
– Да кто он такой, этот твой Гавран?! – возопила бабка Матрена, перестав что-либо понимать. – Хочу сама его расспросить! Где мне его сыскать, говори?
– Далеко ходить не надо. – Олег показал на ворона с белыми подпалинами. – Прошу любить и жаловать – Гавран.
После этого он обратился к ворону:
– Гавран, а это Матрёна Степановна, как ты уже слышал. Марина любит её. Полюби и ты.
И Олег, прищелкивая языком, издал несколько звуков наподобие вороньего карканья:
– Укуа! Крау!
– Да ты смеёшься надо мной, что ли, молодец? – возмутилась бабка Матрена.
Но Олег не успел ответить. Гавран разразился гневной тирадой, в которой можно было разобрать только неоднократно повторяемые звуки «крхаа – кхаа – кххра», но произносимые с разной интонацией. Казалось, он обращается к бабке Матрёне и выговаривает ей за её слова. Старуха с возрастающим изумлением слушала его, словно понимала. Когда ворон смолк, она уже не пыталась возражать, опасаясь вызвать новый приступ вороньего гнева. Она вспомнила, что говорили в дни её юности о способности старого хозяина Усадьбы волхва говорить с дикими зверями и птицами. Тогда она не верила этим слухам. Но сейчас убедилась сама, что подобным даром обладает и его внук, говорящий на её глазах с вороном при помощи непонятных картавых звуков, и к тому же понимающий его карканье.
«Если только я не сошла с ума от горя», – подумала старуха. – «А такое, говорят, бывает».
Но, вспомнив про свою беду, бабка Матрёна тут же забыла и о вороне, и о говорящем на птичьем языке молодом хозяине Усадьбы волхва. Она начала думать только о гусыне и о том, зачем пришла.
– Сейчас это не важно, кто погубил Машеньку, – сказала она. – Не для этого я здесь, чтобы счёты с воронами сводить. Проводить хочу любимицу мою в последний путь, как полагается. – Она с надеждой взглянула на молодого мужчину. – Слыхала я от людей, что ты вроде как жрец языческий, богу Велесу поклоняешься, как мой брат единокровный – своему христианскому. Вот я и подумала, что боги разные, а суть едина. Ведь даже братец мой говорит, что участь сынов человеческих и животных одна, и нет у человека преимущества перед животным. Ведь так?
– Если уж отец Климент говорит такое…, – неопределённо ответил Олег. И участливо спросил: – Так чем я могу помочь вам, Матрёна Степановна?
– Сможешь, молодец, отслужить заупокойную литию по моей гусыне? – спросила старуха, глядя на него умоляющими глазами. – Позволяет тебе это твой языческий бог?
Олег подумал и честно ответил:
– Заупокойную литию не могу. Это всё равно как в чужой монастырь со своим уставом соваться.
Лицо бабки Матрены опечалилось, а на глаза снова навернулись слёзы разочарования. Но Олег поспешно произнёс:
– А вот обратиться к Велесу и попросить его призреть вашу гусыню я могу. Это в моей, так сказать, компетенции. В язычестве именно Велес является покровителем зверей и птиц. К кому же, как не к нему, и обращаться, провожая в последний путь домашних животных. Бог Велес – посмертный владыка их душ.
Он вздохнул и тихо, будто говоря сам с собой, сказал:
– Надеюсь, отец Климент не сочтёт эти мои слова за святотатство и не предаст меня анафеме.
– А тебе не всё ли равно? – резко спросила бабка Матрёна. – Коли уж назвался груздем…
– То полезай в кузов, – улыбнулся Олег неожиданно. – Вы абсолютно правы, Матрёна Степановна. Вашими устами, как всегда, глаголет истина.
– Ты это о чём, добрый молодец? – взглянула на него с подозрением бабка Матрёна. – Или насмехаешься над старой женщиной?
Но Олег, уже без улыбки, заверил её:
– Как вы могли такое подумать, Матрёна Степановна! Когда проведём обряд?
– Хорошо бы прямо сейчас, – тяжко вздохнула старуха. – Пусть твой Велес узнает о моей Машеньке как можно раньше. А то ей там страшно и одиноко…
Крупные слезы потекли по её морщинистым щекам. Олег прикусил губу, чувствуя, что его собственные глаза тоже увлажнились.
– Идите за мной, Матрёна Степановна, – сказал он глухо. – Но у меня будет к вам одна просьба. Когда мы войдём в капище, это буду уже не я, Олег Витальевич Засекин, муж Марины и прочая, и прочая, к чему вы привыкли. Это будет жрец Велеса по имени Горыня. Постарайтесь не забывать об этом. И беспрекословно выполняйте все мои требования. Или Велес может разгневаться, и тогда… Понимаете?
– Как не понять, – кивнула старуха, обрадованная тем, что достигла своей цели. И словоохотливо продолжила: – Я ведь понимаю, что бог он и есть бог, будь то языческий, иудейский или христианский. Всем хочется почитания. Ты не сомневайся, молодец, я тебя не подведу. Горыня – так Горыня. Да по мне, хоть горшком назовись, только в печь не прыгай.
Олег даже не знал, что на это можно сказать, поэтому он промолчал.