Испытание оказалось не столь уж страшным. Доктор Трент был резок и груб, как обычно, но не сказал, что она выдумала свое нездоровье. Выслушав ее жалобы, задав несколько вопросов и осмотрев Валенсию, он какое-то время внимательно ее разглядывал. Валенсии показалось, что с жалостью. На миг у нее перехватило дыхание. Неужели все так серьезно? О, конечно нет. Ведь сердце не сильно ее беспокоило – лишь недавно ей стало чуть хуже.
Доктор Трент открыл было рот, но прежде, чем он успел что-либо произнести, его перебил громкий звонок стоящего рядом телефона. Врач поднял трубку. Валенсия увидела, как по мере разговора менялось выражение его лица.
– Алло… Да… Да… Что?! Да… Да… – Короткое молчание. – О боже!
Бросив трубку, доктор Трент выскочил из кабинета и ринулся вверх по лестнице. На Валенсию он даже не взглянул. Слышно было, как он мечется наверху, бросая кому-то, вероятно экономке, короткие распоряжения. Затем Трент спустился с докторским саквояжем в руке, схватил шляпу и пальто с вешалки, распахнул входную дверь и ринулся по улице в направлении станции.
Валенсия осталась одна в кабинете, чувствуя, что попала в глупейшее положение. Глупейшее и унизительное. Вот и вся награда за ее героическую решимость жить по Джону Фостеру, отбросив страхи прочь. Она провалила не только роль родственницы, возлюбленной и подруги, но даже не состоялась как пациентка. Доктор Трент в суматохе начисто забыл о ее присутствии. И это непростительно, какое бы известие он ни получил по телефону. Стоило ли ради этого наносить обиду дяде Джеймсу и бросать вызов семейной традиции?
Сначала она настолько растерялась, что чуть не расплакалась. Это было так… нелепо. Затем, услышав, что экономка доктора Трента спускается по лестнице, Валенсия собрала остатки мужества и двинулась к двери кабинета.
– Доктор забыл обо мне, – сказала она с усмешкой.
– Да, это весьма досадно, – сочувственно признала миссис Паттерсон. – Но и неудивительно. Бедняга. Ему зачитали по телефону из Порта телеграмму. Его сын сильно пострадал в автомобильной аварии в Монреале. У доктора было всего десять минут, чтобы успеть на поезд. Не знаю, что он будет делать, если лишится Неда, – он так привязан к мальчику. Вам придется прийти еще раз, мисс Стирлинг. Надеюсь, у вас ничего серьезного.
– О нет, ничего серьезного, – подтвердила Валенсия, почувствовав некоторое облегчение. Так вот почему доктор Трент позабыл о ней в такой момент. Тем не менее на улицу она вышла обескураженная и расстроенная.
Валенсия пошла домой коротким путем – по переулку Свиданий. Она нечасто ходила здесь, но приближалось время ужина, и ей следовало поторопиться. Переулок Свиданий, бегущий к сельским окраинам под кронами вязов и кленов, вполне оправдывал свое название. В любое время здесь можно было встретить парочку влюбленных или юных девушек, которые гуляли под ручку, делясь сердечными секретами. Валенсия не знала, первые или вторые конфузили ее больше, повергая в смущение и неловкость.
В этот вечер ей повстречались и те и другие. Сначала она столкнулась с Конни Хейл и Кейт Бейли в новых платьях из воздушной розовой органди[7], с кокетливо приколотыми в блестящих, непокрытых волосах цветами. У Валенсии никогда не было розового платья, и она не носила цветы в волосах. Затем она миновала юную пару, ей незнакомую. Голубки прогуливались под сенью деревьев, не замечая вокруг никого. Рука молодого человека в нарушение всех приличий обнимала талию девушки. Валенсия никогда не гуляла в обнимку с мужчиной. Ей полагалось вспыхнуть от возмущения – они могли хотя бы дождаться сумерек, – но ничего подобного она не ощутила. В приливе отчаяния она честно призналась себе, что просто завидует. Эти двое, должно быть, смеются над ней, подумалось Валенсии, или жалеют: вот идет бедняжка мисс Стирлинг, чудаковатая старая дева. Говорят, у нее никогда не было кавалера.
Она почти бегом бросилась прочь. Никогда еще она не чувствовала себя настолько бесцветной, тощей и незначительной.
На повороте с переулка Свиданий был припаркован старый автомобиль. Валенсия хорошо знала эту машину даже по шуму мотора. Здесь все ее знали. Выражение «жестянка Лиззи», присвоенное позднее стареньким «фордам», тогда еще не вошло в оборот (в Дирвуде, по крайней мере), но, будь оно в ходу, эту таратайку величали бы жестянкой из жестянок, хотя на самом деле это был никакой не «форд», а древний «грей слоссон». Трудно было представить рыдван более разбитый и позорный.
Машина принадлежала Барни Снейту, который как раз выбирался из-под нее в испачканных грязью рабочих штанах на помочах. Валенсия украдкой взглянула на него, спеша мимо. Это была ее вторая встреча с печально известным Барни Снейтом, хотя за те пять лет, что он прожил в маскокской Чащобе, она слышала о нем более чем достаточно.
