Валенсия не спала в эту ночь. Долгие часы она лежала без сна в темноте и думала, думала. Она сделала удивительное открытие: почти всего боясь в жизни, она не боялась смерти. Смерть не казалась ужасной. И отныне ей не нужно страшиться всего прочего. Почему она так мучилась страхом? Из-за жизни. Трепетала перед дядей Бенджамином из-за угрозы нищей старости. Но теперь ей не быть ни старой, ни отвергнутой, ни обреченной терпеть лишения. Ее пугала растянувшаяся до конца жизни участь старой девы. Но теперь жизнь не продлится долго. Она опасалась обидеть мать и семейный клан, потому что должна жить с ними и среди них, а сохранять мир, не поддаваясь им, невозможно. Но теперь в этом нет нужды. Валенсию охватило неведомое чувство свободы.
Правда, она все еще страшилась суматохи, которую устроит суетливая родня, если узнает правду. Валенсия содрогнулась от одной только мысли. Ей не вынести этого. О, она прекрасно представляла себе, как все будет. Сначала она столкнется с негодованием, да, с негодованием дяди Джеймса, потому что отправилась к врачу, не посоветовавшись с ним. Миссис Фредерик будет возмущена ее хитростью и лживостью – «в отношении к собственной матери, Досс». И весь клан осудит «паршивую овцу», которая не обратилась к доктору Маршу.
Затем наступит черед озабоченности. Ее поведут к доктору Маршу, а когда тот подтвердит диагноз доктора Трента – отправят к врачам в Торонто и Монреаль. Дядя Бенджамин выпишет чек (великолепный жест щедрости в отношении вдовы и сироты) и будет вечно рассказывать, какие счета выставляют эти горе-лекари – и лишь за то, вообразите, что с умным видом расписываются в собственной беспомощности. А дядя Джеймс, заклеймив бессилие медиков, вынудит ее принимать фиолетовые пилюли: «Я знаю, они помогают, когда все доктора опускают руки». Мать примется пичкать ее красной настойкой Редферна, а кузина Стиклс – каждый вечер натирать его же бальзамом область сердца, утверждая, что это должно помочь и уж точно не может повредить, и все хором будут потчевать ее советами и лекарствами. Придет преподобный Столлинг и важно скажет: «Дочь моя, ты очень больна. Готова ли ты к встрече с Всевышним?» – с таким видом, как будто вот-вот покачает у нее перед носом своим пальцем, который с годами не стал менее костлявым и коротким. За нею установят неусыпное наблюдение, как за малым ребенком, не позволят ничего делать и никуда выходить одной. Возможно, даже не разрешат спать в одиночестве, опасаясь, что она может умереть во сне. Кузина Стиклс или мать настоят на том, чтобы ночевать в ее комнате и постели. Да, без сомнения, так и будет.
Именно последняя мысль переполнила чашу. Она не может мириться с этим и не станет. Когда часы внизу пробили полночь, Валенсия приняла внезапное и окончательное решение никому ничего не рассказывать. С тех пор как она себя помнила, ее всегда учили скрывать свои чувства. «Давать волю эмоциям – недостойно для леди», – однажды с упреком сказала кузина Стиклс. Что ж, она скроет их, с лихвой исполнив наказ.
Она не боялась смерти, но не была безразлична к ней. Ею овладело негодование: разве это справедливо – умереть, не пожив по-настоящему? Возмущение пылало в ее душе в эти ночные часы не потому, что у нее не было будущего, а потому, что не было прошлого.
«Я нищая, некрасивая, невезучая и стою на пороге смерти», – думала она. Ей представился некролог в еженедельной дирвудской газете, перепечатанный затем журналом Порт-Лоуренса: «Глубокая скорбь охватила весь Дирвуд…», «Повергнув в печаль круг друзей» и тому подобное. Ложь, ложь, все ложь. Скорбь, как же! Никто и слезинки не прольет. Ее смерть для них ровным счетом ничего не изменит. Даже для матери, которая не любит ее. Миссис Фредерик предпочла бы иметь сына, а если уж дочь, то по крайней мере хорошенькую.
Между полночью и ранним весенним восходом Валенсия перелистала книгу своей жизни. Историю унылого существования, ход которого был отмечен некоторыми событиями, мелкими на первый взгляд, но на самом деле немаловажными. И все они в той или иной мере были безрадостны. С Валенсией никогда не случалось ничего по-настоящему хорошего.
