Я возвращалась в это благословенное жилище, которое уже не надеялась обрести вновь, с глубокой радостью, и свою любимую голубую комнату я увидела сквозь слезы благодарности сэру Джону, комнату моих мечтаний, как и украшавшее ее огромное зеркало в золоченой раме, напоминавшее о предсказании Дика.
Бедняжка Эми отнюдь не процветала. Я тоже всегда играла в ее жизни роль Провидения; пять или шесть раз она являлась в особняк, пытаясь разузнать что-нибудь обо мне и прибегнуть к моей помощи, но ей неизменно отвечали, что я в отъезде и неизвестно, где пребываю сейчас; она только что сделала последнюю попытку в том же роде и столь же безуспешную, когда, в отчаянии выйдя за порог, столкнулась со мной, неуверенно приближающейся к дому. Так мы повстречались.
Я чувствовала себя такой одинокой, что встреча показалась мне благословением небес; я предложила ей пожить со мной, и, хотя ничего не было сказано относительно того места, которое она станет занимать в доме, Эми согласилась.
Рассуждая здраво, мне предстояло принять одно из двух решений. Убранство дома на Пикадилли принадлежало мне; поскольку сэр Джон отказал его в мою собственность, продажа его позволила бы выручить от двух до двух с половиной тысяч фунтов.
Следовательно, с тем, что у меня было, я могла выручить тысяч шестьдесят франков – это дало бы от ста до ста двадцати фунтов ежегодной ренты.
Решись я отказаться от великосветских удовольствий, роскоши и блеска и вернуться в свой маленький домик в Натли, мне не стоило бы тревожиться о будущем: такая сумма дала бы мне обеспеченное положение.
Напротив, если идти тем путем, на который я уже вступила полным приключений, капризов случая, – пришлось бы сохранить и дом и мебель, принимать у себя и подвергаться риску новых любовных похождений.
Увы! Мой характер побуждал меня именно к последнему, да и Эми, игравшая рядом со мной ту же роль, что змей-искуситель шесть тысяч лет назад – подле Евы, подталкивала меня к такому же решению.
Легко догадаться, к чему я пришла.
Господь, исполненный всепрощения, а не только карающий за грехи наши, надеюсь, не потребует, чтобы я поведала обо всех подробностях того года, что прошел с моего возвращения на Пикадилли, восемнадцатого года моей жизни; все ступени мучительного существования женщины, живущей за счет своей красоты, были мною пройдены, все оскорбления, подстерегающие ее, меня не миновали, и чаша стыда была испита до дна. Если я не рассказываю все, то не потому, что забыла об этом: просто силы изменяют мне при мысли, что пришлось бы в воспоминаниях проделать тот путь снова. Скажу только, что по истечении года, день в день после моего возвращения на улицу Пикадилли, я покинула этот уютный особнячок, распродав все: мебель, драгоценности, кружева, оказавшись более бедной и более одинокой, нежели тогда, когда вступила на его порог, и сохранив от всей былой роскоши лишь шелковое платье, которое было на мне.
Как же я впала в такую нищету, что даже Эми, первая и постоянная соучастница моего падения, покинула меня? На то может ответить только Провидение, пожелавшее низринуть меня на низшую ступень лестницы преуспеяния, чтобы затем позволить снова добраться до ее вершины.
Все подробности того ужасного дня навеки запечатлелись в моей памяти. Дело было в пятницу 26 октября 1782 года, в одиннадцать часов, в туманное промозглое утро, какие бывают только в Лондоне.
Прежде чем навсегда уйти из особнячка на Пикадилли, я позавтракала ломтем хлеба и стаканом воды и была отнюдь не уверена, что достану на обед еще кусочек хлеба.
Я пошла по Пикадилли к Олд-Бонд-стрит[160], не слишком задумываясь, куда ведут меня ноги, и брела, словно слепая, толкая прохожих и сама наталкиваясь на какие-то препятствия. Вскоре я оказалась на Оксфорд-стрит. Только случай привел меня туда.
