Краков начали бомбить уже 1 сентября 1939 года. Была пятница, и Войтыла, как всегда, явился в кафедральный собор святых Станислава и Вацлава на Вавельском холме для исповеди и причастия. Перепуганные ревом моторов и грохотом взрывов алтарники разбежались, так что Каролю пришлось взять на себя их обязанности на время мессы, которую служил хорошо знакомый ему ксендз Фиглевич.
Школьный выпуск 1938 года сильнее других пострадал от войны: десять одноклассников Войтылы погибли на фронтах Второй мировой (не только в Польше, но и во Франции, Норвегии, Африке и Италии – почти везде, где сражались польские войска).
Польшу атаковали с трех сторон: из Германии, бывшей Чехословакии и Восточной Пруссии. Уже 6 сентября 1939 года, менее чем через неделю после начала войны, немцы вошли в Краков и сразу же принялись расстреливать евреев. Так погибла актриса «Студии 39» Ида Эльбингер.
Мало кто из жителей страны предполагал такой оборот. Памятуя о Первой мировой, большинство думало, что и эта война будет позиционной77. Поляки переоценивали возможности своей страны. Их разум был затуманен патриотическим угаром. Восстановление независимости, разгром большевиков под Варшавой, возвращение Вильно, присоединение в 1938 году Цешинской Силезии – казалось, страна идет от успеха к успеху. Добавляли оптимизма и союзнические договоры, заключенные с Великобританией и Францией. Пропаганда представляла армию несокрушимой стеной, а страну – хорошо укрепленной крепостью, где каждый гражданин – солдат.
C 1936 года всех выпускников гимназий обязали проходить месячную службу в Удалых трудотрядах, где они, организованные по военному образцу, занимались работами на полях. Войтылу направили на прокладку дорог в Зубжице Гурной – селе на самом юге, возле границы с Чехословакией. Уже став епископом, он навестит эту местность и услышит претензию, что несет ответственность за плохое состояние дороги. Войтыла ответит, что лишь чистил картошку, а не сыпал гравий78. После этого были еще два выезда на сборы университетского легиона – в сентябре 1938 и августе 1939 года. Вот и весь его армейский опыт. В военной книжке значится его полное имя: Войтыла Кароль Юзеф Хуберт79 (последнее, вероятно, он взял при миропомазании).
Военная реальность разрушила миф о сильной Польше. Армия терпела поражение за поражением, мирное население ударилось в бегство. Оба Кароля, подобно тысячам других жителей Кракова, пытались спастись от наступающих гитлеровцев на востоке страны. Дошли до Тарнобжега, но хаотические метания под бомбежками и обстрелами так измотали отца, что они повернули назад.
И вот здесь мы сталкиваемся с некоторыми вопросами. Во-первых, Войтылы жили не одни, а вместе с родственниками Эмилии Качоровской. Как повели себя те? В письме Котлярчику, где младший Кароль описывает свои мытарства, он вообще не упоминает ни теток, ни дядю. Складывается впечатление, что Войтылы не слишком дружили с Качоровскими. Вероятно, и холостяк дядя Роберт, и старые девы Анна со Стефанией остались в городе, не пожелав бежать вместе с ними. Но каким образом отец с сыном вернулись в Краков? Ведь поезда не ходили, а старший Кароль обессилел. К сожалению, мы ничего об этом не знаем.
То, что им не удалось спастись на востоке, возможно, даже к лучшему. Кто сумел уйти от нацистов, тот радовался недолго – 17 сентября во исполнение условий секретного протокола к пакту Молотова – Риббентропа Красная армия также пересекла польскую границу. Уже 22 сентября советские войска подступили к Бресту. После того как польский гарнизон покинул крепость, германский генерал Г. Гудериан передал ее под контроль советских войск во главе с комбригом С. М. Кривошеиным, подведя тем самым символичную черту под двадцатилетием независимости Польши. 31 октября министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов объявил на сессии Верховного Совета, что от «уродливого детища Версальского договора» не осталось ничего.
Вскоре на присоединенных к СССР территориях начались депортации «нелояльного элемента». Отбор шел по социальному признаку. Основную массу высланных, конечно, составляли поляки, но хватало и представителей других национальностей. Так, в жернова репрессий попали все три еврея из класса Войтылы – их схватили во Львове и сослали в Сибирь. Двое из них там и погибли, перевернувшись в лодке, на которой плыли по Оби. Третьим же оказался верный товарищ Войтылы Ежи Клюгер, которому еще предстоит встретиться с другом детства.
