Бабка Матрёна, забыв постучать, вошла в кабинет главы администрации и с тяжким вздохом опустилась на стул. Её глаза застилали слезы, и всё вокруг было словно в тумане. Сквозь пелену она видела сперва недоумённое, а потом встревоженное лицо Нины Осиповны, сначала далёкое, а затем приблизившееся к ней и что-то говорящее. Но слов она не слышала, как в немом кино. Бабка Матрёна сделала над собой усилие и проговорила:
– Водички бы мне попить…
Нина Осиповна, растерянно оглядевшись и увидев, что графин с водой пуст, почти выбежала из комнаты. Это была женщина маленького роста, полноватая, с округлыми формами, и когда Нина Осиповна, семеня невидимыми под длинной юбкой ножками, куда-то спешила, то казалось, что она не идет, а катится, словно биллиардный шар. А когда она улыбалась или хмурилась, то становилась похожей на смайлик – радостный или сердитый. Но сердилась Нина Осиповна редко, чаще приветливо улыбалась, и жители Куличков, заходя в её кабинет, чувствовали себя так, словно пришли в гости к соседке, а не к должностному лицу на приём. Способствовало этому и то, что кабинет был как-то по-домашнему уютен, а на стенах вместо портретов государственных деятелей висели фотографии с живописными видами посёлка и его окрестностей.
Вернулась Нина Осиповна с наполовину пустым стаканом, остальное она расплескала, пока несла. Вместе с ней, воспользовавшись суматохой, вошли Егорша и Колян. Заинтересованность на их лицах могла сойти за волнение, вызванное плохим самочувствием бабки Матрёны, о чем они уже успели узнать от Нины Осиповны. А та, искренне взволнованная, даже не вспомнила об их былом прегрешении и была рада, что появились двое мужчин, которые могли оказать ей помощь, если бы бабке Матрёне стало совсем плохо.
Но, глотнув из стакана воды, бабка Матрёна почувствовала себя лучше. Сухость во рту, мешавшая ей дышать, пропала, а сердце забилось ровнее и не так часто, и уже не пыталось разорвать грудь. Старуха отвела рукой стакан, который ей настойчиво подносила ко рту перепуганная Нина Осиповна, и возмущённо произнесла:
– Ты мне, мил человек, так все зубы выбьешь! Охолони чуток.
Воду, оставшуюся в стакане, Нина Осиповна допила сама. После этого она слабо улыбнулась и сказала:
– И напугали же вы меня, Матрёна Степановна! Что случилось, бесценная вы моя?
Неожиданно бабка Матрёна всхлипнула и жалобно произнесла:
– Машенька пропала! С ног сбилась, не могу её найти.
Охнув, Нина Осиповна опустилась на стул рядом с ней и, взяв за руку, взволнованно спросила:
– И давно?
– Да со вчерашнего, – тяжко вздохнула старуха. – Все вернулись домой, а её нет. То ли по дороге отстала, то ли лихоимец какой похитил. Доверчивая она уж очень, Машенька-то… Сколько раз я ей выговаривала – не доверяй чужим людям, поостерегись…
Крупные слезы покатились из глаз бабки Матрёны, и она не смогла договорить. При виде такого неподдельного горя Нина Осиповна и сама едва не заплакала. Но, вспомнив, что она должностное лицо, и к ней люди приходят за помощью, совладала с эмоциями и деловито спросила:
– У Ильи Семёновича были, Матрёна Степановна?
– Заходила, – кивнула старуха. – Говорю – искать надо Машеньку. По дворам пройти, в сараи заглянуть, людей поспрашивать. Мне одной-то не сдюжить…
– А Илья Семёнович что на это сказал?
– А он мне – мол, мало времени прошло, рано еще бить тревогу, – с нескрываемой обидой ответила старуха. – Дескать, могла заплутать по малолетству да по глупости…
– А, может, Илья Семёнович прав? – осторожно спросила Нина Осиповна. – И не стоит так убиваться, Матрена Степановна, раньше времени.
– Ох, чует мое сердце, беда приключилась с Машенькой, – не слушая ее, запричитала старуха. – Не могла она с пути сбиться, в наших-то Куличках! А уж умна была, кровиночка моя, не по годам. Если только ножку ненароком сломала… Так ведь крикнула бы от боли… Услышали бы её, не бросили. Если только сама отстала, любопытства ради. Отвлеклась на что-то. Дитя ведь сущее ещё! – И, расстроенная воспоминаниями, старуха отчаянно проголосила: – Машенька, дитятко моё!
Тронутая таким сильным проявлением чувств, Нина Осиповна всё-таки не сдержала слез, и они плакали уже вдвоём. Она приобняла старуху за плечи и попыталась её утешить.
– Не горюйте вы так, Матрёна Степановна, не разрывайте мне сердца. Вернется ваша Машенька, обязательно вернется!
Внезапно Егорша сделал шаг от двери, где они до этого стояли с Коляном, и внушительно сказал:
– Не вернётся!
