Ромни по-прежнему был отменно хорош со мной: я удовлетворяла его самолюбие как любовница и его вкус художника как модель. Недаром его самые лучшие живописные работы были созданы в пору нашей связи. Он был тогда в такой моде, что, при всей его склонности к мотовству, умудрялся как бы помимо воли откладывать по двадцать-двадцать пять гиней в день, невзирая на то, что содержал в своих конюшнях четверку лошадей, имел две кареты и трех или четырех лакеев в передней.
По вечерам мы устраивали приемы – трижды в неделю, прочие вечера были отданы театру или прогулкам.
Наша связь была украшена всеми прелестями взаимной симпатии, притом без тех бурь, что порождает страсть.
На четвертый день после достопамятного объяснения ко мне снова явился сэр Чарлз. Я приняла его точно так, как если бы между нами ровным счетом ничего не произошло; у меня не было к нему ни влечения, ни отвращения. Свои условия я высказала, вовсе не рассчитывая, что он их примет, – скорее затем, чтобы раз и навсегда расставить все по своим местам, чем действительно надеясь стать леди Гринвилл.
Он несколько раз приближался ко мне, заговаривал шепотом, но коль скоро не задавал никаких прямых вопросов и не переходил к сути дела, то не смог вытянуть из меня ни слова о том, что касалось его сердечных мук.
Ромни то ли сообразил, что ревность с его стороны была бы смешна, то ли доверял мне – ведь я оставалась с ним, ничего не просила, да и, кстати, ничего не получая, – то ли, наконец, подобно мне самой, он рассматривал нашу связь как отношения, не обязывающие ни к чему ни его, ни меня, полагая, что они должны продолжаться лишь до тех пор, пока будут приятны для обоих. Как бы то ни было, он никогда не проявлял признаков беспокойства, какие бы любезности ни расточали мне другие. Однажды он сказал мне так:
– Само собой разумеется, мы с вами оба не настолько глупы, чтобы обманывать друг друга, не правда ли? Я вдвойне счастлив обладать вами как любовник и как живописец, но я не позволю себе никакой назойливости, вы ведь это понимаете? Вероятно, первым, кто пожелает расторгнуть нашу связь, буду не я, но если это все же случится, я объявлю вам о том прямо, уверенный, что вы простите мне мою искренность и мы останемся добрыми друзьями. Я просил бы о том же и вас.
Я протянула ему руку, и договор был заключен. Итак, я решила рассказать ему о любви сэра Чарлза, как только это чувство проявится более определенно. Самой себе я поставила лишь одно условие: чтобы потом мне не в чем было себя упрекнуть, я не допущу ни малейшего кокетства по отношению к сэру Чарлзу.
Но признаться ли? Женская опытность подсказывала мне, что вся моя власть над ним, которая, должно быть, обеспечит мне полную победу, зиждилась на полном отсутствии влечения к этому человеку.
На следующий день, когда Ромни отправился на очередной сеанс к леди Крейвен, ставшей впоследствии знаменитой маркграфиней фон Анспах[190], – он тогда писал ее портрет, – явился слуга и доложил о приходе сэра Чарлза Гринвилла.
Я отвечала, что готова принять его.
Он вошел, очень бледный и до крайности взбудораженный.
С улыбкой я указала ему на место возле себя.
– Дорогая Эмма, – заговорил он, – я не в силах более терпеть эту неизвестность.
– Неизвестность? – повторила я. – Мне, напротив, кажется, что в целом свете не найдешь более ясного, недвусмысленного предложения, чем то, что я вам сделала.
– Думаете, я бы колебался, если бы все зависело от меня? Знаете, могло так случиться, что вы меня больше никогда бы не увидели.
– Как так? Вы случайно не собираетесь покончить счеты с жизнью? Подождите хоть, пока октябрь наступит – это же месяц самоубийств.
– Нет, я не хочу становиться в ваших глазах ни храбрецом, ни посмешищем. Истина же проста… Не знаю, известно вам или нет, но у меня есть очень богатый дядюшка. Дядюшкой он приходится мне потому, что первым браком был женат на сестре моей матери. Он по рождению шотландец, молочный брат короля Георга Третьего[191], старый ученый, археолог, геолог или кто там его разберет. Его зовут сэр Уильям Гамильтон[192], и вся моя надежда на его огромное наследство, потому что мое собственное достояние невелико, почти ничтожно.
– Вот как? Но, милорд, откуда в таком случае у вас берутся деньги?
– Это жалованье, которое я получаю, служа в министерстве. Но если министерство падет и мистер Фокс, мой товарищ по колледжу и большой приятель, перестанет быть министром[193], я потеряю тысячу пятьсот фунтов стерлингов жалованья, что приносит мне служба, и тогда у меня останется надежда только на дядюшку. Так вот, дорогая Эмма, этот дядюшка прислал письмо, где говорится точно о том же, о чем я вам только что рассказал. Он предлагает мне должность первого секретаря посольства в Неаполе, а впоследствии возможность унаследовать не только его место, но и все его громадное состояние. Сначала я колебался, принять это предложение или отвергнуть, но чувствую, что вдали от вас жизнь для меня невозможна. Я отказался.