Отдельной категорией репрессированных шли захваченные красноармейцами в плен офицеры польской армии. В их число попал преподаватель химии и физики вадовицкой гимназии Мирослав Мороз. Его, как и четырнадцать профессоров Ягеллонского университета, в апреле 1940 года ждал катынский ров.
Польша, возродившаяся было из небытия за двадцать лет до того, вновь оказалась под сапогом соседей. Свою зону оккупации немцы поделили на две части: одна половина (в том числе Вадовице) отошла непосредственно Третьему рейху, на другой было образовано генерал-губернаторство со столицей в Кракове. Главой генерал-губернаторства Гитлер поставил 39-летнего юриста Ганса Франка, в сравнении с остальными – довольно умеренного нациста.
Генерал-губернаторство было территорией парадоксов. Поляки считались в нем людьми второго сорта, им запрещалось посещать магазины для немцев и гулять там, где гуляли немцы, зато польские строительные фирмы процветали, наживаясь на больших проектах Франка. Польское духовенство массами отправлялось в концлагеря, но краковский архиепископ по-прежнему занимал свой дворец. Государственность Польши была уничтожена, однако гроб Пилсудского в Вавельском замке охранял почетный караул немцев (которые, к слову, не тронули и стоявшие там же саркофаги Мицкевича и Словацкого). Культурная жизнь находилась в подполье, зато работало шесть кинотеатров и грандиозный театр имени Юлиуша Словацкого, куда Франк приглашал именитых гостей из Берлина. Действовала и филармония, где исполнялся не только немецкий, но и польский репертуар, а оркестром, в котором играли немцы и поляки, дирижировал знаменитый Ганс Сваровски80. По-прежнему выходили некоторые польские газеты.
На этом фоне понятны заблуждения Остервы насчет театральной школы, которую он хотел открыть при новой власти. Войтыла тоже некоторое время пребывал в иллюзиях: осенью 1939 года он попытался устроиться актером в театр Словацкого и думал продолжать занятия в университете. Но всех преподавателей уже 6 ноября вывезли в концлагеря, а театр в середине месяца закрылся для польских трупп.
Жизнь Войтылы в этот период складывалась «из хлебных очередей и сахарных экспедиций, весьма редких, впрочем, – писал он Котлярчику. – Ха! А еще из черной тоски по углю. Да! И из чтения»81. Неизвестно, за счет чего он жил в то время. Лишь в марте 1940 года ему дал работу крестный, Юзеф Кучмерчик, владелец крупного ресторана. Но эта работа не обеспечивала его свидетельством о занятости, которое должен был иметь всякий поляк и еврей согласно немецким распоряжениям. Тогда Ядвига Левай, пользуясь своими знакомствами, в сентябре 1940 года устроила его с двумя однокурсниками (Кыдрыньским и Жукровским) на химическое предприятие «Сольвей», которое стало пристанищем для многих краковских интеллигентов: там же трудился известный историк из Ягеллонского университета Владислав Чаплиньский, а также будущие знаменитости – пианист Тадеуш Жмудзиньский, писатель Владислав Огродзиньский, профессор Горно-металлургической академии Эдвард Герлих. Разумеется, им поручали самый неквалифицированный труд: подметать, раскалывать глыбы, копать землю. Таков теперь был удел образованных поляков.
Войтылу и его товарищей отправили в каменоломню добывать известняк. Рабочий день длился с восьми до четырех. Поначалу обязанности новоприбывших сводились к прокладке железнодорожных путей от каменоломни к фабрике по производству соды; затем им поручили грузить разбитый камень на тачки и откачивать воду. Позднее, когда недавние студентики поднаторели и в этом, им доверили разбивать глыбы. Тяжелый труд! Вкалывать приходилось и в жару, и в холод, обеденного перерыва не полагалось вообще, максимум – заскочить на пятнадцать минут в дощатую халупу, где стояла железная печка, и съесть завтрак.
По неписаному правилу рабочих, если у кого-то переворачивалась тачка, остальные не помогали ему, а пользовались возможностью перевести дух. И лишь Войтыла, как вспоминали его коллеги по каменоломне, не мог вынести вида бедолаги, который в одиночку поднимал опрокинутую тачку – будущий понтифик кидался ему на помощь, тем самым сокращая другим время отдыха82.
