– Вот, бери.
Джек протянул мне чашку кофе. Черного и очень крепкого.
Чашка – белая с облупившейся надписью на боку: «Мы делаем больно плохим парням». Давний подарок Дункана.
– Уж прости, девиз полка специальной разведки я не нашел, – объявил он тогда. – Пришлось выбирать самое похожее из того, что было.
– Ты почти угадал, – со смешком ответила я.
О работе спецразведки редко сообщали в новостях. Поэтому люди не очень хорошо представляли, чем именно мы занимаемся. И, наверное, это к лучшему.
Я, скривив губы, глотнула густой, убойно сладкий напиток. «Чтобы встряхнуться», – пояснил Джек.
Поджав ноги на диване, я откинулась на спинку и прижала горячую кружку ко лбу. Мигрень никак не унималась, хотя немного отступила от теплого компресса.
Фоном бормотало радио:
«Сотни людей получили ранения, более десяти человек погибли при крушении на железной дороге близ станции «Кентиш-Таун» на севере Лондона. Пригородный поезд, следующий в сторону «Кингс-Кросс», столкнулся с грузовым составом, перевозившим дизельное топливо и мазут. На месте катастрофы находится наш корреспондент Боб Мартин».
Голос диктора сменился другим – полным пафоса и драматизма.
«Мертвые тела, смятые разорванные вагоны, разбросанные повсюду обломки – вот что открывается нашим глазам. Спасатели работают даже ночью, в свете прожекторов, пытаясь среди руин найти уцелевших. К катастрофе привела цепочка трагических случайностей. Товарный состав по не известной пока причине сошел с рельсов и перекрыл соседние пути, по которым следовал попутный пассажирский поезд. Даже сейчас, через несколько часов после аварии, спасатели извлекают из-под завалов тела погибших, а машины «Скорой помощи» забирают раненых. Многие находятся в критическом состоянии. Их везут во все близлежащие больницы. Около двадцати пассажиров до сих пор заблокированы в первом вагоне, наиболее пострадавшем при столкновении. Официально подтверждена гибель двенадцати человек. Судя по характеру разрушений, пассажирский поезд двигался со скоростью около ста десяти километров в час, максимально возможной для этого отрезка пути».
В эфир снова включился ведущий:
«Открыта горячая линия. Получить информацию о судьбе родственников или знакомых можно по телефону ноль два ноль семь пять четыре шесть шесть семь семь восемь. Повторяю: ноль два ноль семь пять четыре шесть шесть семь семь восемь. Следующий выпуск новостей – в десять утра».
«Вей!» – сказал бы мой отец в типично еврейской манере, невзирая на свои ближневосточные корни. Мать терпеть не могла этот «гортанный язык». Она воспринимала еврейско-персидское происхождение мужа как приятную экзотику, однако не любила без лишней надобности вспоминать о его дальних европейских предках.
– Ты когда так говоришь, словно дворняжка гавкаешь, Ария, – сказала она как-то раз, заглядывая к нему в кабинет, где мы сидели вдвоем; он в старом кожаном кресле курил папиросы, а я на полу заплетала косички из бахромы потертого восточного ковра.
– А я, значит, тоже дворняжка, папа? – спросила я, забираясь к нему на колени. Уже тогда я понимала, что не такая, как все. – Я ведь наполовину англичанка, наполовину персиянка, наполовину еврейка и наполовину протестантка.
С математикой у меня всегда была беда.
– Неправда, Зибакам. Ты не дворняжка, ты фереште. Это значит «ангел». – Отец поцеловал меня в макушку. – Так что насчет стихов? Читаем «Гулистан»[3] дальше?
– О да!
Он рассмеялся и снова поцеловал меня.
Сейчас с языка гораздо чаще срывались не еврейские словечки отца, а ругательства, которых я нахваталась за годы службы в спецразведке. Нынешнюю ситуацию, например, очень метко описывало одно слово: «дерьмище».
«Ну, и стоило оно того – в кои-то веки выходить из дома только потому, что сегодня день рождения Дункана?» – подумала я, делая очередной глоток из чашки и морщась. От приторной сладости сводило зубы.
Поднять наконец задницу с дивана – отнюдь не храбрый поступок. Скорее даже, наоборот, откровенно тупой. Лучше было не выходить из дома. Осталась бы цела и невредима.
Прошло почти два года с тех пор, как я распрощалась с полком специальной разведки. После гибели мужа мне не хватало выдержки и бесстрастия, без которых спецназовцу никак. Иными словами, я расклеилась, как последняя сопля.
Дункана больше не было, и все же его присутствие ощущалось в каждой детали. В куске «грюйера», завернутого в вощеную бумагу, который так и лежал в холодильнике. В черных очках и зачитанном томике Стейнбека на тумбочке у кровати. В начатом бруске мыла на полочке возле душа.
На улице мне иногда казалось, что я слышу в толпе его голос или замечаю краешком глаза. Я видела мужа за обеденным столом на обычном месте, где он каждое утро ел хлопья. В дешевой парикмахерской у вокзала, куда он ходил подстричься и изредка побриться. Возле китайского ресторанчика, где мы по четвергам покупали ужин.
Его призрак преследовал меня повсюду, но Дункана больше не было, и, если б не его лучший друг, Джек Вулф, меня не было бы тоже.
Это он предложил мне стать внештатным консультантом, и идея показалась толковой. Аналитик-профайлер, прошедший подготовку в спецназе и оттого способный делать неоднозначные выводы, будет весьма полезен и Скотленд-Ярду, и прочим заинтересованным организациям, так Джек выразился в тот вечер.
– Убойная комбинация. Тем более что у тебя со времен службы остались в Скотленд-Ярде связи, – добавил он.
– Наверное, и правда есть смысл в том, чтобы начать все с нуля, – ответила я, задумчиво водя пальцем по краю бокала.
Я тогда днями напролет слушала ирландскую свирель и топила себя в мерло. Джек бросил мне спасательный круг.
– Вот и славно, – сказал он, поднимая бровь и выразительно на меня глядя.
Он не стал говорить, что бывшие коллеги Дункана из Скотленд-Ярда мне чем-то обязаны. Потому что это было бы неправдой. Как можно винить их в том, что с ним стало? Я не стервозная истеричка и понимаю: мне никто ничего не должен. Хотя ребята, завалив меня работой, все-таки помогли немного прийти в себя.
Пригодились и связи Джека, работавшего криминальным репортером, и то, что мне досталось в наследство от Дункана небольшое состояние: муж умело инвестировал деньги отца, шотландского лэрда-судовладельца, которого я ни разу не видела со дня похорон.
– Странно, – заметил Джек, копаясь в вазочке с шоколадными конфетами, когда я описала ему загадочное предсмертное желание католички. – «Это он сделал. Ты должна кому-то рассказать». Что бы оно значило?
– Понятия не имею. И даже не представляю, как это выяснить.