«В моей жизни не было ни одного совершенно счастливого часа, ни одного, – сокрушалась она. – Я бесцветное ничтожество, пустое место. Помню, где-то читала, что порой всего один час счастья способен сделать женщину счастливой на всю жизнь. Мне он так и не выпал. И уже не выпадет. Обернись все иначе, я была бы готова умереть».
Самые памятные события крутились в ее голове непрошеными призрачными видениями, всплывая произвольно, без какой-либо последовательности, независимо от времени или места. Например, тот случай, когда она (ей было шестнадцать) переборщила с синькой, замачивая в корыте свежевыстиранное белье. А в восемь лет она без разрешения полакомилась клубничным джемом из кладовки тети Веллингтон. Валенсия уже и не надеялась, что ей перестанут припоминать эти два греха. Почти на каждой семейной встрече они служили неистощимым поводом для шуток. Дядя Бенджамин не упускал возможности пересказать историю с клубничным джемом – именно он поймал сластену, всю перепачканную вареньем.
«Я совершила так мало дурных поступков, что им приходится без конца поминать одно и то же, – думала Валенсия. – Почему я ни разу ни с кем не поссорилась? У меня нет врагов. Что я за бесхребетное существо, если не имею хотя бы одного недоброжелателя?»
Когда ей было семь и она училась в школе, произошла история с горкой песка. Валенсия всегда вспоминала ее, стоило преподобному Столлингу обратиться к цитате: «Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет»[9]. Некоторые озадачивались значением этих слов, но для Валенсии их смысл был всегда ясен. Ее отношения с Оливией, начиная с той истории, объясняли его.
Она ходила в школу уже целый год, когда Оливия, будучи младше ее, только что поступила и завоевала всеобщее восхищение благодаря положению «новенькой» и счастливой наружности. Все произошло на перемене, когда девочки, старшие и младшие, играли на дороге перед школой, строя горки из песка. Каждая стремилась возвести самую большую горку. У Валенсии это неплохо получалось, и она втайне надеялась победить. Но оказалось, что горка Оливии, которая закончила работу, больше, чем у остальных. Валенсия кузине не завидовала. Ей нравилась и своя достаточно большая горка. Но тут на одну из старших девочек снизошло вдохновение.
– Давайте пересыплем наши горки на горку Оливии и сделаем одну огромную! – воскликнула она.
Девочки с восторгом подхватили идею. Они набросились на свои горки с ведерками и совками, и через несколько секунд горка Оливии превратилась в настоящую пирамиду. Валенсия, раскинув перепачканные руки, тщетно пыталась защитить свое сооружение. Ее беспощадно оттолкнули, горку разрушили и высыпали на пирамиду Оливии. Валенсия решительно отошла в сторону и начала строить другую. И снова старшая девочка накинулась на нее. Валенсия стояла пылающая, возмущенная, раскинув руки в стороны.
– Не трогай, – умоляла она. – Пожалуйста, не трогай.
– Но почему? – напустилась на нее старшая девочка. – Почему ты не хочешь помочь Оливии построить большую горку?
– Я хочу свою собственную, маленькую, – жалобно ответила Валенсия.
Но все мольбы были бесполезны. Пока она спорила, другая девочка сгребла ее горку. Валенсия отвернулась, сердце ее учащенно билось, глаза были полны слез.
– Ты просто завидуешь… завидуешь! – смеялись над нею девочки.
– Ты очень эгоистична, – холодно обронила мать, когда вечером Валенсия ей пожаловалась. Тем и закончилась первая, и последняя попытка поделиться с матерью своими невзгодами.
Валенсия не была ни завистлива, ни эгоистична. Она просто хотела свою горку из песка – не важно, маленькую или большую. По улице прошли лошади, пирамида Оливии рассыпалась, прозвенел звонок, девочки побежали в школу, позабыв о случившемся раньше, чем уселись за парты. Зато Валенсия никогда не забывала. Негодование жило в глубине ее души. И разве эта история не символична для всей ее жизни? «Я никогда не могла получить свою собственную горку песка», – мысленно заключила она.
Однажды осенью шестилетнюю Валенсию напугала огромная красная луна, поднимающаяся прямо в конце улицы. Ей стало плохо и холодно от жуткого, сверхъестественного страха. Так близко. Такая большая. Вся дрожа, она кинулась к матери, а та посмеялась над ней. И Валенсия, отправленная спать, пряталась под одеялом, чтобы, глянув ненароком в окно, не увидеть эту ужасную луну, глазеющую на нее.