Весной 1941 года Кароля перевели на место помощника взрывника, что выглядело своеобразным повышением. Взрывник Франтишек Лабусь запомнил его как довольно бестолкового работника: «<…> ни к чему-то он не был приспособлен. Думаю, лучше бы ему в ксендзы пойти. Ручки у него были такие тонкие. Я и работы-то ему давать не хотел, но он работал… Однажды, как обычно, закладываю заряд, а он рядом стоит. Я ему – лучше бы тебе священником стать. А он усмехается»83.
Войтыла недолго пробыл помощником взрывника. Уже летом 1941 года хлопотами Ядвиги Левай его направили на очистку соды – более легкую работу, хотя и там не приходилось сидеть сложа руки: надо было таскать коромыслами известковое молоко, чтобы снижать жесткость воды, а кроме того, носить в резервуар фосфоран и соду и, смешивая их, следить, чтобы получившаяся жидкость капала с определенной частотой. У Войтылы, как вспоминал работавший там же Герлих, получалось очень быстро носить коромысла с деревянными ведрами84.
Новое место имело то преимущество, что там можно было делать перерывы в работе. Войтыла использовал их для молитв и чтения книги французского святого Людовика Гриньона де Монфора (1673–1716) «Трактат об истинном почитании Пресвятой Девы Марии» (наглядное свидетельство участия Кароля в «Живом розарии» Тырановского).
«Он был очень набожный, – вспоминал о нем один из коллег, в точности повторяя слова Галины Круликевич. – В ночную смену часов в двенадцать вставал на колени посреди очистного сооружения и молился. Я не раз подходил к нему и вполголоса, чтобы не мешать молитве, сообщал, что все закупорилось. Спустя минуту он заканчивал и брался за работу. Не все, однако, с уважением относились к благочестивому человеку. Были и такие, кто во время молитвы швыряли в него паклей или чем-нибудь еще…»85
В эти дни Войтыла много размышлял о культе Девы Марии как пути к Христу. По дороге на работу он проходил мимо монастыря Сестер во имя Богоматери Милосердия, где некогда подвизалась знаменитая краковская визионерка Фаустина Ковальская. Возвращаясь домой, иногда делал крюк, чтобы зайти в костел отцов-редемптористов, посвященный образу Богородицы Неустанной Помощи. Когда-то Кароль отвергал столь популярный в Польше культ Марии, теперь же под влиянием субботних встреч «Живого розария» и книги Гриньона де Монфора он увидел в Богоматери первую ученицу Христа, через которую Господь и сошел на землю. Эти раздумья, наслоившиеся на впечатления от смерти отца, вскоре заставили его решительно поменять жизненный путь. Последним шагом к тому, чтобы надеть сутану, стало для него второе паломничество в Ясногурский монастырь, которое он проделал в мае 1942 года86.
Район Кшеменки, где стоит собор редемптористов, запечатлелся в польском фольклоре тем, что именно там легендарный пан Твардовский продал душу дьяволу. Этот персонаж известен также и своими занятиями алхимией: в старейшем здании Ягеллонского университета, роскошном Коллегиум Майус (Высшей коллегии), до сих пор на крыше торчит перекрученная труба, чтобы дьявол не проник в помещение. Символичное совпадение! Там, где один покинул Бога, другой, восхищенный силой любви Девы Марии, сделался Его слугой. Богородица и пан Твардовский – в этот роковой момент они будто спорили за душу Войтылы. «Лунный жених» – пьеса о похождениях сказочного пана – принес Войтыле первый гонорар, словно намекая на грядущие успех и славу (Котлярчик уже выбрал его для игры в Театре рапсодов), но строки святого француза перевернули душу, и теперь все блага мира стали для него неважны.
А тем временем вокруг творились страшные вещи. «Аресты и вывоз людей в лагеря и на принудительные работы в Германию, а то и вовсе в неизвестном направлении, убийства на улицах, избиения эсесовцами были самым обычным делом… Ночью слышалась стрельба на улицах. Во время комендантского часа патрули хватали всех, кто был без пропусков, палили по беглецам и по тем, кто не отзывался на „halt“… Мы голодали и мерзли зимой все эти пять лет», – вспоминал ксендз Малиньский, собрат Войтылы по «Живому розарию»87.
