Следующие несколько недель серебряную годовщину венчания дяди Герберта и тети Альберты в семействе Стирлинг деликатно вспоминали как момент, «когда мы впервые заметили, что бедняжка Валенсия… стала… немного… ну, вы понимаете».
Никто из Стирлингов, разумеется, не посмел высказать вслух, тем более первым, что Валенсия слегка повредилась рассудком или что разум ее пребывает в некотором беспорядке. Когда дядя Бенджамин воскликнул:
– Она чокнутая, говорю вам, чокнутая! – все посчитали, что он зашел слишком далеко. И если его простили, то лишь по причине возмутительного поведения Валенсии на вышеуказанном торжестве.
Впрочем, миссис Фредерик и кузина Стиклс еще до ужина заметили кое-что тревожное. Все, разумеется, началось с розового куста, и с тех пор Валенсия уже не была прежней. Казалось, она совсем не расстроена молчанием матери. Более того, не замечает его. Она отказалась принимать фиолетовые пилюли и микстуру Редферна. Холодно объявила, что более не намерена откликаться на прозвище Досс. Посоветовала кузине Стиклс не носить брошь с волосами покойной кузины Артемес Стиклс. Передвинула кровать в своей комнате в другой угол. Читала «Магию крыльев» воскресным днем, а на упрек кузины Стиклс ответила:
– Ах, а я и позабыла, что сегодня воскресенье. – И продолжила чтение.
Став свидетелем вопиющего поведения Валенсии, которая съехала по перилам, кузина Стиклс не рассказала об этом миссис Фредерик – бедняжка Амелия была и так достаточно расстроена. Но каменное молчание миссис Фредерик рухнуло после декларации Валенсии в субботу вечером. Та объявила, что больше не собирается посещать англиканскую церковь.
– Больше не пойдешь в церковь?! Досс, ты отказываешься…
– Нет, я буду ходить в церковь, – легко ответила Валенсия. – Пресвитерианскую. А в англиканскую не стану.
Это было еще хуже. Обнаружив, что тактика оскорбленного достоинства больше не срабатывает, миссис Фредерик обратилась к слезам.
– Что ты имеешь против англиканской церкви? – простонала она.
– Ничего, кроме того, что ты вечно заставляла меня ходить туда. Если бы то была пресвитерианская церковь, я бы пошла в англиканскую.
– Мыслимо ли говорить такие вещи родной матери? Воистину неблагодарность детей хуже укуса ядовитой змеи.
– А разве мыслимо говорить такие вещи родной дочери? – спокойно спросила Валенсия.
Вот почему ее поведение на серебряной свадьбе удивило миссис Фредерик и Кристин Стиклс гораздо меньше, чем всех остальных. Они даже сомневались, разумно ли брать туда смутьянку, но в конце концов решили, что, если оставить ее дома, пойдут разговоры. Возможно, что она поведет себя как обычно и никто не заподозрит, что с нею что-то не так. По особой милости Провидения воскресным утром хлынул ливень, поэтому Валенсия не исполнила свою угрозу отправиться в пресвитерианскую церковь.
Она вовсе не возражала бы остаться дома. Все семейные торжества были невыносимо скучны, и тем не менее Стирлинги не пропускали ни одного события, достойного празднования. Это стало укоренившейся традицией. Даже миссис Фредерик давала обед по поводу годовщины свадьбы, а кузина Стиклс приглашала приятельниц на именинные ужины. Валенсия ненавидела эти развлечения, потому что после них семье приходилось неделями изворачиваться, отказывать себе во всем и считать каждый цент, чтобы покрыть расходы. Но ей хотелось пойти на серебряную свадьбу. Дядя Герберт обидится, если она не придет, а она хорошо относилась к дяде Герберту. Кроме того, она была не прочь взглянуть на родственников под новым углом. Отличное время и место, чтобы озвучить свою декларацию независимости, если представится случай.
– Надень свое коричневое шелковое платье, – распорядилась миссис Стирлинг.
