Когда в ее дверь постучалась кузина Стиклс, Валенсия знала, что уже половина восьмого и надо вставать. С тех пор как она себя помнила, это неизменно случалось в половине восьмого. Кузина Стиклс и миссис Фредерик вставали к семи, но Валенсии было позволено понежиться в кровати еще полчаса, потому что домашние считали ее слабенькой. И Валенсия поднялась, хотя этим утром вставать с постели ей не хотелось сильнее обычного. Для чего? Ради еще одного тусклого дня, заполненного бессмысленными, мелкими делами, безрадостного, ничего не значащего, не приносящего никому пользы? Но если сейчас не встать, она не успеет к завтраку. В доме миссис Фредерик свято соблюдалось раз и навсегда установленное время трапез: завтрак в восемь утра, обед в час дня, ужин в шесть вечера, год за годом, день за днем. Никаких извинений для опоздавших. Поэтому Валенсия, дрожа, выбралась из постели.
Было очень зябко, холод сырого майского утра проник в комнату. Весь день в доме будет холодно. Миссис Фредерик взяла за правило не топить после двадцать четвертого мая. Для приготовления еды разжигали маленькую керосиновую плиту на заднем дворе. И пусть даже май был ледяным, а в октябре ударяли морозы, печи не топили до двадцать первого октября, когда миссис Фредерик начинала готовить на кухне, а в гостиной по вечерам разжигала огонь в камине. Между собой родня судачила, что из-за этих правил покойный Фредерик Стирлинг и подхватил простуду, сведшую его в могилу, когда Валенсии не было еще и года. Миссис Стирлинг разожгла огонь на следующий день, но для ее мужа это было слишком поздно.
Сняв и повесив в шкаф ночную рубашку из грубого неотбеленного холста, с высоким воротом и узкими рукавами, Валенсия надела такое же далекое от изысков нижнее белье, хлопчатобумажное платье в коричнево-белую клетку, толстые черные чулки и ботинки на резиновой подошве. В последнее время она привыкла укладывать волосы при занавешенном окне, глядя в затененное зеркало, чтобы не всматриваться с огорчением в черты своего лица. Но в это утро она вздернула рулонную штору на самый верх и взглянула в зеркало, словно изъеденное проказой, со страстной решимостью увидеть себя такой, какой ее видел мир.
Результат оказался неутешительным. Даже красавица посчитала бы безжалостным столь резкий, яркий свет. Черные волосы, короткие и тонкие, выглядели тусклыми, хотя каждый вечер она проводила по ним щеткой по сто раз, ни больше ни меньше, и честно втирала в корни бальзам Редферна для роста шевелюры. Этим мрачным утром они показались Валенсии тусклее обычного. Прямые и тонкие черные брови. Нос слишком мелкий даже для ее блеклого треугольного лица. Маленький бесцветный рот, всегда чуть приоткрытый. Зубы, правда, ровные и белые, а вот фигура… Худая, плоскогрудая. И рост намного ниже среднего. Каким-то чудом ей удалось избежать семейной скуластости, а темно-карие глаза, слишком мягкие и матовые, чтобы казаться черными, были почти по-восточному раскосы.
«Если не считать глаз, я не красавица и не уродина – просто невзрачная дурнушка», – горько заключила она. О этот безжалостный свет… Как резко он выделил морщинки у глаз и рта! Никогда еще ее узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным.
Она уложила волосы валиком в стиле «помпадур». Прически а-ля Помпадур давно вышли из моды, но были в почете, когда Валенсия впервые уложила волосы, и тетя Веллингтон посчитала, что племянница всегда должна так причесываться.
«Тебе только это и подходит. У тебя слишком маленькое лицо, а валик его увеличивает», – изрекла тетя Веллингтон. Она и самые простые вещи провозглашала, как глубокие, важные истины.
Валенсия предпочла бы спустить волосы ниже на лоб и прикрыть уши пышными прядями, как Оливия, однако над ней довлело авторитетное мнение тети Веллингтон, не позволяя изменить прическу. Она не смела сделать это, как, впрочем, и многое другое.
«Всю жизнь я чего-то боялась», – горько подумала она. Боялась с тех самых пор, как помнила себя (например, ее до жути пугал большой черный медведь, обитавший, по уверениям кузины Стиклс, в кладовке под лестницей).
«И всегда буду бояться. Никогда не смогу справиться с собой. Не узнаю, каково это – быть смелой».
Она страшилась материнских припадков угрюмости. Боялась обидеть дядю Бенджамина. Заранее ежилась от оскорблений тети Веллингтон, язвительных реплик тети Изабель, неодобрения дяди Джеймса. Не смела противостоять мнениям и предрассудкам семьи, нарушить приличия, говорить что думает. Трепетала перед нищей старостью. Страх, страх, страх – ей никогда не сбежать от него. Он связал и опутал ее стальной паутиной. Только в своем Голубом замке она находила временное избавление от страха. Но в это утро Валенсия больше не верила в Голубой замок. Ей никогда уже туда не попасть. Двадцать девять лет – и не замужем, нежеланная. Что ей делать в сказочных владениях? Раз и навсегда она выбросит эту детскую чушь из головы и решительно взглянет в лицо реальности.
Отвернувшись от беспощадного зеркала, Валенсия посмотрела в окно. Открывавшийся из него безобразный вид угнетал до боли: за покосившимся забором, в соседнем дворе, полуразрушенная вагонная мастерская, обклеенная грубыми, дико раскрашенными рекламными плакатами; вдали маячит закопченное здание железнодорожной станции, где даже в этот ранний час слоняются жуткие бродяги. В потоках дождя пейзаж казался безотрадным, как никогда; особенно резала глаз реклама, призывавшая «сохранить цвет лица, как у школьницы». Это было просто невыносимо. Нигде ни проблеска красоты. «Совсем как в моей жизни», – мрачно подумала Валенсия. Но этот всплеск горечи быстро пошел на убыль. Она примирилась с тем, что видит, покорно приняла все как есть, по всегдашнему своему обыкновению. Что же поделаешь? Она одна из тех, кто неизменно остается на обочине жизни, пролетающей мимо. И ничего тут не изменить. В таком вот настроении Валенсия и спустилась к завтраку.