Нина Осиповна сделала ему знак, призывающий к молчанию, но Егорша упрямо повторил:
– Не вернётся ваша Машенька домой, Матрёна Степановна. Уже никогда. Настигла её смерть лютая.
Колян побледнел от ужаса, решив, что его приятель сошел с ума. Бабка Матрёна онемела от горя. А Нина Осиповна, единственная, кто сохранил самообладание, строго спросила:
– Откуда вам это известно?
– Видел собственными глазами, – невозмутимо ответил Егорша. – Заклевали её до смерти вороны. Накинулись стаей – и не смогла бедняжка отбиться. Видать, голодные были. Даже косточек не оставили.
– Не может быть, – не поверила женщина. – Никогда еще в Куличках такого не было.
– Забыли вы, Нина Осиповна, – с укоризной произнёс Егорша. – А вот это что? – И он показал на свой незрячий глаз. – Кто это сделал? – И, не дожидаясь ответа, он почти торжествующе воскликнул: – Вороны! Может быть, вы скажете, что я это выдумал? – Он язвительно усмехнулся. – Так ведь свидетелей тому тьма-тьмущая. Спросите отца Климента, он вам расскажет. У меня до сих пор кровь в жилах стынет при воспоминании, как эти летучие твари преследовали нас от Усадьбы волхва до посёлка. Не я один тогда пострадал. Люди помнят!
Два года тому назад отец Климент, внезапно решив раз и навсегда покончить с язычеством в Куличках, организовал крестный ход, участники которого вознамерились разорить Усадьбу волхва. Но им не удалось ни поджечь ограду, ни прорубить ее топорами, словно ту защищали неведомые злые чары. Огонь залили потоки дождя, а топоры отскакивали от брёвен, будто это было не дерево, а сталь. В довершение всех бед откуда-то прилетела несметная стая ворон и, словно науськанная нечистой силой, или обезумев, напала на участников крестного хода. Это событие до сих пор обсуждали жители Куличков, не забыла его и сама Нина Осиповна. Поэтому сейчас она не нашла, что возразить Егорше. А тот, видя её замешательство, втайне радовался. Обвинив в смерти гусыни птиц, Егорша поражал сразу две цели – отводил подозрение от себя и мстил воронам, которых люто ненавидел.
– Я еще тогда говорил, что всех ворон в округе надо истребить, – злобно проговорил Егорша, сверкнув налитым кровью глазом. – Но меня не послушали. И вот дождались! Они уже в посёлке себе пропитание добывают. С гусей начали, скоро на людей станут нападать. Вам, Нина Осиповна, как главе администрации, надо бы об этом задуматься, пока не поздно.
Он еще долго бы говорил, но его перебила бабка Матрёна, спросив:
– Где и когда это случилось?
Егорша ответил, не задумываясь, поскольку на этот раз у него не было причин скрывать правду.
– Да вчера и было, посреди бела дня, на центральной площади, возле храма.
Сказав это, он лицемерно посетовал:
– И Бога они даже не боятся, эти твари! Не иначе, настали последние времена, о которых предупреждал отец Климент…
Не слушая его, бабка Матрёна встала со стула и молча вышла из комнаты, даже не попрощавшись ни с кем. Нина Осиповна проводила её сочувственным и в то же самое время укоризненным взглядом. Она не сразу поняла, что говоря о Машеньке, бабка Матрёна имела в виду свою гусыню, а, сообразив, сначала хотела рассердиться. Но искреннее и глубокое горе старухи тронуло её, и она не стала винить бабку Матрёну за то, что та горюет о домашней птице, как о родном человеке, и даже называет её человеческим именем. У самой Нины Осиповны были и муж, и дети, она никогда не чувствовала себя одинокой и никому не нужной.
«Поэтому не мне судить бабку Матрёну», – подумала она. – «Правду говорят – сытый голодного не разумеет».
Придя к такому выводу, Нина Осиповна тяжко вздохнула и, будь она в комнате одна, ещё поплакала бы от жалости к убитой горем старухе. Но Егорша и Колян никуда не ушли, и ей волей-неволей пришлось совладать со своими чувствами. Предварительно высморкавшись в платочек, чтобы не гнусавить, Нина Осиповна спросила:
– У вас ко мне дело?
Обычно приветливая со всеми, кто к ней заходил, сейчас она выглядела отчужденной и строгой. Но это Егоршу не смутило. Он и не ждал радушного приёма, учитывая их с приятелем репутацию среди жителей посёлка. Но именно поэтому, как опытный шулер, он припас козыри в рукаве, с которых сразу и зашел.
– Не забыли меня, Нина Осиповна? – развязно спросил он. – А то вчера встречались с нашим участковым, так Илья Семёнович не сразу вспомнил. А ведь год-то всего и не виделись.
– Я вас помню, – сухо сказала Нина Осиповна. – Вы Егор Иванович Калиткин. А вашего спутника зовут Николай Александрович Жуков. Так, говорите, вы вчера встречались с Ильёй Семёновичем? Это хорошо. А то я уже подумала было, что вы в бегах. Насколько мне помнится, вас приговорили к трём годам лишения свободы за поджог…
– Школы, – закончил за нее Егорша, перехватывая инициативу. – Поэтому я и пришел к вам. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.