– Напрасно.
– И у вас хватает духу говорить мне это!
– Да. Отказавшись, вы совершили первую глупость. А женившись на мне, совершите вторую, и вам придется это сделать, если правда, что вы остаетесь из-за меня.
– Вы плохая утешительница, Эмма!
– Зато я говорю правду. Поверьте мне, сэр Чарлз, если вы еще не отправили дядюшке письмо с отказом, порвите его; если же оно уже отослано, пошлите вслед второе, с противоположным решением.
Поженившись, мы с вами оба прогадаем. Мне, быть может, и удастся возвыситься, но вас – вас несомненно ждет унижение.
– Значит ли это, что вы берете назад данное мне обещание и что, даже если я решусь жениться на вас, мне не на что надеяться?
– Об этом я не сказала ни слова, милорд. Обещание было дано, и я его сдержу.
– Увы! – вздохнул сэр Чарлз. – Горе в том, что я даже не волен совершить то, что вы зовете безумством. Пока я не достигну полного совершеннолетия, отец ни за что не даст позволения на мой брак с женщиной, которую он не сам выбрал для меня; и даже будучи совершеннолетним, чтобы жениться по собственному вкусу, мне придется начать против него борьбу и призвать себе на помощь закон.
– Сколько вам лет?
– Всего лишь двадцать два с половиной.
– Что ж, милорд, – смеясь, сказала я, – по-моему, все это, напротив, складывается наилучшим образом. За два с половиной года, которые пока отделяют вас от вашего совершеннолетия, у вас будет время проверить, действительно ли вы любите меня, и тогда увидим.
– Как, вы способны смеяться надо мной сейчас, когда я так страдаю? Вы же прекрасно видите…
– Я ничего не вижу. Я слышу то, что вы мне говорите, вот и все.
– И вы не верите моим словам?
– Вспомните, что Гамлет сказал Полонию: «Слова, слова, слова!»[194]
– Но в мою честность вы верите, мисс Эмма? – серьезно спросил лорд Гринвилл.
– Больше, чем в вашу любовь, сэр Чарлз.
– А в мое слово джентльмена?
– До известной степени. Но клятвы имеют свойство выдыхаться с течением времени.
– Стало быть, вы ни во что не верите?
– Не совсем так. Я верю в непостоянство всего того, что составляет жизнь человеческую.
– Так представьте себе, мисс Эмма, что я принял неоспоримое решение жениться на вас, когда стану совершеннолетним…
– Это выглядит уже серьезнее, хотя ничего неоспоримого я здесь не вижу.
– Почему же?
– Потому что женщина в моем положении не может подать в суд, требуя исполнения брачного обещания.
– А если я выдам вам бумагу, скрепленную моей подписью, где это обещание будет дано в таких выражениях, что отказ исполнить его покрыл бы меня бесчестьем?
– Тогда об этом еще стоило бы поразмыслить.
– И вы поразмыслите?
– Если получу такую бумагу, возможно…
– Отлично. Вы ее получите сегодня же вечером.
– Не искушайте меня, милорд!
– Мисс Эмма, – произнес лорд Гринвилл, вставая, – я вас люблю больше всего на свете, и если для того, чтобы вы стали моей, необходим брак, что ж, вы будете моей женой.
– Я сделаю для вашего спасения последнее, что в моих силах, милорд: не стану распечатывать ни одного конверта ни сегодня вечером, ни завтра; таким образом у вас до послезавтра будет время передумать. Мне нетрудно подождать двадцать четыре часа после того, как я ждала два месяца.
Он поцеловал мне руку и ушел.
Все это говорилось и делалось им с простотой человека, принявшего решение. Недаром сэр Чарлз пользовался в свете безукоризненной репутацией во всем, что касалось обязательности: никто не мог бы усомниться ни в том, что он выполнит свое обещание, ни в том, что он полон готовности это сделать.
Я же со своей стороны, действуя подобным образом, не исходила из корыстных расчетов, не шла на поводу своих честолюбивых устремлений, а уже далеко не впервые подчинялась той непостижимой силе, которая, управляя моей судьбой, требовала, чтобы с каждым шагом я поднималась на еще одну ступень общественной лестницы.
Конечно, однажды я упала; и падение мое было глубоким.
Но вследствие этого падения я снова на ногах – относительно, конечно. Любовь сэра Джона и сэра Гарри была лишь данью моей красоте; любовь Ромни была освящена высоким служением искусству.
Я думала, что в истории даже для куртизанок есть свои ранги: я побыла Фриной[195], потом стала Лаис[196], теперь мне осталось дорасти до Аспазии[197].