Или вот еще: в пятнадцать лет на вечеринке ее пытался поцеловать мальчик. Она не позволила – оттолкнула его и убежала. Только он один и пытался. Теперь, спустя четырнадцать лет, Валенсия поняла, что, пожалуй, зря его оттолкнула.
Было и такое: ее заставили извиниться перед Оливией за то, чего она не делала. Оливия сказала, будто кузина нарочно толкнула ее в грязь, чтобы испортить ее новые туфельки. Валенсия знала, что это неправда. Все произошло случайно и даже не по ее вине, но никто ей не поверил. Пришлось извиниться и поцеловать Оливию в знак «примирения». Несправедливость того случая горела весь вечер в ее душе.
Припомнилась купленная кузине Оливии нарядная шляпка с кремово-желтой вуалью, венком красных роз и узкими лентами, которые завязывали красивым бантом под подбородком. Валенсия больше всего на свете хотела такую же. Она умоляла купить шляпку и ей, а над ней лишь смеялись, и все лето Валенсии пришлось носить ужасную шляпу из коричневой соломки с низкой тульей и плоскими полями, на резинке, которая резала за ушами.
Никто из девочек не гулял с Валенсией Стирлинг, потому что она выглядела убого, – никто, кроме Оливии. И все умилялись тому, как мила и бескорыстна Оливия. «А все потому только, – думала Валенсия, – что я была для нее выигрышным фоном. Уже тогда она понимала это».
И награду за посещение воскресной школы без пропусков выиграла Оливия. Слишком часто по воскресеньям из-за простуд Валенсии приходилось оставаться дома.
А тот отрывок, который Валенсия пыталась продекламировать в школе в один из пятничных дней? В итоге она сбилась, а вот Оливия была прекрасной чтицей и никогда не сбивалась.
Вечер в Порт-Лоуренсе, в гостях у тети Изабель. Валенсии было десять. Там же гостил Байрон Стирлинг, самодовольный и хитроумный двенадцатилетний мальчишка. Во время утренней молитвы он подобрался поближе и ущипнул Валенсию за худенькую руку так, что та вскрикнула от боли. После молитвы тетя Изабель сделала ей выговор. И Валенсия пожаловалась на Байрона, но тот отказался признать вину. Соврал, будто ее царапнул котенок. Якобы она взяла на колени котенка и играла с ним, вместо того чтобы слушать, как дядя Дэвид произносит молитву. Ему поверили. Мальчикам Стирлинги верили всегда, в отличие от девочек. Валенсию с позором отправили домой из-за ее исключительно дурного поведения и с тех пор очень долго не приглашали к тете Изабель.
Замужество кузины Бетти Стирлинг. Валенсия случайно узнала, что та намерена выбрать ее в подружки невесты, и втайне сияла. Как это было бы славно! Конечно, ей пришлось бы сшить новое платье, новое красивое розовое платье. Бетти хотела, чтобы подружки были одеты в розовое.
Но Бетти не пригласила Валенсию. Та никак не могла понять почему, и лишь много времени спустя, когда тайные слезы разочарования уже высохли, истину поведала ей Оливия. После долгих обсуждений и колебаний Бетти решила, что Валенсия слишком невзрачна и может все испортить. С тех пор минуло девять лет, но и сегодня у Валенсии перехватывало дыхание от укола старой обиды.
Когда ей было одиннадцать, мать заставила ее признаться в том, чего она не совершала. Валенсия долго все отрицала, но в конце концов сдалась и признала себя виновной, лишь бы ее оставили в покое. Миссис Фредерик имела обыкновение принуждать людей ко лжи, не оставляя им иного выбора. Затем мать приказала ей встать на колени в гостиной, между собой и кузиной Стиклс, и произнести: «Боже, прости меня за то, что я не сказала правду». Валенсия повторила эти слова, но, поднявшись с колен, прошептала: «Но, Боже, ты же знаешь, что я сказала правду». Валенсия тогда еще не слышала о Галилее, но в их судьбах имелось что-то общее. Наказание оставалось жестоким даже после того, как она созналась и помолилась.