Как будто у Валенсии был выбор! У нее имелось лишь одно нарядное платье – шелковое, табачного цвета, подарок тети Изабель. Тетя Изабель раз и навсегда постановила, что Валенсии не следует носить яркие вещи. Они ей не идут. В юности ей позволяли носить белое, но в последние годы и на белый был наложен негласный запрет. Валенсия надела коричневое платье с глухим воротом и длинными рукавами. У нее никогда не было наряда с глубоким вырезом и рукавами до локтей, хотя такие носили даже в Дирвуде уже более года. Но она не стала укладывать волосы а-ля Помпадур. Собрала их в узел на затылке и спустила по бокам на уши.
Она подумала, что такая прическа пойдет ей, – только узел получился слишком маленьким. Миссис Фредерик возмутилась из-за прически, но про себя, решив, что сейчас разумнее промолчать. Важно, чтобы Валенсия оставалась в хорошем настроении, по возможности – до конца вечера. Миссис Фредерик и не заметила, что впервые в жизни озаботилась настроением дочери. Но ведь прежде та никогда не вела себя «странно».
По пути дамам – миссис Фредерик и кузина Стиклс шли впереди, а Валенсия смиренно плелась следом – попался Ревущий Абель. Проехал мимо, пьяный, как обычно, но еще не в стадии рева. Впрочем, достаточно нетрезвый, чтобы быть вежливым сверх всякой меры. Жестом монарха, приветствующего подданных, он приподнял потрепанную клетчатую кепку, а затем отвесил дамам глубокий поклон. Миссис Фредерик и кузина Стиклс не осмеливались портить отношения с Ревущим Абелем. Только он один во всем Дирвуде мог прийти им на помощь, когда требовалось что-то отремонтировать или сработать по плотницкой части, поэтому обижать его не следовало. Тем не менее они постарались, чтобы ответный кивок вышел сухим и коротким. Ревущий Абель должен знать свое место.
А вот Валенсия, идущая следом, позволила себе демарш, которого ее спутницы, к счастью, не заметили. Она весело улыбнулась и помахала рукой Ревущему Абелю. Почему нет? Ей всегда нравился этот старый грешник. Веселый, яркий, бесстыжий негодник, противостоящий скучной респектабельности Дирвуда и его традициям, словно красный революционный флаг. Всего несколько дней назад Абель пронесся через Дирвуд ночью, выкрикивая во все горло проклятия своим громоподобным голосом, который был слышен на мили вокруг, и пустил свою лошадь бешеным галопом, проезжая по чопорной, благопристойной улице Вязов.
– Вопя и богохульствуя, словно дьявол, – с содроганием вспомнила за завтраком кузина Стиклс.
– Не понимаю, почему Божий суд так долго не обрушивается на этого человека, – поморщилась миссис Фредерик, явно порицая за медлительность Провидение, нуждающееся в подсказках.
– Однажды утром его найдут мертвым. Он упадет под копыта своей лошади и будет затоптан насмерть, – заверила кузина Стиклс.
Валенсия, разумеется, промолчала, однако про себя задалась вопросом, не являются ли эти периодические загулы Ревущего Абеля бессильным протестом против бедности, тяжелого труда и монотонности жизни. В отличие от нее, искавшей убежища в мечтах о Голубом замке, Ревущий Абель, лишенный воображения, мог бежать от реальности только в пьяное забытье. Вот почему сегодня она помахала ему, поддавшись внезапному приливу дружелюбия, а он, не настолько пьяный, чтобы ничему уже не удивляться, чуть не выпал от изумления из седла.
К этому моменту дамы достигли Кленового бульвара и дома дяди Герберта, большого претенциозного здания, украшенного бессмысленными эркерами и вычурными балконами. Дома, похожего на богатого самодовольного глупца с бородавками на лице.
– Это не дом, – невольно вырвалось у Валенсии, – а кощунство какое-то.
Миссис Фредерик содрогнулась до глубины души. Что такое ляпнула дерзкая девчонка? Изрыгнула богохульство? Или просто сморозила какую-то чушь? Трясущимися руками она сняла шляпу в комнате для гостей и сделала еще одну слабую попытку предотвратить катастрофу. Она задержала Валенсию, пока кузина Стиклс спускалась вниз.
– Попробуй не забывать, что ты леди, – умоляющим голосом попросила она.
– Хотела бы об этом забыть, но увы… – устало ответила Валенсия.
И миссис Фредерик подумала, что не заслужила такой кары от Провидения.