Аспазия – подруга Сократа[198] и Алкивиада[199], жена Перикла, чье слово немало значило в решении государственных дел Греции, в том числе таких, как Самосская[200], Мегарская и Пелопоннесская войны[201], уж ее-то не назовешь обыкновенной куртизанкой!
И вот некий голос тихо нашептывал мне теперь, что мне мало быть Лаис, что со временем я стану второй Аспазией.
Вошел Ромни.
Мы были с ним слишком близкими друзьями, чтобы я скрыла от него то, что только что произошло.
– Дорогой мой Ромни, – начала я, – какой совет вы бы дали женщине в моем положении, если бы ей подвернулся случай выйти замуж за будущего пэра Англии и стать миледи?
– А, – сказал Ромни, – так сэр Чарлз Гринвилл наконец объяснился?
– Значит, вы замечали, что он в меня влюблен?
– Черт возьми!
– И ни слова мне не сказали?
– Я был уверен, что в нужный момент вы сами об этом заговорите.
– Милый Ромни, право, вы так очаровательны, что, по чести говоря, у меня, кажется, никогда не хватит мужества расстаться с вами.
– Можете быть уверены в одном, дорогая Эмма; мы с вами не расстанемся никогда.
– Но если я выйду за сэра Чарлза, ведь придется…
– Да ведь расстаются тела, а вовсе не души. Итак, до тех пор пока воспоминание обо мне будет доставлять вам удовольствие, пока мысли о вас останутся для меня счастьем, разве это не будет истинным, реальным присутствием одного в жизни другого или, как выражается Церковь на своем символическом языке, разве это не родство душ? В пяти сотнях льё, в тысяче льё друг от друга мы, может быть, будем ближе, чем иные пары, которые никогда не расстаются.
– Ромни, да вы просто философ, проповедник платонической любви[202].
– Древние говорили: «Кто умирает молодым, тот любим богами». Что ж, мне всегда казалось, что самая прельстительная страсть – та, которой не дано было состариться. Скошенная в полном расцвете, в воспоминаниях она сохраняет свое благоухание и в сравнении с другими, подверженными медленному увяданию, остается вечно юной и свежей, словно весенняя заря.
– Так, значит, Ромни, вы считаете, что… – Я не договорила.
– Я считаю, что вы последуете за своей судьбой, Эмма.
– Стало быть, вы верите, что в один прекрасный день я стану супругой английского пэра?
– Кем вы станете, я понятия не имею. Но если, уехав отсюда года на четыре, я по возвращении услышу, что вы стали королевой и правите тремя державами сразу, меня это не удивит. Я не был бы Ромни, то есть первым художником Англии, если бы не верил во всемогущество красоты.
– Ох, Ромни, как странно: то, что вы сейчас сказали, мне часто повторяет внутренний голос. В этом почти страшно признаваться, Ромни, но я верю в свою судьбу.
– Что ж, доверьтесь ей. К тому же если здесь действительно замешана воля Провидения, сопротивление было бы греховно.
Вечером я получила письмо от лорда Гринвилла, однако, следуя своему обещанию, не распечатала его. Но он, объятый любовным жаром, не имел терпения ждать и пришел в тот же вечер.
Я показала ему нераспечатанное письмо.
А Ромни был с ним так же приветлив, как обычно, и быть может, даже еще приветливей.
– В котором часу мне ждать вашего ответа? – спросил сэр Чарлз.
– Завтра до полудня.
– Дай Бог, чтобы он был таким, какого жаждет мое сердце! – сказал лорд Гринвилл.
Утром я распечатала письмо. Там содержалось следующее:
«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.
Я показала письмо Ромни.
– Можете не сомневаться ни минуты, – сказал он. – В этих четырех строчках ваше будущее. Если же сэр Чарлз не сдержит слова, не кто иной, как я, займусь тем, чтобы его бесчестие было полным.
– В таком случае возьмите это письмо, – сказала я. – В ваших руках оно сохранится лучше, чем в моих.
– С этой минуты, дорогая Эмма, – сказал Ромни, пряча письмо в шкатулку, где он держал свои самые ценные вещи, – вы моя сестра, а я ваш брат. Если меня постигнет какое-нибудь несчастье, я позабочусь, чтобы это письмо было вам передано; впрочем, вы сможете в любой момент потребовать его, ведь оно адресовано вам.
Я прошла в свою комнату, взяла перо и написала сэру Чарлзу Гринвиллу:
«Возьмите у себя в министерстве недельный отпуск и сегодня вечером приезжайте за мной в экипаже; потом везите меня куда пожелаете.
Спустя час я получила такую записку:
«Я приеду и буду в Вашем распоряжении. Но в Вашей записке кое-чего не хватает: после слов „Эмма Лайонна“ следовало прибавить: „Леди Гринвилл“.
Тот, кого Вы сделали счастливейшим из смертных.
Вечером карета, запряженная четверкой лошадей, увозила нас по эдинбургской дороге, в то время как Ромни оповещал моих друзей, что через два с половиной года они увидят меня снова, но уже как носительницу титула и имени леди Гринвилл.