В одну из зим она пошла в школу танцев. Дядя Джеймс решил, что ей следует посещать уроки, и заплатил за них. Как она ждала! И как возненавидела эту школу! Для нее никогда не находилось партнера, согласного танцевать с дурнушкой. Учителю приходилось ставить мальчика с ней в пару, и обычно тот бывал недоволен. Хотя Валенсия, легкая как пушинка, хорошо танцевала. А вот Оливия, никогда не имевшая недостатка в партнерах, была не слишком грациозна.
Случай с пуговичной нитью, когда ей было десять. У всех девочек в школе имелись пуговичные нити. У Оливии была самая длинная, со множеством красивых пуговиц. Имелась нить и у Валенсии – по большей части пуговицы были простыми, но шесть чудесных, со свадебного платья бабушки Стирлинг, сверкающих золотом и стеклом, намного красивее, чем у Оливии, давали Валенсии некоторое преимущество. Она знала, что каждая девочка в школе завидует таким прекрасным пуговицам. Увидев их на пуговичной нити кузины, Оливия ничего не сказала. Однако на следующий день улицу Вязов посетила тетя Веллингтон. Несколько таких пуговиц, заявила она миссис Фредерик, причитаются Оливии, ведь бабушка Стирлинг приходилась Веллингтонам такой же родней, как и Фредерикам. Миссис Фредерик охотно согласилась. Она не могла позволить себе ссору с тетей Веллингтон. Более того, дело не стоило выеденного яйца. Тетя Веллингтон забрала четыре пуговицы, милостиво оставив Валенсии две. Та сорвала их с нити и бросила на пол – еще тогда не усвоив, что леди не дают волю эмоциям, – и за это была отправлена в кровать без ужина.
Вечеринка у Маргарет Блант. Валенсия так к ней готовилась. На вечеринку был приглашен Роб Уокер, который парой дней раньше, у дяди Герберта на Мистависе, на веранде, освещенной лунным светом, казалось, ею заинтересовался. Однако Роб даже не пригласил ее потанцевать – совсем не замечал. Она, как обычно, простояла у стены. Конечно, это произошло много лет назад. В Дирвуде давно забыли, что Валенсию не приглашали танцевать. Но она помнила все то унижение и разочарование. Ее лицо пылало в темноте, когда она вспоминала себя, стоящую там: жидкие волосы уложены в жалкую прическу, щеки горят – от стыда или оттого, что она щипала их целый час, пытаясь вызвать румянец. А все закончилось нелепыми разговорами о том, что Валенсия Стирлинг нарумянилась ради вечеринки. В те дни в Дирвуде этого было достаточно, чтобы навсегда испортить репутацию. Но репутации Валенсии это не повредило, даже не затронуло ее. Все и так знали, что она не может, как ни пытайся, быть легкомысленной, и просто посмеялись над ней.
«Моя жизнь всегда была второсортной, – пришла к выводу Валенсия. – Все великие жизненные потрясения прошли мимо. Я ни разу не испытала подлинного горя. И любила ли я кого-нибудь по-настоящему? Разве я люблю свою мать? Нет. Это правда, какой бы постыдной она ни казалась. Я не люблю ее и никогда не любила. А что еще хуже, она мне даже несимпатична. Поэтому я и представления не имею, что значит любить. Моя жизнь была пуста… пуста. Нет ничего хуже пустоты. Ничего!» Валенсия страстно и громко произнесла последнее «ничего». Застонала и на время вообще перестала думать о чем-либо, кроме боли. Ее настиг очередной сердечный приступ.
Когда он улегся, что-то произошло с Валенсией, – возможно, наступила кульминация всего, о чем она передумала, с тех пор как получила письмо доктора Трента. Было три часа утра, время горьких укоризн и тяжких раздумий, проклятое, самое тяжелое время. Но иногда именно оно дарит свободу.
– Я всю жизнь пыталась угождать людям и потерпела крах, – сказала она. – Теперь я буду угождать себе. Никогда больше не стану притворяться. Я дышала воздухом фантазий, притворства и уверток. Какой роскошью будет говорить правду! Возможно, я не смогу сделать все, что хочу, но того, чего не хочу, я делать больше не стану. Мама может дуться неделями – меня это уже не озаботит. Отчаяние – это свобода, надежда – рабство.
Валенсия встала и оделась, чувствуя, как оковы спадают с души. Закончив укладывать волосы, она открыла окно и швырнула банку с ароматическими травами через забор, на соседский участок. Та победно грохнула, угодив прямо в плакат на стене, призывавший сохранить «цвет лица, как у школьницы».
– Меня воротит с души от запаха мертвечины, – сказала Валенсия.