Я никого не хотела видеть. Мне не хватало решимости на споры и объяснения. Так бывает всякий раз, когда что-то случается. Я закрываюсь и переживаю неприятности и горести в одиночку, но нам сказали, что посещения могут принести тебе только пользу.
Бал открыл твой дедушка (мой отец). Твой папа спустился за ним в приемный покой родильного отделения и привел в палату. Ты спала у меня на животе. Он вошел – бесшумно, улыбнулся – пряча за улыбкой страх, поцеловал меня в лоб, погладил по голове и молча – взглядом – попросил разрешения поцеловать тебя. Его губы коснулись твоего виска, и у меня на глазах выступили слезы.
Мой отец первым – после твоего папы – узнал, что я жду ребенка. В тебе было всего несколько миллиметров, мы переживали опасный период – я не знала, «удержу» ли тебя, но ждать не хотела. И подарила отцу счастье, наплевав на все суеверия.
Он сел напротив и протянул мне пакет. Я покачала головой – «прости, руки заняты», и он нервно хохотнул. Твой папа развернул подарок и достал плюшевое существо с толстым животом и длинными ногами.
Твой дедушка признался, понизив голос до шепота, что выбрать игрушку ему помогла продавщица, и я вдруг жутко растрогалась, представив, как он искал для тебя подарок, один в большом магазине.
Пробыл он недолго, говорил о пустяках, как будто вознамерился во что бы то ни стало отвлечь меня от печальных мыслей, но все-таки спросил, когда тебя выпишут. Я не посмела ответить: «Не когда, а если…» Уходя, отец обратился к тебе. Сказал «до скорого, моя дорогая», – и у меня чуть не разорвалось сердце.
Потом появилась твоя крестная, моя самая старинная подруга. Впервые я увидела ее, придя осенью в начальную школу. Она была в потрясающих розовых лодочках-балетках. Несколько дней подряд я умоляла маму купить мне именно такие туфельки, но они слишком дорого стоили. Я получила кеды, а продавщица утешила меня леденцом на палочке. Учительница попросила нас выбрать место за партой, и я села рядом с девочкой в розовых балетках. Мы не расстаемся уже двадцать лет – вместе учились читать, писать, прощать, целоваться с мальчишками, спать валетом, сбегать из дома, не разбудив родителей, понимать друг друга без слов, хранить секреты, теряться, прощать обиды и преодолевать непреодолимое. В тринадцать лет моя жизнь разбилась вдребезги, и многие сочли за лучшее отстраниться от чужой боли, но твоя крестная крепко держала меня за руку. Она была бесконечно терпелива, помогла собрать все осколки и не пыталась убедить, что я стала прежней. Год спустя сломалась ее жизнь, история повторилась, и мы соединились навсегда. Случается, что дружба держится на паре розовых туфель.
Она вошла в бокс, крепко меня обняла, погладила твою пяточку и спросила:
– Ну что, маленькая хитрюга, хочешь, чтобы все смотрели только на тебя?
Шутка вышла на троечку, но прозвучала бодро-весело, словно мы были дома, а не в больничном боксе.
Крестная подарила тебе желтого зверика с большими ушами, а мне протянула пакет со словами:
– Нет причин баловать только эту крошку. В конце концов, геморрой грозит тебе!
Я получила лучшее на свете «подношение» – кусочек козьего сыра и половину багета. Забеременев, я отказалась от устриц, алкоголя, колбасы и многих других вещей, чтобы ты хорошо себя чувствовала. Курить я бросила двумя годами раньше, но скучала только по сыру, пыталась довольствоваться разрешенными, из пастеризованного молока, но ни один не мог сравниться с рокамадуром[11] и кабеку[12] из сырого козьего молока. Надеюсь, ты простишь меня за то, что доверила тебя папе, чтобы насладиться подарком.
Твоя крестная еще не ушла, когда появились родители твоего отца, который держал тебя на руках, прижимая к груди. Они принесли двух розовых «непонятно кого» (поздравляю, милая, будешь пасти всех этих существ). Бабушка обцеловала тебя, дед шепнул: «Красавица!» Твой папа с трудом сдерживал слезы, и я пошла провожать любимую подругу, чтобы дать вам всем пообщаться, и даже вышла на улицу, в жаркое лето. Я сейчас живу в зиме…
Я шла по длинному коридору и была у дверей бокса, когда услышала голос твоей бабушки и поняла, что она обращается к твоему отцу:
– Будь она осторожнее, может, ничего подобного не случилось бы.
– Мама!
– Говорю, что думаю! Я ее предупреждала: «Брось работать!» – она не послушалась, и теперь мы имеем, что имеем.
Я оцепенела. Они меня не видели, и на вопросительный взгляд Эстель, твоей патронажной сестры, я покачала головой. Ждала, что ответит твой папа. Не дождалась и присоединилась к родственникам. Твоя бабушка встретила меня улыбкой, сказала: «Хорошо выглядишь, милая…»
Эстель почти сразу выпроводила их, объявив, что ей пора заняться твоим туалетом.
Мне не хотелось выяснять отношения в твоем присутствии, тебе нужны положительные эмоции, а не грызня родителей. Разговор я начала только в палате:
– Мог бы вступиться за меня.
– О чем ты?
– Сам прекрасно знаешь. Твоя мать заявляет, что дочь родилась до срока по моей вине, а ты в ответ молчишь.
Он протянул мне руку, я отшатнулась.
– Ты же знаешь мою мать, Лили, с ней бесполезно…
Он попытался утешить меня, урезонить, но я молчала, пока не уснула. Я не злилась на твоего папу. Только на себя.
Сразу после твоего рождения виноватость стала моим постоянным спутником. Что было бы, если бы я ела больше овощей? А если бы бросила работать? Перестала носить тяжелые сумки и пылесосить?
Тебя подвело мое тело, значит, во всем виновата я.
Хорошо бы твой отец притворился, что он так не думает…