В первый раз она увидела Барни около года назад на дороге в Маскоку. Он точно так же выползал из-под своей машины и улыбнулся ей, когда она проходила мимо, легкой странноватой улыбкой, которая делала его похожим на довольного гнома. Он не выглядел дурным человеком. Во всяком случае, она не верила, что Барни – дурной человек, несмотря на ходившие о нем дикие слухи.
Конечно, он имел обыкновение с ревом проноситься на своем ужасном старом «грей слоссоне» через Дирвуд в часы, когда все приличные люди уже лежат в постелях, часто в компании Ревущего Абеля, который одним своим голосом превращал ночь в кошмар, «оба мертвецки пьяные, моя дорогая». Все знали, что он беглый заключенный, банковский клерк-растратчик, скрывающийся от правосудия убийца, безбожник, внебрачный сын старого Ревущего Абеля, а также отец его рожденного в грехе внука, фальшивомонетчик, фальсификатор и прочее и прочее. Но Валенсия все равно не верила, что он дурной человек. Тот, кто так улыбается, не может быть плохим, что бы он ни натворил.
В ту же ночь образ принца из Голубого замка претерпел значительные изменения. Место мрачноватого красавца, которого не портят ни тяжелая челюсть, ни ранняя седина, занял лохматый рыжий шалопай с темно-карими глазами, чьи уши оттопырены ровно настолько, чтобы он выглядел реальным, земным человеком, но недостаточно, чтобы наводить на мысль о надутых ветром парусах. Впрочем, челюсть сохранила некоторую тяжеловесность.
При той встрече Барни Снейт выглядел как никогда неподобающе. Он явно не брился несколько дней, а его руки, голые до плеч, были черны от смазки. При всем том он весело насвистывал и казался таким счастливым, что Валенсия позавидовала ему. Позавидовала его беззаботности и безответственности, его таинственной маленькой хижине на острове посреди озера Миставис и даже его шумному старому «грей слоссону». Ни ему, ни его машине не было нужды выглядеть респектабельно и чтить традиции.
Когда спустя несколько минут он, удобно откинувшись на сиденье, прогромыхал мимо и лихо развернул свою жестянку, Валенсия снова позавидовала ему. Не притиснутые шапкой длинные рыжие вихры трепал ветер, а из его рта злодейским манером торчала старая черная трубка. Мужчины получают все лучшее, без всяких сомнений. Этот разбойник счастлив, кем бы он ни был. Она же, Валенсия Стирлинг, респектабельная и до крайности порядочная, несчастна. Каждый на своем месте.
Валенсия поспела к ужину как раз вовремя. Небо заволокло тучами, и снова заморосил унылый мелкий дождь. Кузина Стиклс страдала от прострела. Валенсии пришлось заниматься штопкой на всю семью, и для чтения «Магии крыльев» не осталось времени.
– Штопка не может подождать до завтра? – посмела спросить она.
– Завтра принесет с собой другие обязанности, – непреклонно отрезала миссис Фредерик.
Валенсия штопала весь вечер и слушала, как миссис Фредерик и кузина Стиклс, монотонно стуча спицами, пережевывают одни и те же семейные сплетни. Они вязали бесконечные черные чулки и взвешивали все за и против приближающейся свадьбы двоюродной кузины Лилиан. В целом выбор был одобрен. Двоюродная кузина Лилиан позаботилась о себе.
– Хотя она и не спешила, – сказала кузина Стиклс. – Ей, должно быть, двадцать пять.
– В нашем кругу, к счастью, осталось не так много старых дев, – изрекла миссис Фредерик.
Валенсия вздрогнула. И вогнала иголку в палец.
Троюродного кузена Аарона Грея поцарапала за палец кошка, и он заполучил заражение крови.
– Кошки – очень опасные животные, – объявила миссис Фредерик. – Я никогда бы не завела в доме кошку. – И она многозначительно уставилась на дочь сквозь свои ужасные очки.
Однажды, пять лет назад, Валенсия просила разрешения завести кошку. С тех пор она никогда больше об этом не заговаривала, но миссис Фредерик до сих пор подозревала, что дочь лелеет преступное желание в глубине души.
Валенсия чихнула, нарушив тем самым правила поведения Стирлингов: в обществе чихать неприлично.
– Ты всегда можешь сдержаться, прижав палец к верхней губе, – укорила миссис Фредерик.
Близилась половина десятого, и, как сказал бы мистер Пипс[8], пора было отправляться в кровать. Но прежде следовало натереть бальзамом Редферна страдающую от прострела поясницу кузины Стиклс. Это всегда делала Валенсия. Это была ее обязанность. Она ненавидела запах мази, а еще больше – сияющую самодовольством физиономию доктора Редферна, украшенную очками и бакенбардами, с этикетки на флаконе. Пальцы еще долго пахли дьявольским снадобьем, несмотря на все старания их отмыть.
Судьбоносный день пришел и закончился. Он завершился, как и начался, слезами.