Уже 7 сентября 1939 года немцы взяли несколько десятков человек в заложники, чтобы краковяне не вздумали бунтовать. В это число попал земляк Войтылы Ян Пивоварчик, которого Кароль встретит три года спустя в архиепископском дворце (где тот окажется ректором тайной семинарии). В декабре того же года расстреляли Винценты Балыса, вадовицкого скульптора, дружившего с Войтылой и Зегадловичем. Он принял участие в деятельности одной из первых конспиративных организаций Кракова и попался в руки гестапо. Трое однокурсников Войтылы (в том числе его приятель Тадеуш Голуй) оказались в концлагере. Страх поселился и на Тынецкой, 10, где жил Кароль. В августе 1942 года его тетки вынудили съехать от них сестру Котлярчика Марию, бежавшую в Краков вслед за братом. Мария находилась в генерал-губернаторстве нелегально, без документов и, естественно, без свидетельства о занятости88. За такое хозяев дома могли отправить в концлагерь вместе с преступницей.
В самих Вадовицах уже 4 сентября 1939 года немцы избили Баламута и разграбили его магазин, а затем и вовсе запретили евреям вести торговлю, передав их лавки и магазины фольксдойчам89. В июле 1942 года всех вадовицких евреев вывезли в Белжецкий концлагерь, который стал могилой и для семьи Баламута, и для родных Клюгера.
«Слышно и видно, как евреи долбят кирками твердый и толстый слой льда на мостовой, замерзшее болото, – писал в начале марта 1940 года Юлиуш Остерва. – Солнце появляется из‐за туч и снова исчезает…»90
До войны в Кракове проживало до семидесяти тысяч евреев. В основном они населяли район Казимир к югу от Королевского замка. Там располагались старинные синагоги и кладбища, выступали известные канторы, кипела жизнь. Вскоре тех, кого не отправили прямиком в концлагеря, вывезли в район Подгуже (по соседству с Кшеменками), где было создано гетто: в невероятной скученности, как в муравейнике, жило около семнадцати тысяч человек, а вокруг торчали дозорные вышки нацистов. Здесь же рядом, на территории двух еврейских кладбищ, развернулся Плашовский трудовой лагерь, через который прошло до ста пятидесяти тысяч евреев. C мая 1942 года по март 1943‐го гетто зачистили, а всех оставшихся в живых вывезли в Белжецкий лагерь, Плашов либо в Аушвиц. Спаслись от смерти лишь те, кого принял на работу немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, купивший за бесценок краковскую фабрику эмалированной посуды.
«Помни, что все должно сойтись до грамма, иначе окажешься в Освенциме», – поучал взрывник Лабусь персонажа из рассказа Войцеха Жукровского, который составлял отчет об использовании аммонита при подрыве известковых скал в каменоломне. Гитлеровцы строго следили за тем, чтобы взрывчатка не попала в руки бойцов Сопротивления91. Что такое концлагерь, оставшиеся на свободе знали хорошо. В феврале 1940 года Войтыла присутствовал на погребении своего вузовского преподавателя Стефана Колачковского, освобожденного незадолго до того из Заксенхаузена92. А в мае 1941 года гестапо вывезло в Аушвиц монахов-салезианцев из района Дембники. Об этом дне Кароль с печалью вспоминал многие годы спустя93.
Тем временем по ту сторону Вислы, у подножия Вавельского холма, бурлила совсем иная жизнь: Франк строил новый город, город для немцев. Оккупанты снесли памятники Мицкевичу и героям Грюнвальдской битвы, здание Горной академии переделали в резиденцию правительства генерал-губернаторства (для чего заменили статую святой Варвары на крыше огромным орлом со свастикой), недостроенный Национальный музей преобразовали в казино, закрыли Краковский парк для лиц без германского гражданства, а вокруг него принялись возводить жилье для переселенцев из Третьего рейха. Площадь Главного рынка, где когда-то принимал присягу руководитель восстания 1794 года Тадеуш Костюшко, была переименована в Адольф-Гитлер-плац и стала местом парадов вермахта и войск СС. Вдобавок захватчики вывезли в Германию знаменитый алтарь Вита Ствоша, пятьсот лет украшавший собор на Главном рынке. Повсюду теперь развевались нацистские флаги, словно утверждая победу язычества над христианством, а окрестности Вавеля, где еще в марте 1941 года можно было встретить людей с желтой звездой Давида на рукаве (знаком отверженных), быстро превратились в район, населенный почти исключительно немцами. Из 300 000 краковян 50 000 теперь составляли граждане Третьего рейха и фольксдойчи.