Там я как бы очнулась. Оказалось, что я подошла почти к самому дому мисс Арабеллы; поняв это, я на миг замерла. Пока я так стояла, какой-то экипаж въехал во двор и остановился у крыльца; женщина в короткой атласной накидке, богато украшенной кружевами, скользнула в него так стремительно, что облако кружев скрыло ее лицо, за ней в карету поднялся молодой человек; дверца захлопнулась, и карета промчалась мимо меня, обдав грязью. В женщине я узнала мисс Арабеллу, а ее спутник и, по-видимому, новый обожатель был мне вовсе неизвестен.
Карета свернула на Хай-стрит[161] и исчезла.
Почему эта женщина, вероятно родовитая не более меня и явно не такая красивая, оставалась всегда богатой и счастливой, в то время как я, побывав богатой и счастливой, вынуждена смотреть ей вслед, отряхивая грязь, которой она окатила меня?
Мне это показалось вопиющей несправедливостью судьбы.
Я оставалась на том же месте еще около получаса и, верно, стояла бы еще долго, так и не отдавая себе отчета, почему не иду дальше, если бы вокруг меня не собралась кучка людей и какой-то полицейский, проложив себе дорогу в маленькой толпе, не спросил меня, что я тут стою, словно в столбняке, по щиколотку в грязи, похожая на безгласную статую.
Я отвечала ему, что видела, как из дома № 23 на моих глазах выехала знакомая мне дама, и я жду ее возвращения, ибо мне надо с ней переговорить.
– Идите-ка своей дорогой, – грубо сказал полицейский, – в такое время женщины, подобные вам, не имеют права стоять на тротуаре.
Его слова вонзились в мое сердце, как раскаленный клинок; я встрепенулась, метнулась на Дин-стрит и спустилась к Стренду[162].
Едва я сделала несколько шагов, как очутилась перед магазином мистера Плоудена, где я когда-то около месяца прослужила за прилавком. Жизнь там не была для меня ни счастливой, ни блестящей, но, по крайней мере, мне жилось спокойно.
На том месте, которое некогда занимала я, сидела другая молодая девушка; по безмятежности, разлитой на ее лице, было видно, что она явно достигла или почти достигла вершины своих мечтаний и стремлений, сделавшись первой среди барышень ювелирного магазина.
Мне слишком живо помнился окрик полицейского у особняка мисс Арабеллы, и потому я не задержалась подле торгового заведения мистера Плоудена и пошла вверх по Стренду к Кингс-Уильям-стрит, которая привела меня на Лестер-сквер, словно заставляя, ступенька за ступенькой, возвращаться по лестнице воспоминаний: там стоял домик мистера Хоардена, где я остановилась, приехав в Лондон, и где меня ожидал такой приятный, исполненный благожелательности прием.
Уже на Стренде меня захватил дождь, он продолжался и сейчас, с каждой минутой усиливаясь, однако я дошла до такой степени нечувствительности, что, даже промокнув до костей, вовсе не замечала этого. Маленький домик выглядел все таким же благообразным, я бы даже сказала, пуритански чистым. Я уселась на ступени балагана, возведенного каким-то бродячим театром посреди площади.
Напротив меня виднелась дверь дома мистера Хоардена. Я оставалась там под дождем более двух часов, чувствуя первые признаки голода, но гордость не позволяла мне постучаться в гостеприимный дом и попросить кусок хлеба.
К несчастью, два источника благодеяний, к которым я могла бы прибегнуть, попав в безвыходное положение, были мне недоступны.
Мистер Шеридан, чье имя очень часто произносилось при мне, не имел возможности быть мне полезным из-за пожара, уничтожившего театр Друри-Лейн, где он был директором[163] и где я могла бы найти место, обеспечивающее некоторое положение.
Что касается Ромни, то у меня никогда не было его адреса, я только помнила, что он обитает где-то неподалеку от Кавендиш-сквер[164] или на самом Кавендиш-сквер, однако подобных сведений было недостаточно, чтобы отправиться на поиски его жилища.