– А кто забудет – тому оба, – сказала Нина Осиповна, с нескрываемым осуждением глядя на него. – Так в народе говорят, если быть точным.
Стоявший у двери Колян издал звук, похожий на хихиканье. Егорша бросил на него свирепый взгляд и, проигнорировав уточнение, продолжил:
– В общем, поговорили мы вчера с Ильёй Семёновичем и решили, что закон законом, а совесть совестью. И по совести должны мы с другом построить в Куличках новую школу взамен сгоревшей.
– То есть той, которую вы со своим другом подожгли спьяну, – снова уточнила Нина Осиповна.
Но Егорша не стал вдаваться в подробности, а торопливо закончил:
– Так вот, после того, как Илья Семёнович одобрил наше решение, пошли мы к отцу Клименту. И батюшка благословил нас на это дело. Так что теперь слово за вами, Нина Осиповна. Позволите нам искупить вину перед обществом – завтра же приступим.
Женщина с сомнением смотрела на него. Егорша не внушал ей доверия, как и его приятель. Она родилась и всю жизнь прожила в Куличках, хорошо знала всех местных жителей, в том числе и этих двоих. Они, сколько Нина Осиповна помнила, всегда были пьяницами и бездельниками, ни в грош не ставящими ни закон, ни принятые в обществе нормы поведения и мораль. А ещё браконьерами, промышлявшими в лесу независимо от того, открыт сезон охоты на зверя или нет. Исходя из своего жизненного опыта и здравого смысла, она не верила, что такие люди могут измениться. И то, что сейчас происходило в этой комнате, казалось Нине Осиповне спектаклем, который перед ней вздумали разыграть приятели. Только она не могла понять зачем. Это смущало её.
– Так, говорите, Илья Семёнович одобрил, а отец Климент благословил? – задумчиво проговорила она.
– Именно так, – подтвердил Егорша. – И в такой последовательности. Это вам и мой друг скажет.
Он показал на Коляна, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стоя в проёме двери. Казалось, что Колян сомневается, войти ему или бежать прочь сломя голову, и поступит так или иначе в зависимости от того, какое решение примет Нина Осиповна. Он не понимал замысла своего приятеля и явно трусил, ожидая каждую минуту, что их разоблачат и с позором прогонят, но пытался скрыть это. Однако он был плохой актер, его выдавали дрожание рук и бегающий взгляд. Если бы Нина Осиповна внимательнее посмотрела на него, то обо всём догадалась бы. Но она даже не взглянула в его сторону. После разговора с бабкой Матрёной Нина Осиповна чувствовала себя виноватой. И она не хотела корить себя ещё и в том, что не поверила людям, которые, возможно, действительно изменились, пережив то, что им выпало на долю, пусть даже по собственной глупости. В жизни всё бывает. Недаром же было сказано: кто без греха, пусть первым бросит камень…
Нина Осиповна подумала: «Какое право я имею судить людей? Кто я такая?!» Эта мысль прогнала сомнения.
– Хорошо, я не возражаю, – сказала она. – Но мне надо будет встретиться с Олегом Витальевичем Засекиным, с которым администрация посёлка подписала договор на строительство школы. Узнать, что он думает. И собирается ли выполнять взятые на себя обязательства. Все сроки давно прошли, но ведь был форс-мажор, предусмотренный договором. Пожар…
Впервые, говоря о школе, Нина Осиповна употребила слово «пожар» вместо «поджог», и Егорша заметил это. Но радость померкла, когда он понял, что его замысел может потерпеть крах из-за непредсказуемого решения хозяина Усадьбы волхва. И он попытался отговорить Нину Осиповну.
– Неужели мы с вами будем зависеть от этого язычника и чернокнижника? – спросил он с нарочитым удивлением. И многозначительно добавил: – Отцу Клименту это не понравится.
Но, один раз пойдя на компромисс, Нина Осиповна не собиралась и впредь во всём уступать человеку, который был ей неприятен. К хозяину Усадьбы волхва Нина Осиповна относилась намного лучше, считая того порядочным человеком, несмотря на «религиозные заблуждения», как она дипломатично называла его приверженность язычеству. Сама Нина Осиповна исповедовала православие, однако не находила в себе силы осудить жёстко и безоговорочно, подобно отцу Клименту, языческую веру, которой придерживались её предки. «Кто я такая, чтобы судить?!» – спрашивала она себя в тех редких случаях, когда задумывалась о религии. И, по своему обыкновению, шла на уступки, считая, что душевное спокойствие дороже принципов, а справедливость и закон не всегда совпадают.
Поэтому тоном, не допускающим возражений, она ответила:
– А при чем здесь язычество и отец Климент? Договор есть договор. Я скажу свое окончательное решение только после разговора с хозяином Усадьбы волхва. А если вам лично это не нравится, то…
Нина Осиповна показала взглядом в сторону двери. И Егорша понял, что спорить бесполезно и даже опасно.