Оккупация в Кракове чувствовалась даже более остро, чем в Варшаве. «В то время как в Варшаве можно было иногда свободно вздохнуть, гордо вышагивать и разговаривать о чем угодно, – пишет исследователь вопроса, – в Кракове общались шепотом, а ходили, тревожно озираясь. Краков был охвачен атмосферой немецкого террора, слежки и вынюхивания»94. Оно и немудрено – Краков был не столь многолюден, а потому и попасться было куда легче. Если в столице на одном квадратном километре проживало в среднем 8300 человек, то в Кракове – 4500, не говоря уже о том, что исторический центр Кракова в десять раз меньше варшавского. Понятно, как рисковали Войтыла и его товарищи по Театру рапсодов, устраивая нелегальные представления под носом у врага. Гитлеровцы беспощадно преследовали людей культуры. В апреле 1942 года они устроили целую облаву в кафе, где собирались художники, схватили двести человек (в том числе Кыдрыньского) и отправили большинство в Аушвиц, где уже в следующем месяце всех расстреляли. Кыдрыньский по счастью избежал этой участи.
Однажды Войтыла и его партнеры по театру чуть не попались. Очередной спектакль должен был пройти в квартире Кыдрыньских, уже расставили стулья, и тут появились гестаповцы. «Они спрашивали про кого-то, вероятно знакомого нам, – вспоминал Юлиуш Кыдрыньский, – и увидели все эти стулья. Мама сказала, что у нас будут гости. Это объяснение вроде как их устроило, и они ушли. Мы едва не засыпались… Приди гестаповцы часом позже, когда все были в сборе… Даже говорить об этом не могу»95.
Однако и в Кракове существовало подполье. Причем это были не разрозненные отряды, а централизованная структура, дублировавшая высшие органы государства. В этом – весь феномен польского движения Сопротивления. В других покоренных странах государственный механизм был разрушен либо подчинен Третьему рейху (как во Франции или Чехословакии), а Польское государство просто спряталось. Президент, правительство, парламент и военное руководство эвакуировались в Великобританию, но оставили в Польше своих представителей. Таким образом, в подполье действовали делегаты правительства и основных партий, нелегальный парламент, тайные университеты, школы и даже армия, которая так и называлась – «Домашняя» (Крайова), в отличие от вооруженных сил Польши на Западе. При этом Армия Крайова и польские формирования в составе войск союзников считались частями одной и той же армии и выполняли приказы из одного штаба.
Делегаты правительства однажды посетили постановку «Самуила Зборовского» в исполнении Театра рапсодов. Делегатура авансом назначила Остерву будущим директором краковского театра, а Котлярчика – худруком96. Приходили также деятели культуры и науки, на одном из спектаклей побывал создатель Унии Ежи Браун (формально – командир Войтылы и Котлярчика в подпольной организации).
На этом фоне отрешенность Войтылы может показаться очень странной. Побывав несколько раз на собраниях подпольщиков, он больше не возвращался туда и позднее отрицал и свою принадлежность к Сопротивлению, и свое участие в помощи евреям97. Кто-то воспримет это как трусость, кто-то – как бегство от реальности. Но Войтыла не был ни блаженным, ни трусом. Отстраненность его происходила из другого. Он смотрел на происходящее не так, как большинство. Для него несомненным фактом было присутствие Бога на земле. В этом смысле он, пожалуй, стоял близко к народному христианству с его повседневным общением с Творцом (как язычники постоянно общаются со своими богами и духами). Но в отличие от народного христианства, видящего в добре и зле две равновеликие силы, Войтыла не мог не задаваться вопросом: если Бог всемогущ, то как допустил Он эти бедствия? Ответ напрашивался сам собой: Господь карал человечество за грехи. Отсюда брались его рассуждения об «афинской Польше» и мистические пьесы, напоминающие видения святых. Иов на гноище, узревший сияющий крест, – это Польша, проходящая через горнило испытаний: народ погряз в пороках, променял сарматские идеалы на мамону и склоки и оказался в руках захватчиков. Об этом предупреждал и Петр Скарга в другой пьесе Войтылы.