А мне между тем требовалась скорая и действенная помощь: хотелось есть, а я не знала, где приведется пообедать, приближался вечер, а я ломала голову, где мне переночевать.
Я подняла глаза к Небесам, надеясь, что мой исполненный мольбы взгляд смягчит их гнев.
В эту минуту мимо того места, где я сидела, проезжала карета; она остановилась, дверца распахнулась, женщина лет сорока или сорока пяти, закутанная в великолепную индийскую кашемировую шаль, вышла и подошла ко мне, подставив голову дождю, изливавшемуся с небес.
В чертах женщины сквозила смесь цинического любопытства и вульгарности, совершенно не согласовывавшихся с ее изысканным одеянием.
Не предполагая, что она заинтересовалась именно мною, я уронила голову на руки.
Но она тронула меня за плечо.
Я подняла взгляд: женщина стояла передо мной; она нагло оглядела меня и громко прошептала:
– Да она, право слово, хороша, очень хороша!
С удивлением я посмотрела на нее: чего хотела от меня эта женщина?
– Почему вы сидите вот так под дождем? – спросила она.
– Потому что не знаю, куда идти.
– Глупости! – возмутилась она. – Когда имеешь такое личико, как у вас, нет ничего проще обрести крышу над головой.
– Однако вы видите, что со мной произошло именно так.
– А почему вы так бледны?
– Потому что закоченела и хочу есть.
– Вы ничем не больны?
– Еще нет, но обязательно заболею, если проведу ночь на улице.
– А кто заставляет вас ночевать под дождем?
– Я же вам сказала, что мне некуда идти!
– Идите ко мне.
Я снова посмотрела на нее и спросила:
– А кто вы?
– Я та, что предлагает вам все, чего вы лишены: кров, пищу, одежду и деньги.
– А какова цена?
– Потом поговорим и об этом, только поторапливайтесь! Я теряю из-за вас не только время, но и шаль и шляпу.
Я все еще колебалась.
– Что ж, тогда доброй ночи, прелестное дитя! – И она шагнула к экипажу.
– Сударыня, сударыня! – взмолилась я.
– Так что, вы решаетесь?
– А если завтра ваши предложения мне не подойдут, будет ли мне позволено уйти от вас?
– Это как вам будет угодно! Разумеется, прежде возместив мне расходы, если таковые потребуются.
– Я следую за вами, сударыня.
Я поднялась. Вода стекала с меня ручьями.
– Садитесь впереди, да так, чтобы вас и видно не было.
Я повиновалась, скорчившись в уголке. Она покачала головой:
– Да, вы являете собой жалкое зрелище!.. Кстати, у вас нет никаких неприятностей с полицией?
– У меня?
– Ну да, у вас.
– Какие у меня могли быть отношения с полицией? Я только сегодня утром вышла из собственного дома!
– Ах! Так у вас был собственный дом?
– Да.
– И где же он находился?
– На Пикадилли.
– Но Пикадилли – не наш квартал.
– Не ваш квартал? Я вас не понимаю.
Она снова внимательно оглядела меня, и ее губы вытянулись в ниточку.
– Впрочем, это возможно, – наконец произнесла она. – Вид у вас вполне добропорядочный. Однако кто угодно может принять такой вид!
– Сударыня! – воскликнула я, почти оглушенная ее низменной манерой выражаться. – Если вы уже раскаиваетесь, что сделали мне предложение, я готова выйти из кареты.
– Нет, оставайтесь.
И она сама захлопнула дверцу и приказала кучеру:
– Домой!
Через десять минут экипаж остановился перед домом в Хеймаркете, все окна которого были наглухо закрыты.
Я сильно окоченела, но, едва переступив порог этого дома и услышав, как за мной со стуком захлопнулась дверь, почувствовала, что мне стало еще холоднее.
Мне показалось, что я вступила в склеп.
И действительно, то был могильный приют, могила целомудрия и добродетели, откуда нельзя было выбраться, не неся в душе следы нравственной гибели, гораздо более устрашающие, чем печать физической смерти!