Мы не знаем, как повел бы себя Войтыла, окажись он в боевом подполье. Но в том-то и дело, что он не мог там оказаться. У него был иной путь, по которому он должен был следовать вопреки всему. «Наше единственное эффективное оружие – это молитва», – заявил он как-то Войцеху Жукровскому, стороннику активной борьбы98.
Перед его глазами будто вновь разыгралась старая драма о долге народу и долге Богу. В свое время Цельс, язычник II века, обвинял христиан в том, что они – плохие граждане, ибо не участвуют в защите страны: «Если бы все поступали, как христиане, варвары стали бы у нас хозяевами». Ориген возражал ему, что христиане лучше служат державе другим способом – своей верностью Богу и молитвами за императора99.
Вряд ли Войтыла в то время знал об этой дискуссии. Но вера позволила ему интуитивно постичь то, что другим рассказывали в семинариях. Случайно ли, что из всей его семьи остался в живых он один? Для Войтылы не существовало случайностей: все предопределено на небесах. Если Творец сохранил ему жизнь, значит, имел на него какие-то виды, и было бы кощунственно тратить отпущенное время на что-то другое. «Не раз я спрашивал самого себя: столько моих ровесников погибло, почему же не я? Сегодня я знаю, что это было не случайно. В контексте того большого зла, каким была война, в моей жизни все шло к добру, то есть к предназначению. Все толкало меня к этому»100.
Чудесные случаи в его жизни, казалось, подтверждали правильность такого вывода. Смерть трижды заносила над ним свою косу, но всякий раз промахивалась. Впервые это случилось в Вадовицах, когда Войтылу едва не застрелил маленький сын хозяина кафе, куда он частенько захаживал вместе с отцом. Пистолет, которым играл мальчишка, оказался заряжен – пуля прошла рядом с головой Кароля. Второй раз его жизнь чуть не оборвалась в феврале 1944 года, когда, возвращаясь домой с фабрики соды, он попал под машину и провел две недели в больнице с сотрясением мозга. Что интересно, к врачам его отвез оказавшийся рядом немецкий офицер, не погнушавшийся помочь окровавленному работяге из «низшей расы» (знак небес?)101. Наконец, в третий раз он едва не погиб в мае 1981 года, когда его пытался убить турецкий террорист. Тот случай заставил Войтылу обратить пристальное внимание на Фатимское чудо, в годовщину которого произошло покушение.
Он чувствовал, что отличается от других, не мог не чувствовать. Хотя бы потому, что в двадцать с лишним лет не имел отношений с девушками («В Вадовицах никогда не говорили про него, что он гуляет с девушкой. Такой темы вообще не существовало», – говорила Галина Круликевич, вспоминая юность102). А еще потому, что как никто другой ощущал рядом присутствие Божье. Какому парню придет в голову молиться, распластавшись крестом на полу, или носить полученный в детстве скапулярий? Для Войтылы это было в порядке вещей. Не потому, что его так вымуштровал отец, – просто он не мог иначе.
Оттого так резонировали в нем строки Иоанна Креста и Терезы Авильской, услышанные в «Живом розарии», – оказывается, он был не одинок в своем горении. Внимая Тырановскому, вчитываясь в строки кармелитских святых и Гриньона де Монфора, он постепенно обретал понимание своего предназначения. Все эти подвижники тоже выглядели белыми воронами, но они верили в Господню волю и прошли свой путь до конца. Живой пример этого являл Тырановский – человек, презревший суету бренного мира и целиком отдавшийся Богу.
«Все больше мое сознание озарял свет: Бог хочет, чтобы я стал священником. Однажды я это увидел очень отчетливо, это было что-то вроде озарения… И понимание этого наполнило меня покоем. Однажды мне стало очевидно, что моя жизнь не реализуется в человеческой любви, чью красоту я, впрочем, всегда ощущал»103.
Устал ли Войтыла от театра? Конечно нет. Расставание с лицедейством было равносильно расставанию с мечтой. Но Бог призвал его, и он не мог отказать Творцу. Ведь и Тереза Авильская точно так же через силу приступала к написанию богословских трудов, действуя из чувства долга, а не по желанию104. «Мечислав Котлярчик полагал, что моим призванием является живое слово и театр, а Господь Иисус – что священство, – резюмировал Войтыла в 1979 году. – Ну и мы как-то уладили этот вопрос»105.
Так набожный актер и драматург превратился в ксендза-писателя.